Современные тенденции развития гуманистической мысли 2 страница

Кант едко иронизирует над морализирующей метафизикой, характеризуя ее как “спекулятивное истощение философии”, амбициозные стремления и далее порождать “безмерно великие творения” о субстанции и самосознании. Он замечает: “В метафизике можно нести всякий вздор, не опасаясь быть уличенным во лжи”1 и добавляет: “Метафи­зические утверждения всем наскучили; люди хотят знать возможности этой науки”2. Он наблюдает упадок до­гматической и пророчествующей метафизики. Кант предпринял по­пытку создать метафизику как науку, имеющую дело с закончен­ным и непротиворечивым априорным знанием, верную основополагаю­щим принципам, представляющую собой целостность и не выводящую познание за пределы опыта трансцендентным (религиоз­ным) способом. В его по­нимании метафизика опирается не на абстракции, но основывается на действительно всеобщих воззрениях.

Метафизика многолика. Эзотерические школы славились пристрастием к метафизическим аллюзиям, по выражению К. Юнга, “ме­тафизическим нуминозным высказываниям”. Античная культура презрения к материальному, к мускульному усилию произвела знание как трансцендирование явлений, устремления “прочь”. Средствами метафизики философия ослабляла традиции и привычки, отрывала нравственность от жизни, чтобы обосновать самоцен­ность нравственности. В рамках метафизики велись упорные поис­ки универсального основания нравственности, такого принципа, который смог бы объяснить всякую мораль, взятую вне социально-исторического контекста, нравственность для всех времен и на­родов, найти для нее неизменную опору. Метафизика защищала энтузиазм, черпающий силы в абстрактных утопиях. Для всех ме­тафизических теорий мораль осенена тайной, как это есть у Кан­та. “Метафизический призрак морали”, по выражению Гегеля, остается в фокусе философских интуиций, но не в поле науч­ного анализа. Эта “рефлексия тайны”, как называл метафизику Г. Мар­сель, отражает противоречие между логикой и опытом. Постепенно и с большим трудом метафизические проблемы превращаются в научные проблемы, эмпирические гипотезы. Центр тяжести перено­сится с онтологии в гносеологию. Апогеем метафизики является философский и этический рационализм, сконцентрированный на проблеме универсальности и логического обоснования морали. В этой связи М. Хайдеггер говорит о преодолении, точнее, об “уходе метафизики” как черты западно-европейской истории и “человека метафизики”, то есть рационального животного. По мыс­ли Хайдеггера, “метафизика не дает слова самому бытию”, “су­щество истины является метафизике всегда лишь в уже производ­ном облике истины познания и ее выражения”, “представ­ляющая мысль метафизики никогда не сможет достичь существа истины”, “кажется, что метафизика тем способом, каким она мыслит сущее, обречена на то, чтобы, не зная о том, быть преградой, воспрещаю­щей человеку исконное отношение бытия к человеческому существу1.

Философия, кружащаяся вокруг морали как тайны, благоговею­щая перед ней, не смеющая ее расчленить, есть философия убеждений и “этика мыслящая”, по словам А. Швейцера, общедоступное философствование или “легкая философия”, говоря словами Юма. А. Швейцер пишет: “Философия почти стала историей философии. Творческий дух покинул ее. Все больше и больше она становилась философией без мышления”1, имея в виду рационализм. Согласно Швейцеру, этика не является наукой, “наукой является только ис­тория этики ...нет никакой научной этики, есть только этика мыслящая”2. Философия, утратившая энергию убеждения, не может равняться даже с религиозным морализаторством: “Там, где рели­гиозные мыслители-моралисты получили слово и проникают до чистых вод подземных глубин, философская этика иногда роет лишь небольшое углубление, в котором образуется всего лишь лужа”3. Он укоряет философию за этическое бездумье и этическую фразу. “Бездомными и жалкими бродят по свету этические идеалы рационализма”, оставшиеся от эпохи догматизма и этического доктринерства. А. Швейцер видит выход в историческом толковании существующих условий, которое подготовлено философией Гегеля.

В отличие от интуицирующей, грезящей, вместе с тем понимаю­щей метафизики, проникающей в существующие условия, интерпре­тирую­щей эти условия, существует метафизика в качестве особен­ного громоздкого дискурса объясняющей философии, цель которой – обоснование нравственности с помощью аргументов. В совре­менных дискуссиях по поводу метафизики и этического метода мета­физика ассоциируется с линией Платон – Кант, которой противопоставляется линия Аристотель – Гегель. Дискурсивной этике, которая вобрала в себя идеи Просвещения и либерализма, противостоит неоконсерватизм, протестующий против антиисторического, фор­малистического, индивидуалистического мышления, которое абстракт­но, бессодержательно и вынуждено колебаться между тривиально­стью и ригоризмом.

После Гегеля большинство философов скептически относятся к метафизике, в особенности представители утилитаризма, пози­тивизма, экзистенциализма, социологической мысли, марксизма. Логические позитивисты объявляют все метафизические высказыва­ния пустыми и бессмысленными. Утилитаристы подчиняют метафи­зический дискурс здравому смыслу. Сартр видит в этике “собра­ние идеалистических трюков”, дающее возможность как-то прожить ту жизнь, которую навязывают нам скудность ресурсов и техники. М. Мерло-Понти напоминает об ответственности “говорящего чело­века”, то есть философа, и о том, что время “импровизирующего мышления” прошло. Метафизика долго была подпорками науки, ко­торая манипулировала вещами и ощупывала их, видела перед собой, но не пыталась вжиться в них4. Декарт открыл мир только как мир мыслей. Мерло-Понти, критик ортодоксального марксизма и либеральных мифов, выступил как критик идеализма в философии, против механической рефлексии, спекулятивной философии в за­щиту критической мысли и конкретного мышления. Он считал, что одна из самых значительных идей Маркса состояла в том, что ничто не может быть изолировано в тотальном контексте истории. Автор экзистенциальной феноменологии допускал, что эра морали еще не наступила. В его представлении универсальным классом должен стать пролетариат. Этика пролетариата возникает из его действительной всеобщности, а не через процесс мышления, не из абстрактных принципов1. М. Хайдеггер также говорит о том, что “человек метафизики” ныне превращается в “трудящееся животное”.

Г. Зиммель считает, что из того, что мы вынуждены постулиро­вать некоторое абстрактное основание этической теории, ни в ко­ем случае не следует, что им является некоторая метафизическая данность. Зиммель утверждал, что нет “монистической морали”, а есть много моралей. Тем самым он отрицает философский монизм и его этическую импликацию. Речь не может идти о простом мо­ральном субстрате как о чем-то всем известном. В таком случае под моралью следовало бы понимать лишь отжившие окостенелые формы, предрассудки, стремящиеся к самосохранению. Среди многих мора­лей должна быть и новая, иная мораль. Эта мораль не описывает­ся в терминах трансцендирования и перфекционизма.

А. Бергсон язвит по поводу интеллектуалистских теорий морали, в основ­ном кантианства: “Претензия на то, чтобы основать мораль на уважении к логике, смогла родиться у философов и ученых, при­выкших поклоняться логике в умозрительной области и склонных, таким образом, думать, что во всякой области и для всего чело­вечества в целом логика навязывается в качестве высшей власти”2. Он подчеркивает, что не может быть и речи об основании морали на культе разума. Обязанности существуют помимо интеллектуаль­ных реконструкций морали. Он также предвосхищает появление иной мо­рали.

Одним из тех, кто безжалостно обрушился на этическую мета­физику, был, как известно, Ф. Ницше. Он противопоставляет мета­физической философии историческую философию. Ницше восстает против морального истолкования и морального значения существо­вания человека, против представлений о том, что существование мира может быть оправдано как моральный феномен, что мораль является метафизической (высшей, совершенной) деятельностью че­ловека. В метафизике он видит “бесчинство нелогического мышления”. Ницше унижает религиозного человека, это “трансцендентное я”, дышащее угаром своей социальной психологии.

Христианско-европейскую мораль Ф. Ницше называет моралью стадных животных, тиранией по отношению к природе, моралью умеренного, трусливого, посредственного человека, внутренне страдающего от нечистой совести. Эта мораль твердит: “Я – сама мораль, и ничто, кроме меня, не есть мораль!”, прославляет такие добродетели, как дух общественности, благожелательство, почтительность, прилежание, умеренность, скромность, снисходи­тельность, сострадание. Должны быть или возможны другие, преж­де всего, высшие морали. “Есть морали, назначение которых – оправдывать их создателя перед другими; назначение одних моралей – успокаивать его и возбуждать в нем чувство внутреннего довольства собою; другими – он хочет пригвоздить самого себя к кресту и смирить себя; третьими – мстить, при помощи четвер­тых – скрыться, при помощи еще других – преобразиться и воз­нестись на недосягаемую высоту. Одна мораль служит ее создате­лю для того, чтобы забывать, другая – чтобы заставить забыть о себе или о какой-нибудь стороне своей натуры; один моралист хотел бы испытать на человечестве мощь и творческие причуды; какой-нибудь другой, быть может, именно Кант дает понять сво­ей моралью следующее: “во мне достойно уважения то, что я могу повиноваться, – и у вас должно быть не иначе, чем у меня”1.

Науке о морали недостает учения о типах морали, сравнения многих моралей, проблемы морали. Философы стремились обосновать мораль, сама же мораль считалась при этом данною: “То, что фи­лософы называли “обоснованием морали” и чего они от себя требо­вали, было, если посмотреть на дело в надлежащем освещении, только ученой формой твердой веры в господствующую мораль, но­вым средством ее выражения, стало быть, фактом, который сам коренится в области определенной нравственности; в сущности, даже чем-то вроде отрицания того, что эту мораль можно понимать как проблему, – и во всяком случае чем-то противоположным ис­следованию, разложению, сомнению, вивисекции именно этой веры”2.

Этическая метафизика бедна содержательно и нормативно. Ее сильной стороной являются формализации. Мода на формализм проходит. Как утверждает К. Манхейм, “... приходит конец преоб­ладанию формалистической этики над этикой содержательной. Го­воря о формализме этики, мы имеем в виду те этические принципы, которые намеренно отказываются давать конкретные советы отно­сительно того, что следует делать, и вместо этого сводятся к абстрактным формулам правильного и неправильного действия”1. Социологической основой формалистического мышления он считает мировоззрение, соответствующее “стадии социальной слепоты ин­дивидов” в обществе с неплановой экономикой, свободой конку­ренции и индивидуальным приспособлением. А. Хеллер отмечает: “Фундаменталистские этические теории ведут себя как религиоз­ная мораль, даже если суть их моральных предписаний и целей нерелигиозная по своей природе”2. Она объясняет формализм теорий с позиций экзистенциального субъекта, “случайного ин­дивида” как набора нереализуемых возможностей без телоса, без предзаданной модели поведения. Метафизическое кредо противопо­ставляется экзистенциальному выбору. Критика формализма отра­жает переориентацию этики, подтверждающей универсальность и законность некоторых норм, на проблемы личного выбора, самосознания, моральной психологии. Критическую оценку этического формализма разделяет П. Сорокин: “Траге­дия моральных наук заклю­чалась в том, что они давали только общие формулы, вроде им­ператива Канта, неясные и чисто формальные”3. Социальной фи­лософии и этике недостает знания объективных связей и опосредствований между явлениями. Нормативная этика не может быть наукой в этом смысле слова.

Согласно русскому философу И.А. Ильину, вопрос этики есть вопрос о содержании, а не о форме. Философия должна быть конкретной и по предмету, и по методу. Ее теоретическая позиция должна составлять единство с жизненными ориентирами, которые и гарантируют предметность философствования. Другими словами, вначале быть, потом действовать, а после этого – философствовать. Он рассматривает этику как описательную теорию в противовес основанным на чисто понятийных конструкциях спекулятивным концепциям и при­водит наблюдение о том, что самое легкое, самое непроизводи­тельное и наиболее импонирующее множеству обывателей есть дедукция, а самое скромное и значительное – созерцающая ин­туиция.

А.Ф. Лосев сохраняет метафизику в качестве учения о добре и зле, свободе воли. Он понимает ее как учение о сверхчувствен­ном мире. Это не наука, в строгом смысле слова, например пси­хология и социология. Он ее отделяет от “произвольной метафизи­ки”, которая существовала во все времена, не имела определен­ных границ с мифологией, религией, наукой и искусством. Насто­ящая научная метафизика, которая есть “критика степени соответ­ствия нашей мысли объективной реальности”1, имеет дело со сложным предметом, включающим интимнейшие переживания и нахо­дится в начальной стадии: “То, что составляет теперь предмет метафизики и что многим кажется непостижимым, без сомнения, станет самой точной и всеобще необходимой наукой в будущем”2. Рационального обоснования положения метафизики не имеют, по Лосеву. Научность метафизики вытекает из его понимания науки: “Наука всегда там, где возможно установление единых и вообще необходимых (по крайней мере, в пределах этой науки) принципов, всеми признаваемых как закон”3. А.Ф. Лосев убежден, что этика – одна из самых молодых наук.

Итак, поступательное движение метафизики, в процессе кото­рого она эволюционировала от мистицизма и онтологии к гносео­логии и теории ценности, от религии к законам разума, от Плато­на до Канта, замедлилось, а может быть, и остановилось. Метафизически-спекулятив­ные конструкции восполняли пробелы в знаниях, “отвечали” за целостную картину мира, заключали в себе всеобщие абстрактные принципы, метафизическую триаду “истина, добро, красота”. Все вещи должны были получить сверхъестественную санкцию, или санкцию разума, соответствовать своему понятию. Метафизика часто заполняла смысловой и этичес­кий вакуум. Она обосновывала этику как нечто космическое, божественное, общезначимое, разумное, надличностное. В настоящее время такие аспекты метафизики, как мистика, мифология, схоластический символизм, гностицизм, не воспринимаются всерь­ез. Многие им подобные вещи снесены на чердак философии. Эти философски интерпретированные суеверия показали свою суть.

Метафизика эпохи модернизма постепенно устаревает. Во мно­гих отношениях она уже превратилась в пошлость. Она не способ­на надлежащим образом воспринять и решить проблемы живых индивидов. Субъективная сторона морали, которая, по идее, должна быть взята вместе с ее объективной необходимостью, сведена к от­дельным элементам, в частности способности суждения, мотивам, поискам консенсуса. Мыслится, что моральные принципы возникают благодаря теоретическому мышлению, в специальном контексте, в сфере квазирассудочной деятельности.

“Метафизические вопросы” являются последней надеждой мета­физики. Никакая частная наука на них не может ответить. Это вопросы о ценностях. Их задают именно потому, что горизонт индивидуального существования слишком узок, чтобы можно было дать ответ. Для решения этих вопросов требуется отталкиваться от целого, от самого широкого основания, привлекать самый ши­рокий контекст, т.е. мыслить по-настоящему. Доходя до этих вопросов, метафизическая философия никогда не говорит правды, не берет на себя ответственность за провозглашенные принципы, не предлагает программы действий. По сути дела, здесь она смыкается с здравомыслием, подсказывающим, что от жажды благородных дел можно вылечиться.

Итак, метафизика – это особый тип философско-теоретического мышления. История метафизики в европейской философии – это прежде всего история учений о бытии (онтология), затем гносеология и философия сознания, теория субъективности, а также решение теологических задач. Метафизика связана с религиозными убеждениями и воззрениями христианской Европы. Ее главные темы – сущность и явление, бытие и сознание, пространство и время, единство бытия, бесконечное и конечное, духовное бытие, проблема бытия и становления, соотношение единичного и всеобщего. Важнейший признак метафизического мышления – обращение к последним и всеобъемлющим основаниям всего сущего (Одно и Целое).

Это философия первоначал, доктрина идей, образец унитарного и тотализирующего мышления, доктрина всеобщего единства, или упорядоченного многообразия, а также мистическое мышление о бытии, которое использует трансцендентные гарантии. Метафизика преувеличивает значение разума (сознания) и обеспечивает гегемонию определенных суждений, придавая им универсальный характер. Она начинается как теория идей (субстанциональности, единого, аксиомы, принципа и источника, с логического и онтологического постижения мира) и завершается теориями субъективности. Метафизическое означает также систематическое. Идея системы обусловливает “архитектоническую склонность” метафизической философии. Метафизические конструкции всегда восполняли пробелы в знаниях, “отвечали” за целостную картину мира.

Философию зачастую принято отождествлять с метафизикой. В каком-то смысле для нее это, действительно, лучший способ самоидентификации, проводящий демаркационную линию между собственно философией и другими отраслями гуманитарного знания, частными науками. Вместе с тем многими метафизика оценивается как устаревшая, пошлая и больше невозможная философия. С середины XIX в. идея возврата к метафизике считается реакционной. Ее считают философской интерпретацией суеверий, хламом, который теперь остается только снести на чердак. Метафизика пророчествует о финальных целях и абсолютах, но не берет на себя никакой ответственности за практическое осуществление моральных принципов – известную метафизическую триаду “исти­на, добро, красота“. Многие откровенно сожалеют об упадке метафизического мышления и надеются на его реставрацию в ближайшем будущем. Они полагают, что реалистичная философия скоро растворится в других науках. Отказ от метафизики может подорвать критическую функцию философии, а также целостное отражение действительности. И оппоненты, и сторонники метафизики указывают на то, что выйти из этой традиции непросто. Философские школы, которые намеревались ее преодолеть (например, лингвистическая философия, экзистенциализм), тем не менее остались в русле метафизических построений. Авторитет метафизики пошатнулся, но она все еще жива.

Метафизическая философия, как правило, превозносит мораль, изображает ее в виде чисто духовного отношения к миру. Последняя есть продукт метафизического мышления. Действительность предстает как сфера господства идей, а человек – как сознание и носитель идеи. Тем самым мысленно преодолеваются горизонты индивидуального существования. Наиболее существенные противоречия жизни разрешаются в сфере морали. Другими словами, социальные противоречия и конфликты сводятся к моральным коллизиям, борьбе идей, столкновению антагонистичных моральных принципов, которые стоят над схваткой действительных интересов и действительных борющихся сил. Последнее слово остается, таким образом, за идеологией.

Метафизика учит, что мыслить по-настоящему – значит мыслить, опираясь на самые широкие, предельно широкие основания. Она не умеет сказать правды или всей правды об этих основаниях (принципах и ценностях), не может сказать, но на них указывает. Приступая к решению любых задач, метафизика предлагает иметь перед глазами целое и идти от целого к частностям. В метафизических рассуждениях единичное не может существовать вне целого. Метафизика может быть прогнозирующей, то есть заглядывающей в будущее, пророчествующей, а может быть и ностальгирующей, мечтающей о прошлом, бессильной что-либо изменить, сокрушенной и пессимистической.

Существовали и все еще существуют причины, побуждающие к метафизическому мышлению. Так, например, оно дает чувство моральной уверенности, обещает полноту духовной жизни. Нравственные убеждения получают онтологическую достоверность. Помимо этого, в обществе всегда найдется некоторое число догм, которые принимаются всеми (или большинством) практически без обоснования и обсуждения. Метафизическое мышление свойственно традиционным обществам, является кульминационным моментом его культуры, его идеалом.

Метафизический дискурс традиционно считается очень важным в этике. Метафизическими считаются проблема ценностей, добра и зла, вопрос о смысле жизни, о высших и конечных целях человека, о нравственных императивах, о смерти и бессмертии, о свободе и необходимости, о справедливости и другие. В настоящее время стоит вопрос о том, что этические проблемы больше не могут решаться метафизическими средствами и в метафизической плоскости. В качестве альтернативы метафизической философии морали выдвигается социология морали.

Опыт духовности, свойственный традиционному обществу, соответствует человеку моральному, или Homo humanis (moralis). Ему и его отношению к миру отдается предпочтение. По отношению к нему выстраиваются и другие образцы и типы отношений. Он символизирует человеческую сущность. За этим понятием стоит многофункциональная деятельность и целый комплекс нерасчлененных общественных связей. Традиционного индивида сменяет “случайный индивид”, монофункциональная ролевая личность. Моральность и духовный опыт не являются для нее важнейшим видом деятельности. Это узкая и второстепенная сфера деятельности, отношения, которые не реализуются, нормы, которые не исполняются, идеалы, которые не осуществляются. Предпочтение отдается другим типам отношений, как-то: Homo politicus (гражда­нин), Homo farber (человек производящий, рабочий). Homo sapiens (человек разумный, теоретизирующий), Homo euconomicus (эконо­ми­ческий человек, предприниматель), действующий ради прибыли, Consumer (человек потребляющий, покупатель). Мораль становится простым субстратом.

Программа этического универсализма в этих условиях моралистична вплоть до полной утопии, чревата анархистскими последствиями, может парализовать институциональную жизнь и социальные нормы. Совершенно не очевидно, что она позитивно влияет на развитие кооперации и благожелательности. В такой же мере она может способствовать подъему ханжества и ригоризма.

ЯЗЫК МОРАЛИ

Мораль как мыслительная, идеальная форма объективируется в языке. Лингвистические возможности морали исторически развиваются, описываются исторической семантикой и требуют своих историков языка. Мораль можно характеризовать как определенный способ использования языка. Это касается и обыденного языка морали, или оценочно-нормативных суждений, посредством которых люди выражают свою нравственную позицию и свое отношение к различным фактам и событиям, и теоретических утверждений, или концептуализации морали в философских и научных системах. Язык морали, или лектон (высказы­ваемое), включает и обыденные, и теоретические суждения. Вместе с тем они отличаются друг от друга до такой степени, что теоретические лингвистические конструкции могут казаться бессмысленными: так, Эпикуру учителя словесности не могли объяснить, что означает “хаос” у Гесиода, а А. Шопенгауэр с заметным раздражением указывал, что нельзя говорить о душе “как о всем известной и хорошо аккредитованной особе, нет, она требует отчета в том, как философы дошли до этого понятия и какое право имеют они делать для него научное употребление”1. Философия подвергает критике обыденный язык морали и суждения здравого смысла. Рассогласование между теоретическим и обыденным языком морали полезно и допустимо, так как служит просвещению обыденного сознания и возводит его представления и суждения к осознанным аргументированным убеждениям. Философский язык – это специальная и большая проблема2.

Ценностно нейтральная (академическая) философия, удовлетворенная, своим искусственным словарем и жаргоном, торжествуя над обычным словоупотреблением, одерживает кажущуюся победу, так как порывает с общественным мнением, уже не солидарна с жизнью общества. Разрушение средствами философии обыденного языка морали означает подрыв корневой системы и депопуляризацию моральной философии. Обыденный язык морали является главным языком общения и носителем такой важнейшей функции морали, как ее способность убеждать, воздействовать на сознание человека идеальным образом.

Ценностный лектон выводит сложный рисунок социальных отношений. Так, древние греки, которые особенно ценили и обожествляли ткацкое искусство как нечто совершенно необычное и восхитительное, приравнивали произнесение слов к процессу ткачества. Создание и использование этого языка необходимо для познания явлений общественной жизни и дается усилием всего общества. Как отметил А. Дюпрон: “Для того чтобы познать явление коллективного порядка, нет другого пути, кроме концентрации усилий соответствующего коллектива. Иными словами говоря, чтобы действительно уловить неуловимое, нужно усилие всего человеческого общества”3. И он же подчеркивает, что “речей, надобных для этого, больше, чем лингвистических языков. Так, он указывает на словарь славы (погребальные речи, восхваление оружия), словарь чувств, социальных положений, словарь молчания.

Древним актуальным языком европейской морали, по всей видимости, является язык классической культуры, который периодически “вбрасывается” в современность, или “припоминается”. Он сохранил свое жизненное начало, искренность и многозначность, человеческую суть. С ним связана целая эпоха от Аристотеля до Данте, которая облагораживала человека, восхищалась им и приписывала ему разнообразные достоинства ума и души под именем добродетели. Он очень богат предикативными формами и именами существительными, как бы предрасполагает к формированию отвлеченных понятий и символов-аллегорий. Он беднее отглагольными формами, то есть средствами отображения деятельности и движения. Это один из универсальных языков, который заключает в себе и способ мироистолкования.

Другой пласт языка морали представлен “библейским языком”, соединяющим нравственные и религиозные значения. Изначально это простонародная лексика, способ выражения социально неполноправных, бедных и потому остро нуждающихся в будущем слоев, иносказательный стиль высказывания законспирированных амбиций, язык притчи – дидактического толкования типичных случаев. В отличие от языка классической культуры, с его подчеркнутой зависимостью от логики, “библейский язык” как бы нарочно алогичен, богат лаконизмами, удачными и незаконченными репликами, выстроен на магии слов, благоговении перед словом, какое возможно только у немых перед речевой деятельностью. Этот язык в целом принадлежит нериторической культуре, отличающейся от риторической культуры Демосфена и Цицерона, где основная масса людей не делает попытки к самостоятельным высказываниям, а слушает и трепещет от возвещенного слова. В данном языке нет инструментов анализа и классификации, как в классическом языке культуры, он инертен к социальным терминам. Вместе с тем он содержит средства возвышения и выведения в метафизическую плоскость ординарных явлений, помогает увидеть в морали тайну. О морали говорится как о трансцендентном, о чем можно узнать не прямо, а метафорически и обязательно субъективно, или понять “сердцем”. На этом языке можно затрагивать неразрешимые и болезненные проблемы, высказываться о “закрытой возможности”, о предмете, для которого нет никаких опытных оснований, мечтать и скорбеть, описывать внутреннюю дисгармонию. Требуется небольшой навык, чтобы постичь и этот универсальный язык в современных условиях.

Следующая универсальная лингвистическая модель складывается в ХVI–ХVII вв., когда язык морали ассимилирует термины из области права и заметно политизируется. Философские и нравственные идеи находят свое выражение в таких понятиях, которые входят, например, в словарь Канта: природа, свобода, суверенитет (автономия), мир, право, народ, человечество, интерес, всемирная история, прогресс, всеобщая мораль, а также в понятиях “революция” и “цивилизация”. Становится другим понятие мира. Иные контуры приобретает мировоззрение. Такой язык морали часто не удается отличить от юридического языка. Он получает подчеркнуто светский характер. В XIX в. происходит детрансцендентализация основных понятий. Язык морали превращается в инструмент гуманистической риторики, выражающей идеалы и ценности светского индивидуализма.

Моральные аргументы, как правило, занимают важное место в публичных политических дебатах. Ценностный язык амбивалентен и полисемантичен. Противоречия связаны с самими словами, например справедливость, равенство, общественное благо, которые, в зависимости от контекста, могут означать что угодно. В нравственно-политической, социальной риторике теперь редко прибегают к сократовскому стилю красивой, сильной аргументации, приводящей к неизбежным выводам, не дающей спрятаться в иллюзорный мир. Напротив, возникает новая серия “божественных понятий”, символизирующих неоспоримые ценности, таких, как время, деньги, рынок, полезность, экономика, экология, природа, права человека, свобода личности, демократия, закон, управляемый процесс. Старый стиль пророческой риторики (иногда ее называют параноидальной) рассматривают как “популизм”, или экстремистскую фразеологию, призванную мобилизовать массы, и считают дурным тоном. Его охотно заменяют “инструментальной риторикой”, строящейся на уважении к калькуляции, правилам и процедурам, ожидаемым и возможным последствиям1. В социально-психологическом смысле и с точки зрения языковых стандартов сокращается сфера применения ряда терминов (доброта, искренность, честность, верность), которые используются главным образом для экспрессии субъективных оценок. Безусловно, употребляемый моральный словарь существенным образом адаптирован к индивидуалистической европейской морали, развивающейся с ХII в. по настоящее время.