Мудрец и толпа
Иногда стиль и направленность размышлений Гераклита ставят в прямую связь с его происхождением из царского рода; отсюда-де его презрение к толпе, к большинству, к демократии и демократизму. Но Гераклит немногих "наилучших" выделяет совсем не по знатному происхождению, тем более не из-за богатства. Гераклит, безусловно, на стороне тех, кто делает выбор в пользу ценностей духа и добра. С нескрываемым осуждением относится он к людям, стяжающим материальные блага и богатства, неумеренным в удовлетворении своих желаний: „Не к добру людям исполнение их желаний" (71; 234). Но при этом специально обсуждается проблема именно плотских, материальных желаний. И здесь Гераклит выражает свои ценностные предпочтения вполне определенно: Лучшие люди одно предпочитают всему: вечную славу — бренным вещам, а большинство обжирается, как скоты" (95; 244). Характерной для Гераклита иронией проникнуты следующие слова (свидетельство Климента Александрийского): „Ищущие золото много земли перекапывают, а находят мало" (10; 193).
К чему же должен стремиться человек? Может ли он бороться со своими житейскими страстями и одолеть их? Один из главных пороков, против которых с истинной страстью выступает Гераклит, — это невежество. А оно многолико. Невежественны те, кто поддается обманчивому человеческому мнению, кто ленив в размышлении, кто в погоне за богатствами не занимается совершенствованием своей души. Распространенный вид невежества таков: люди верят в то, что им внушают. Гераклит с возмущением говорит о таких людях и противопоставляет толпе — "наилучших": „Один мне — тьма (десять тысяч. — Н.М.), если он наилучший" (98; 245).
Кого же относит Гераклит к "наилучшим"? "Наилучшие" — как раз те, кто размышление, совершенствование души предпочитает "скотскому" пресыщению чисто материальными благами. Но "наилучшие" — не просто люди, которые приобретают знания, хотя размышлять, рассуждать, накапливать знания, конечно, очень важно. Для Гераклита уже разумение есть своего рода добродетель. И каждый человек может развить в себе благодетельную способность к размышлению, к познанию самого себя. Следовательно, Гераклиту неверно приписывать мнение, согласно которому люди от рождения или в силу своего происхождения склонны или не склонны, способны или не способны к размышлению и самопознанию. Нет, такая способность, согласно Гераклиту, в принципе дана всем людям, нужно лишь правильно воспользоваться ею. Мудрец из Эфеса снова и снова атакует пагубное, по его мнению, употребление людьми души, дарованной им и доступной совершенствованию.
Толпу, по убеждению Гераклита, и составляют люди, которые не дали себе труда расстаться с невежеством, легковерием и устремиться на путь мудрости. Мудрых людей вообще очень мало — большинство к мудрости так и не приобщается. При этом Гераклит наиболее яростно борется даже не против людей, которые легко верят чьим-то мнениям, — главный удар направлен против тех, кому верит толпа, кто в глазах толпы слывет многознающим. Вот свидетельство Климента Александрийского: „Ионийские Музы [= Гераклит] дословно говорят, что большинство, т.е. мнимомудрые, 'следуют певцам деревенской черни и поют мелодии (номосы) <толпы>, того <не> ведая, что многие — дурны, немногие — хороши"'(101 (b); 247). В версии Прокла то же изречение Гераклита звучит так: „В своем ли он уме? В здравом ли рассудке? Они дуреют от песен деревенской черни и берут в учителя толпу, того не ведая, что многие — дурны, немногие — хороши" (101 (а); 246).
Своим согражданам Гераклит бросает жесткое обвинение в том, что они не терпят в своем городе "наилучших", т.е. мудрейших и достойнейших людей. "Эфесцы заслуживают того, чтобы их перевешали всех поголовно за то, что изгнали они Гермодора, мужа из них наилучшего, сказавши: 'Среди нас никто да не будет наилучшим! А не то быть ему на чужбине и с другими!'"(105 (а); 247). Поскольку с поведением эфесцев перекликаются действия индивидов и народов, живущих в наши дни, надо полагать, не устарело и страстное разоблачение Гераклита.
В ряд многознающих, но не мудрых включен даже Пифагор, которого Гераклит, не стесняясь в выражениях, называет "мошенником", "предводителем мошенников", "изобретателем надувательства" (17, 18; 196). Гераклит, таким образом, отваживается выступить против распространенных в народе способов мысли, против обычного понимания мудрости, а заодно и против высших авторитетов древнегреческой культуры. Какой же грек не чтил Гесиода или Гомера? Но, во-первых, и мудрые могут ошибаться, почему и не следует создавать чей бы то ни было культ. "Люди были обмануты явлениями, подобно Гомеру, даром что тот был мудрее всех эллинов. Ведь и его обманули дети, убивавшие вшей, загадав: <что видали да поймали, того нам поубавилось, а чего не видали и не поймали, то нам в прибыток>" (21; 197). Во-вторых, Гомеру не свойственна мудрость в строгом смысле слова, мудрость, возникшая уже вместе с философией, а доступно лишь многознание. И хотя "многого знатоками должны быть любомудрые мужи" (7; 191), истинная мудрость принципиально отличается от многознания. Гераклит изрекает: „Многознание уму не научает, а не то научило бы Гесиода и Пифагора, равно как и Ксенофана с Гекатеем" (16 (а); 195).
В другом фрагменте из Гераклита читаем: „Гомер стоил того, чтобы его выгнали с состязаний и высекли, да и Архилох (Известный греческий эпический поэт. — Н.М.) тоже" (30; 203). Или о Гесиоде: „Учитель большинства — Гесиод: про него думают, что он очень много знает — про того, кто не знал [даже] дня и ночи!" (43; 214). Чего же не знал Гесиод? Что день и ночь "суть одно" (там же), т.е. он не знал диалектики, а потому не заслуживает имени мудрого. Тем самым Гераклит четко отвергает мифологически-поэтический способ рассуждения. И когда самого Гераклита упрекают в склонности к образному, символическому языку, который сродни языку мифов, то, видимо, не принимают в расчет неприязнь его к Гесиоду, Гомеру, к другим поэтам, создателям мифов. А также то, что Гераклит пытался выработать пусть и символически-образный, но уже и немифологический стиль размышления и письма. Достается от Гераклита и греческим мистикам. Вот красноречивое свидетельство Климента Александрийского: „Кому прорицает Гераклит Эфесский? <Бродящим в ночи (магам), вакхантам, менадам, мистам>. Это им он грозит посмертным воздаянием, им провещает огонь, ибо <нечестиво они посвящаются в то, что считается таинствами у людей>" (87 (а); 240).
"Невежеством" у Гераклита объявляется и "почтенная" вера в некоторые религиозные культы. Гераклиту свойственна богоборческая тенденция, воплощающаяся в некоторых его фрагментах. Гераклит развенчивает дионисийский культ, который был так чтим в Греции, остроумно и метко критикует людей, поддерживающих культ Диониса.
Итак, критическая в адрес религии и мифологии, богоборческая тенденция, критика всяких мистерий и культов, т.е. собственно народного суеверия, — все это характерные отличия философии Гераклита. Он как бы объединяет многие ненавидимые им суеверия в собирательный образ "невежества", которое овладевает легковерной толпой. И в принципе Гераклит был прав; ведь большинство греков в его время поклонялись богам, отдавая предпочтение то тем, то другим религиозным культам. Критика Гераклита в адрес соотечественников не является, стало быть, беспочвенной: он отважно выступает против всегреческих предрассудков и невежества.
Но, может быть, Гераклит вообще был циником, о которых принято говорить, что у них нет за душой ничего святого? Может быть, он просто подсмеивался над греками и не хотел ни о чем рассуждать серьезно? Иногда Гераклиту приписывают именно такой способ поведения: он-де намеренно развенчивал все то, что грекам было особенно дорого. Но у Гераклита есть целый ряд фрагментов, в которых об общегреческих ценностях говорится всерьез. Например, о павших в бою он говорит: „Убитых Аресом боги чтут и люди" (96 (а); 244). Столь же серьезно и приподнято высказывается Гераклит о "наилучших" людях, достойно встретивших смерть: „Чем доблестней смерть, тем лучший удел выпадает на долю [умерших]" (там же). Есть в философии Гераклита, так сказать, ценность всех ценностей, которой он по-настоящему поклоняется. Речь идет о законе. "Народ, — говорит Гераклит, — должен сражаться за попираемый закон, как за стену [города]" (103; 247). Очевидно, имеется в виду не всякий наличный закон какого угодно государства. (Недаром же Гераклит отказался законодательствовать в Эфесе!) Но ценность истинного закона для него — не просто высокая, но абсолютная. Эта мысль встречается позднее у Сократа и Платона.
Литература:
Мотрошилова Н.В. Мудрец и толпа./История философии. Запад-Россия-Восток. Книга первая. Философия древности и средневековья.- М.:Греко-латинский кабинет, 1995 - с.54-57
Новое в понимании первоначала (идея огня)
Поверхностному наблюдателю может представиться, что Гераклит просто примыкает к древнегреческим ионийским философам, во всяком случае, встает рядом с Фалесом и Анаксименом. Ведь он тоже утверждает, что первоначало есть одна из материальных стихий, а именно огонь. Но огонь у Гераклита в еще большей мере символ, чем Фалесова вода, огонь есть символ всеобщей стихии, даже стихийности. Как убедительно показано в историко-философской литературе, Гераклит избирает именно огонь, потому что благодаря этому символу возникает образ более живого, динамического первоначала. Предшествующие же философы пришли к тому, что во имя спасения идеи первоначала его нужно объявить не подверженным изменениям.
Для Гераклита важно, что избранное им первоначало позволяло выйти к космической целостности мира. Кстати, здесь он имел все основания опереться на предшественников, в частности на Анаксимандра. Последний утверждал, что где-то и когда-то "из первоначального огня" рождались светила, планеты. Предполагалось, что из первоогня возникла и сама Земля.
"Обращения огня: сначала море; а [обращения] моря — наполовину земля, наполовину — престер [дутель]" — так Климент Александрийский передает мысль Гераклита, комментируя ее: ".. .под действием управляющего всем логоса и бога огонь превращается через воздух в жидкость, как бы семя упорядоченного космоса, которое он называет морем" (53; 220), Иными словами, "огненное" первоначало помогало объяснить и происхождение Вселенной, и постоянное взаимодействие стихий, элементов. В умозрительной догадке древних относительно огня есть нечто, сохранившееся в последующей космогонии, в которой нередко воспроизводилась идея о планетах как остывших — а некогда раскаленных, огненных — телах.
Образ огня у Гераклита, как оказалось, был по-своему перспективным. Но особенно важной была решимость древнего мыслителя истолковать "огненное" начало как космогоническое, космопроизводящее. Огонь в качестве первоначала был по-своему удобен и для того, чтобы получить принцип объяснения не только космогонических, но и всяких других, а именно, общеприродных явлений. Причем объяснить их ссылками на чисто природные, материальные основания. Как, скажем, объяснить взаимопревращение стихий? Апелляция к огню или просто "включение" огня во взаимопревращение материально-телесных процессов позволяет Гераклиту дать довольно убедительные объяснения.
Вот, к примеру, один из фрагментов Гераклита, где речь идет об истолковании космических и физических процессов: „Этот космос, один и тот же для всех, не создал никто из богов, никто из людей, но он всегда был, есть и будет вечно живой огонь, мерно возгорающийся, мерно угасающий" (51; 217). Таковы типично гераклитовский образ космоса и главная "парадигма" космогонии: всегда существовавший первоначальный огонь то разгорается, то погасает, и тем самым обеспечивается непрерывность рождения и исчезновения в мире природы. Или возьмем такой гераклитовский образ: огонь — это нужда, недостаток и избыток (55; 223). Но у Гераклита огонь как символ включает и социально-нравственные оттенки, становится неким "воздающим" началом. Что-то подобное, вспомним, было уже у Анаксимандра и Анаксимена: у них некоторые космогонические, космологические фрагменты стали включать в себя идеи воздаяния, наказания. Та же мысль, но уже более отточенная, ясная, есть и у Гераклита, толковавшего огонь и как природную, и как нравственную силу. "Всех и вся, нагрянув внезапно, будет Огонь судить и схватит", — свидетельствует Ипполит, прибавляя: "...Гераклит полагает, что огонь — единственный элемент и что из него возникла Вселенная. Потому-то он и пугает нас, и грозит, что некогда Вселенная будет испепелена, поскольку она разложится в то, из чего возникла" (82; 239). (Для XX в. угроза "испепеления" Вселенной оказалась вполне реальной.) Огонь в истолковании Гераклита есть нечто вроде судьбы, которая несет с собой какое-то воздаяние, пусть и не устанавливая космическую "справедливость" (на что вроде бы "намекают" некоторые переводы гераклитовых фрагментов), но все же предполагая некую "заимообразность" [= "за счет другого"] (28; 201), т.е. внутреннюю взаимозависимость или, употребляя современный термин, обратную связь происшедшего, содеянного и их последствий.
Итак, везде огонь: все — от огня, из огня, из-за него. "Всем этим правит Перун", — так передает доксограф Ипполит слова Гераклита, разъясняя: "Перуном" же он называет вечный огонь. Он называет его нуждой и избытком" (79; 237). Продолжается и усиливается логическая линия "развертывания" некоего абстрактного, но вездесущего, всеохватывающего первоначала. Но у Гераклита есть и существенное приращение мысли: он уже довольно четко различает три "единства". Во-первых, выделяется природа в целом как носительница всего, что есть, всего, что возникает и исчезает, огромного, необозримого множества всего существующего. Во-вторых, выделяется и становится "предметом мысли" огонь как первоначало. "Раскол" и единство первого и второго — природы в целом и первоначала — уже более или менее традиционны для древнегреческого философствования. Но как из природы, так и из огня Гераклит, в-третьих, выделяет — не отрывая от них, но все-таки отличая — то, что называет логосом. Буквально это означает "слово". Но понятие логоса у Гераклита приобретает особый вид.
Литература:
Мотрошилова Н.В. Новое в понимании первоначала (идея огня)./История философии. Запад-Россия-Восток. Книга первая. Философия древности и средневековья.- М.:Греко-латинский кабинет, 1995 - с.57-59