Глава xii 1 страница

Апология Раймунда Сабундского [1193]

Наука — это поистине очень важное и очень полезное дело, и те, ктопрезирают ее, в достаточной мере обнаруживают свою глупость [1194]. Но все же яне придаю ей такого исключительного значения, как некоторые другие, напримерфилософ Герилл [1195], который видел в ней высшее благо и считал, что она можетсделать нас мудрыми и счастливыми. Я этого не думаю; не считаю я также, какутверждают некоторые, что наука — мать всех добродетелей и что всякий порокесть следствие невежества. Необходимо тщательно выяснить, верно ли это. Мойдом с давних пор был радушно открыт для ученых людей и славился этим; ибоотец мой, управлявший им более полувека, охваченный тем самым новым пылом,который побудил короля Франциска I [1196]покровительствовать наукам и поднятьуважение к ним, искал, не щадя усилий и средств, знакомства с образованнымилюдьми. Он принимал их с благоговением, как людей святых и наделенныхкакой-то особой божественной мудростью; их высказывания и суждения онвоспринимал как прорицания оракулов и относился к ним с тем большей верой ипочтительностью, что сам не в состоянии был разобраться в них, так как былстоль же мало сведущ в науках, как и его предки. Что касается меня, то ялюблю науку, но не боготворю ее.

Одним из таких образованных людей был и Пьер Бюнель [1197], славившийся всвое время ученостью. Он провел в замке Монтень несколько дней вместе сдругими столь же образованными людьми в обществе моего отца и при отъездеподарил ему книгу под названием «Theologia naturalis, sive Libercreaturarum, magistri Raymondi de Sabonde» [1198]. Так как отец мойвладел итальянским и испанским, а книга эта была написана на ломаномиспанском языке с латинскими окончаниями, то Бюнель рассчитывал, что отецмой, при старании, сумеет одолеть ее, и рекомендовал ее ему как книгу,весьма полезную и своевременную, принимая во внимание тогдашниеобстоятельства. Это происходило как раз тогда, когда новшества Лютера [1199]стали находить последователей и когда наша старая вера во многих местахпошатнулась. Бюнель справедливо оценил значение этих событий: он правильнорассудил и предугадал по началу болезни, что она легко приведет кчудовищному атеизму. Ведь простой народ, не в силах судить о вещах наосновании их самих, легко поддается случайным влияниям и видимости;пользуясь тем, что ему позволили дерзко презирать и проверять учения, ккоторым он раньше относился с величайшим почтением, а именно к тем, где делоидет о его спасении, он, раз некоторые пункты его религии были поставленыпод сомнение и заколебались, легко может подвергнуть такому же испытанию ивсе остальные положения своей веры, ибо они не имеют для него большейубедительности и силы, чем те, которые были поколеблены; он теперьотвергает, как тираническое иго, все воззрения, которые раньше принимал,потому что они покоились на авторитете закона или на уважении к старинномуобычаю:

Nam cupide conculcatur nimis ante metutum. [1200]

Отныне он желает признавать лишь то, что принято по его собственномурешению и с его согласия.

Мой отец незадолго до смерти, случайно наткнувшись на эту книгу,лежавшую в кипе заброшенных бумаг, попросил меня перевести ее для него нафранцузский язык. Таких авторов, как Раймунд Сабундский, нетруднопереводить, ибо тут важно только существо дела; куда сложнее с теми, ктопридавал большое значение изяществу и красоте языка, в особенности, когдаприходится переводить на менее разработанный язык. Перевод оказался для меняделом новым и необычным, но, так как я, по счастью, имел тогда многосвободного времени и был не в состоянии отказать в чем бы то ни было лучшемуиз отцов в мире, то, как мог, справился со своей задачей. Перевод мойдоставил отцу огромное удовольствие, и он распорядился его напечатать, что ибыло выполнено после его смерти [1201].

Мне понравились взгляды этого автора, весьма последовательноепостроение его работы и его замысел, исполненный благочестия. Так как этукнигу с удовольствием читают многие, и в особенности дамы, к которым мыдолжны быть сугубо внимательны, то мне часто хотелось прийти им на помощь иснять с этой книги два основных обвинения, которые ей предъявляют. Целькниги весьма смелая и решительная: автор ставит себе задачей установить идоказать, вопреки атеистам, все положения христианской религии с помощьюестественных доводов и доводов человеческого разума. Говоря по правде, янахожу, что он делает это весьма убедительно и удачно; вряд ли это можносделать лучше, и вряд ли кто-нибудь может сравниться с ним в этом отношении [1202]. Книга эта представляется мне весьма содержательной и интересной; междутем имя ее автора мало известно: все, что мы знаем о нем, сводится к тому,что это был испанец, врач по профессии, живший в Тулузе около двух вековтому назад. Это побудило меня в свое время обратиться к всезнающему АдриануТурнебу [1203]с вопросом, что ему известно об этой книге. Он мне ответил, чтов этой книге дана, на его взгляд, самая суть учения Фомы Аквинского [1204];ибо, действительно, только этот человек, отличавшийся огромной эрудицией изамечательной тонкостью ума, способен был высказать подобные взгляды. Но ктобы ни был автором и творцом этой книги (а по-моему, нет особых основанийлишать Раймунда Сабундского этого звания), приходится признать, что это былочень одаренный человек, обладавший множеством достоинств.

Первое возражение, которое делается книге Раймунда Сабундского, состоитв том, что христиане неправы, желая обосновать свою религию с помощьюдоводов человеческого разума, ибо она познается только верой и особымозарением божественной благодати. В этом возражении есть, по-видимому, некоеблагочестивое рвение, поэтому нам следует с тем большей мягкостью иобходительностью попытаться ответить тем, кто его выдвигает. Лучше было бы,если бы это сделал человек более опытный в вопросах богословия, чем я,который ничего в нем не смыслит.

И тем не менее я считаю, что в таком возвышенном и божественномвопросе, намного превосходящем человеческий разум, каким являетсярелигиозная истина, которою божьей благодати угодно было нас просветить,необходима божественная помощь и притом необычайная и исключительная, длятого чтобы мы могли эту истину постичь и восприять. Я не думаю, чтобы этогоможно было достичь как-нибудь чисто человеческими средствами. Ведь если быэто было возможно, то неужели столько необыкновенно одаренных и выдающихсямужей древности не смогли бы силами своего ума достигнуть этого познания?Разумеется, возвышенные тайны нашей религии познаются глубоко и подлиннотолько верой, но это отнюдь не значит, что не было бы делом весьмапохвальным и прекрасным поставить на службу нашей религии естественные ичеловеческие орудия познания, которыми наделил нас бог. Можно несомневаться, что это было бы самым почетным применением, какое только мыможем им дать, и что нет дела и намерения более достойного христианина, чемстараться всеми своими силами и знаниями украсить, расширить и углубитьистину своей религии. Однако мы не довольствуемся тем, чтобы служить богутолько умом и душой, мы обязаны воздавать и воздаем ему также и материальноепоклонение; для почитания его мы пользуемся даже нашим телом, нашимидвижениями и внешними предметами. Точно так же и нашу веру следуетподкреплять всеми силами нашего разума, но всегда памятуя при этом, что оназависит не от нас и что наши усилия и рассуждения не могут привести нас кэтому сверхъестественному и божественному познанию.

Если вера не открывается нам сверхъестественным наитием, если онадоходит до нас не только через разум, но с помощью других человеческихсредств, то она не выступает во всем своем великолепии и достоинстве; но всеже я полагаю, что мы овладеваем верой только таким путем. Если бы мывоспринимали бога путем глубокой веры, если бы мы познавали его через негосамого, а не с помощью наших усилий [1205], если бы мы имели божественнуюопору и поддержку, то человеческие случайности не в состоянии были бы наспотрясать, как они нас потрясают. Наша твердыня не рушилась бы от стольслабого натиска. Пристрастие к новшествам, насилие государей, успех той илииной партии, случайная и неожиданная перемена наших взглядов не могли бызаставить нас поколебать или изменить нашу веру, мы не решились бы вносить внее раскол под влиянием какого-нибудь нового довода или уговоров, сколь быкрасноречивыми они ни были. С непреклонной и неизменной твердостью мысдерживали бы напор этих потоков:

Illisos fluctus rupes ut vasta refundit,

Et varias circum latrantes dissipat undas

Mole sua. [1206]

Если бы этот луч божества как-нибудь касался нас, он проявлялся бы вовсем: это сказалось бы не только на наших речах, но и на наших действиях, накоторых лежал бы его отблеск; все исходящее от нас было бы озарено этимвозвышенным светом. Нам должно быть стыдно, что среди последователей всехдругих религий никогда не было таких, которые не сообразовали бы так илииначе свое поведение и образ жизни со своими верованиями — как бы ни былиэти верования нелепы и странны, — в то время как христиане, исповедующиестоль божественное и небесное учение, являются таковыми лишь по названию.

Хотите убедиться в этом? Сравните наши нравы с нравами магометанина илиязычника — вы увидите, что мы окажемся в этом отношении стоящими ниже. Амежду тем, судя по превосходству нашей религии, мы должны были бы сиятьтаким несравненным светом, что о нас следовало бы говорить: «Онисправедливы, милосердны, добры. Значит, они христиане». Все остальныепризнаки одинаковы у всех религий: чаяния, вера, чудесные события, обряды,покаяния, мученичества. Отличительной чертой нашей истинной религии должнабыла бы быть христианская добродетель, ибо она является наиболее возвышенными небесным проявлением нашей религии, будучи самым достойным плодомбожественной истины. Между тем прав был наш добрый святой Людовик [1207],когда он решительно отклонил желание новообращенного татарского хана прибытьв Лион, чтобы поцеловать папскую туфлю и увидеть здесь воочию ту святость,которую он надеялся найти в наших нравах; ибо Людовик опасался, как бы нашраспущенный образ жизни не отвратил новообращенного от святой веры. Правда,совсем иначе случилось потом с другим человеком, который отправился с той жецелью в Рим и, увидев здесь разврат прелатов и народа того времени, ещеболее укрепился в нашей вере, решив, что очень уж она должна бытьмогущественна и божественна, если сохраняет свое величие и достоинствопосреди такого распутства и находясь в столь порочных руках [1208].

Если бы в нас была хоть капля веры, то мы, как говорится в Священномписании, способны были бы двигать горами [1209]; наши действия, будучинаправляемы и руководимы божеством, не были бы просто человеческими: в нихбыло бы нечто чудесное, как и в нашей вере. Brevis est institutio vitaehonestae beataeque, si credas [1210].

Одни уверяют, будто верят в то, во что на деле не верят; другие (итаких гораздо больше) внушают это самим себе, не зная по-настоящему, чтотакое вера.

И мы еще удивляемся тому, что среди войн, которые сейчас терзают нашеотечество [1211], все творится и вершится так, как мы это видим! Ведь мы сами,только мы сами в этом повинны. Если и есть истина на стороне одной изборющихся партий, то она служит ей лишь прикрытием и украшением; на неессылаются, но ее не чувствуют, не сознают, не проникаются ею; она подобнатой истине, которая на устах у адвоката, но не внедрилась в сердце, в душуприверженцев этой партии. Бог оказывает свою чудодейственную помощь не нашимстрастям, а вере и религии; но эта помощь оказывается через людей, которыеиспользуют религию в своих интересах, между тем как должно было бы бытьнаоборот.

Признаемся: ведь мы ее направляем куда нам заблагорассудится! Разве мыне лепим, как из воска, сколько угодно противоположных образов из стольединого и твердого вероучения? Где это было видано больше, чем во Франции внаши дни? И те, кто направляет ее налево, и те, кто направляет ее направо, ите, кто говорит: «Это черное», и те, кто говорит: «Это белое», — всеодинаково используют ее в своих честолюбивых и корыстных целях, совершенноодинаково творя бесчинства и беззакония, до такой степени, что трудно ипрямо-таки невозможно поверить, что их взгляды, как они уверяют, резкорасходятся в вопросе, от которого зависит наше поведение в жизни, нашморальный закон. Может ли какая-нибудь философская школа или система моралипорождать более одинаковые, более сходные нравы?

Посмотрите, с каким потрясающим бесстыдством мы обращаемся сбожественным промыслом: как святотатственно мы то отвергаем, то вновьпринимаем его, в зависимости от позиции, которую нам случается занимать вовремена теперешних общественных потрясений. Возьмем столь торжественныйдогмат, как тот, который гласит: «имеет ли подданный, ради защиты веры,право вооружиться и восстать против своего государя» [1212]. Припомните: ктогод тому назад отстаивал положительное решение этого вопроса, объявляя егоосновой основ своей партии; и, наоборот, краеугольным камнем какой другойпартии было отрицательное решение того же вопроса? Сопоставьте теперь это стем, кто в настоящее время проповедует положительное решение этого вопроса,а кто отрицательное, и меньше ли бряцают оружием в одном лагере, чем вдругом? А мы сжигаем на кострах людей, которые заявляют, что надоприспособить истину к нашим потребностям! Но насколько же Франция поступаетна деле хуже, чем те, кто такие вещи лишь говорит!

Будем правдивы и признаемся [1213], что если отобрать даже из законной иобычной армии тех, кто идет в бой только из религиозного рвения, а такжетех, кто движим единственно желанием защитить законы своей страны илипослужить своему государю, то из них едва ли можно будет составить полнуюроту солдат. Чем объясняется, что в наших междоусобных войнах так малолюдей, объединенных единой волей и единым стремлением, и что они действуютто слишком вяло, то совсем разнузданно, и что эти же люди вредят нашему делуто своими насилиями и жестокостями, то своим равнодушием, апатией имедлительностью, — чем объясняется все это, как не тем, что участники этихмеждоусобиц движимы своекорыстными побуждениями, подчиняя им все остальное?

Я вижу ясно, что мы охотно делаем для нашего благочестия лишь то, чтоудовлетворяет нашим страстям. Никакая вражда не может сравниться схристианской. Наше рвение творит чудеса, когда оно согласуется с нашейнаклонностью к ненависти, жестокости, тщеславию, жадности, злословию ивосстанию. Напротив, на путь доброты и умеренности его не заманить ни так,ни эдак, если только его что-либо не толкнет туда чудом.

Наша религия создана для искоренения пороков, а на деле она ихпокрывает, питает и возбуждает [1214].

Не следует, как говорится, морочить господа бога. Если бы мы верили внего — я имею в виду не вероисповедание, а простую веру, — то есть (и это яговорю к великому нашему смущению) если бы мы верили в него, как в любойрассказ, если бы мы чувствовали его так, как одного из наших товарищей, томы должны были бы любить его больше всего за его бесконечную благость исветлую красоту; мы любили бы его по крайней мере не меньше, чем мы любимбогатство, удовольствия, славу и наших друзей.

Самый добропорядочный из нас не боится оскорбить его, как мы боимсяоскорбить своего соседа, или своего родственника, или своего господина.Найдется ли такой глупец, который, имея перед собой возможность, с однойстороны, достигнуть одного из наших порочных удовольствий, а с другой — неменьшую уверенность в достижении бессмертной славы, согласился бы обменятьвторое на первое? А между тем мы часто отказываемся от второго только изпрезрения: и впрямь, что заставляет нар богохульствовать, как не самоежелание иногда нанести оскорбление?

Философ Антисфен [1215], когда его посвящали в орфические таинства, вответ на слова жреца о том, что посвятившие себя новой религии получаютпосле смерти совершеннейшие и вечные блага, сказал ему: «Почему же в такомслучае ты сам не умираешь, если веришь в это!»

А Диоген [1216], по своему обыкновению, еще более грубо сказал жрецу,убеждавшему его стать последователем проповедуемого им учения, чтобыдобиться вечных благ на том свете: «Так ты хочешь, чтобы я поверил, чтотакие великие люди, как Агесилай или Эпаминонд, будут несчастны, а что такойничтожный тупица, как ты, получит небесное блаженство только на томосновании, что ты жрец?»

Если бы мы относились к великим обещаниям вечного блаженства с таким жеуважением, как к философским рассуждениям, то мы не испытывали бы тогостраха перед смертью, который владеет нами:

Non iam se moriens dissolvi conquereretur;

Sed magis ire foras, vestemque relinquere, ut anguis,

Gauderet, praelonga senex aut cornua cervus. [1217]

«Имею желание разрешиться, — говорили бы мы в таком случае, — и быть соХристом» [1218]. Ведь убедительность рассуждений Платона о бессмертии душипобуждала же некоторых его учеников кончать с собой, чтобы скореенасладиться благами, которые он сулил им [1219].

Все это убедительнейшим образом доказывает [1220], что мы воспринимаемнашу религию на наш лад, нашими средствами, совсем так, как воспринимаются идругие религии. Мы либо находим нашу религию в стране, где она была принята,либо проникаемся уважением к ее древности и к авторитету людей, которыепридерживались ее, либо страшимся угроз, предрекаемых ею неверующим, либособлазняемся обещанными ею наградами. Наша религия должна использовать всеэти соображения, но лишь как вспомогательные средства, ибо это средствачисто человеческие: другая область, другие свидетельства, сходные награды иугрозы могли бы таким же путем привести нас к противоположной религии.

Мы христиане в силу тех же причин, по каким мы являемся перигорцами илинемцами.

Утверждение Платона [1221], что мало таких убежденных атеистов, которыепод влиянием опасности не могли бы быть доведены до признания божественногопровидения, не применимо к истинному христианину: только смертные ичеловеческие религии признаются в силу тех или иных жизненных обстоятельств.Что это за вера [1222], которою вселяют и устанавливают в нас трусость ималодушие? Нечего сказать, хороша вера, которая верит в то, во что верит,только потому, что у нее нет мужества не верить! Может ли такая порочнаястрасть, как непостоянство или страх, породить в нашей душе нечтонезыблемое?

Опираясь на разум, люди приходят к выводу, — говорит Платон [1223], —будто все, что рассказывают об аде и загробных муках, ложно; но когда импредставляется возможность проверить это на опыте, когда старость илиболезни приближают их к смертному часу, то страх при мысли о том, что ихожидает, преисполняет их новой верой. Ввиду того, что под давлением подобныхпредставлений храбрые становятся боязливыми, Платон в своих законах восстаетпротив всяких угроз такого рода [1224], равно как и против уверения, будтобоги способны причинить человеку какое бы то ни было зло, кроме тех случаев,когда оно направлено к еще большему благу человека или к целительномувоздействию на него. Они рассказывают о Бионе [1225], что, заразившисьневерием от Феодора, он долгое время издевался над верующими людьми, нокогда смерть неожиданно подкралась к нему, он предался самому крайнемусуеверию, как если бы существование бога зависело от того, как обстояли делау Биона.

Платон, а также указанные примеры приводят нас к заключению, что мыприходим к вере в бога либо с помощью разума, либо силой обстоятельств. Таккак атеизм есть учение чудовищное и противоестественное, к тому же с трудомукладывающееся в человеческой голове в силу присущей ему наглости иразнузданности, то встречается немало таких людей, которые исповедуют егодля вида из тщеславия или из чванства, желая показать, что онипридерживаются не общепринятых, а бунтарских взглядов. Эти люди, хотя они идостаточно безумны, недостаточно, однако, сильны, чтобы укоренить безбожие всвоем сознании. Они не преминут поднять руки к небу, если вы им нанесетехороший удар кинжалом в грудь, а когда страх и болезнь несколько утихомирятих разнузданный пыл и ослабят это преходящее умонастроение, они тотчас жеопомнятся и покорно подчинятся установленным верованиям и обычаям. Одно дело — основательно усвоенная догма, и совсем другое — порожденные разгуломсвихнувшегося ума поверхностные представления, которые, беспорядочно ипостоянно сменяясь, теснятся в нашем воображении. О, несчастные люди свывихнутыми мозгами, которые стараются быть хуже, чем они есть!

Заблуждения язычества и незнакомство с нашей святой верой привели ктому, что Платон, этот великий ум (наделенный, однако, только чисточеловеческим величием), впал еще и в другую ошибку: он утверждал, что дети истарики более восприимчивы к религии, как если бы религия была порождениемнашей глупости и на ней покоилась.

Узы, которые должны связывать наш разум и нашу волю и которые должныукреплять нашу душу и соединять ее с нашим творцом, такие узы должныпокоиться не на человеческих суждениях, доводах и страстях, а набожественном и сверхъестественном основании; они должны покоиться наавторитете бога и его благодати: это их единственная форма, единственныйоблик, единственный свет. Так как вера управляет и руководит нашим сердцем инашей душой, то естественно, что она заставляет служить себе и все другиенаши способности, в зависимости от их важности. Поэтому нет ничегоневероятного в том, что на всей вселенной лежит некий отпечаток руки этоговеликого ваятеля и что в земных вещах есть некий образ, до известной степенисхожий с создавшим и сформировавшим их творцом. Он наложил на этивозвышенные творения печать своей божественности, и только по неразумениюнашему мы не в состоянии ее обнаружить. Он сам заявляет нам об этом, говоря,что «эти невидимые дела его раскрываются нам через дела видимые». РаймундСабундский потратил немало усилий на изучение этого важного вопроса, и онпоказывает нам, что нет такого существа на свете, которое отрицало бы своеготворца. Было бы оскорблением божественной благости, если бы вселенная небыла заодно с нашей верой. Небо, земля, стихии, наши душа и тело — всепринимают в этом участие, надо лишь уметь найти способ использовать их. Онисами наставляют нас, когда мы оказываемся в состоянии их понять. В самомделе, наш мир — не что иное, как священный храм, открытый для человека,чтобы он мог созерцать в нем предметы, не созданные смертной рукой, а такие,как солнце, звезды, вода и земля, которые божественное провидение сотворилодоступными чувствам для того, чтобы дать нам представление о вещах,доступным лишь высшему разуму. «Ибо невидимое Его, — как говорит апостолПавел, — вечная сила Его и Божество, от создания мира чрез рассматриваниетворений видимы, так что они безответны» [1226].

Atque adeo faciem coeli non invidet orbi

Ipse deus, vultusque suos corpusque recludit

Semper volvendo; seque ipsum inculcat et offert

Ut bene cognosci possit, doceatque vivendo

Qualis eat, doceatque suas attendere leges. [1227]

Наши человеческие доводы и рассуждения подобны косной и бесплоднойматерии; только благодать божья их образует: она придает им форму иценность. Подобно тому как добродетельные поступки Сократа или Катонаостаются незачтенными и бесполезными, поскольку они не были направлены копределенной цели, поскольку они не знали истинного бога и не былипроникнуты любовью к творцу всех вещей и повиновением ему, — точно так жеобстоит дело и с нашими взглядами и суждениями: они имеют некое содержание,но остаются неопределенной и бесформенной массой, не просветленной до техпор, пока они не соединятся с верой и божьей благодатью. Так как доводыРаймунда Сабундского пронизаны и озарены верой, то она делает ихнесокрушимыми и убедительными; они могут служить первым вожатым ученика наэтом пути. Его рассуждения до известной степени подготовляют ученика квосприятию божьей благодати, с помощью которой достигается и в дальнейшемсовершенствуется наша вера. Я знаю одного почтенного и весьма образованногочеловека, который признался мне, что он выбрался из заблуждений неверия спомощью доводов Раймунда Сабундского. Если даже лишить эти доводы той веры,которая является их украшением и подтверждением, и принять их просто вкачестве чисто человеческих суждений для опровержения тех, кто склонился кчудовищному мраку неверия, то и в этом случае они остаются непоколебленнымии настолько убедительными, что им нельзя противопоставить никаких другихравноценных доводов. Таким образом, мы можем сказать нашим противникам:

Si melius quid habes, accerse, vel imperium fer, [1228]

либо признайте силу наших доказательств, либо покажите нам какие-нибудьдругие более обоснованные и более несокрушимые доводы.

Развивая эти мысли, я незаметно перешел уже ко второму возражению, накоторое я хотел ответить за Раймунда Сабундского.

Некоторые утверждают, что его доводы слабы и не способны подтвердитьто, что он хочет, и берутся легко их опровергнуть. Эти лица заслуживаютболее резкой отповеди, ибо они опаснее и зловреднее первых. Мы обычно охотноистолковываем высказывания других людей в пользу наших собственных,укоренившихся в нас, предрассудков; для атеиста, например, все произведенияведут к атеизму: самую невинную вещь он заражает своим собственным ядом. Уэтих людей есть некое умственное предубеждение, в силу которого доводыРаймунда Сабундского до них не доходят. А между тем им кажется, что импредоставляется благоприятный случай свободно опровергать своим чисточеловеческим оружием нашу религию, на которую они иначе не решились бынападать, памятуя о всем ее величии, о ее авторитете и предписаниях. Чтобыобуздать это безумие, вернейшим средством я считаю низвергнуть и растоптатьногами это высокомерие, эту человеческую гордыню, заставить человекапочувствовать его ничтожество и суетность, вырвать из рук его жалкое оружиеразума, заставить его склонить голову и грызть прах земной из уважения передвеличием бога и его авторитетом. Знание и мудрость являются уделом толькобога, лишь он один может что-то о себе мнить, мы же крадем у него то, что мысебе приписываем, то, за что мы себя хвалим.

Ου γαρ εαφρονειν ο Θεοςμέγα αλλον ηεωυτον [1229]

Собьем с человека эту спесь, эту главную основу тирании зловредногочеловеческого разума. Deus superbis resistit, humilibus autem dat gratiam [1230]. Все богиобладают разумом, заявляет Платон, из людей же — очень немногие [1231].

Разумеется, для христианина большое утешение видеть, что наше бренноеоружие столь же применимо к нашей святой и божественной вере, как и к нашимчеловеческим и бренным делам; оно действует в обоих случаях одинаково и стой же силой. Посмотрим же, имеет ли человек в своем распоряжении другиеаргументы, более сильные, чем доводы Раймунда Сабундского, и вообще,возможно ли для человека прийти путем доказательств и суждений ккакой-нибудь достоверности.

Блаженный Августин [1232], споря с неверующими, изобличает их в том, чтоони не правы, утверждая, будто те части нашей веры, которые не могут бытьдоказаны нашим разумом, ложны; желая показать им, что существует — исуществовало — много вещей, причины и природа которых не могут бытьизъяснены нашим разумом, он ссылается на ряд известных и бесспорныхпримеров, относительно которых человек признает, что он ничего в них непонимает; с этой целью Августин приводит, как и во многих других местах,очень тонкие и остроумные доказательства. Но надо пойти дальше и показать,что для того, чтобы убедить их в слабости человеческого разума, незачемссылаться на редкостные явления; что человеческий разум настольконедостаточен и слеп, что нет ни одной вещи, которая была бы ему достаточноясна; что для него все равно — что трудное, что легкое; что все явления ився природа вообще единодушно отвергают его компетенцию и притязания.

Чему учит нас вера, когда она проповедует остерегаться светскойфилософии [1233], когда она постоянно внушает нам, что наша мудрость — лишьбезумие перед лицом бога [1234], что человек — самое суетное существо насвете, и что человек, кичащийся своим знанием, даже не знает того, что такоезнание [1235], и что человек, который почитает себя чем-нибудь, будучи ничто,обольщает и обманывает сам себя [1236]? — Эти наставления Священного писаниятак ясно и наглядно выражают то, что я хочу доказать, что для людей, которыебеспрекословно и смиренно признавали бы авторитет Священного писания, мненичего больше не требовалось бы. Но те, которым я возражаю, хотят бытьпобитыми их же оружием: они желают, чтобы борьба с разумом велась не иначе,как с помощью самого разума.

Рассмотрим же человека, взятого самого по себе, без всякой постороннейпомощи, вооруженного лишь своими человеческими средствами и лишенногобожественной милости и знания, составляющих в действительности всю егославу, его силу, основу его существа. Посмотрим, чего он стоит со всем этимвеликолепным, но чисто человеческим вооружением. Пусть он покажет мне спомощью своего разума, на чем покоятся те огромные преимущества надостальными созданиями, которые он приписывает себе. Кто уверил человека, чтоэто изумительное движение небосвода, этот вечный свет, льющийся извеличественно вращающихся над его головой светил, этот грозный ропотбезбрежного моря, — что все это сотворено и существует столько веков толькодля него, для его удобства и к его услугам [1237]? Не смешно ли, что этоничтожное и жалкое создание, которое не в силах даже управлять собой ипредоставлено ударам всех случайностей, объявляет себя властелином ивладыкой вселенной, малейшей частицы которой оно даже не в силах познать, нето что повелевать ею! На чем основано то превосходство, которое он себеприписывает, полагая, что в этом великом мироздании только он один способенраспознать его красоту и устройство, что только он один может воздаватьхвалу его творцу и отдавать себе отчет в возникновении и распорядкевселенной? Кто дал ему эту привилегию? Пусть он покажет нам грамоты,которыми на него возложены эти сложные и великие обязанности.