Юрий Михайлович Фёдоров: спор продолжается
Юрий Михайлович Федоров — замечательный, светлый человек, философ от Бога, блестящий офицер Советской Армии, уроженец Баку, который очень любил, прекрасный собеседник, умный оппонент, добрый и любящий муж и отец...
Мои встречи с Ю.М. были эпизодическими, нечастыми, но порой весьма плотными. Как по делу, от нас независящему, так и по доброй воле. Однажды он пригласил меня принимать кандидатский экзамен по философии у аспирантов ИПОСа. Их было человек десять. Они все очень волновались и очень старались. Кому-то я предложил поставить «хорошо», кому-то — «отлично». Ю.М., когда все аспиранты вышли, сказал: Ну, все они хорошие ребята, почему бы нам не поставить им всем «отлично» — и вопрос был решен. Что это? Чрезмерная доброта, или своеобразная человечность? Я склонен был понять это как последнее. Философия, даже в виде кандидатского экзамена, это все-таки нечто особенное, отличное от всех других видов занятий человеческих. В этом мы с ним бесспорно сходились. Но было немало вопросов, в которых, несмотря на нашу взаимную симпатию, мы никак друг друга, не то, чтобы не хотели понять, но не хотели уступать, считая каждый свою точку зрения лучшей, более истинной, более оправданной. А спорить было о чем. Причем с Ю.М., человеком мягким, тактичным, последовательным, добрым, искренним, на первый взгляд просто совершенно доступным, спорить было непросто. Он не отрицал твой подход. Он утверждал свой. Это действовало. Но и поджигало твою собственную энергию. Как же так, ведь я с ним не согласен, так почему я должен ему уступать? Не пойдет. Впрочем, это теперешняя моя рефлексия. Тогда я просто с ним спорил. О чем? Да буквально обо всем. У него на все имелась своя точка зрения. У меня на многое была своя, и тоже не вдруг родившаяся. Мы были мягкими друг к другу, особенно Ю.М. ко мне, но непримиримыми. Я — диаматчик, он все более и более погружавшийся в особый мир, ближе всего к которому была русская религиозная философия и истоки христианской философии вообще — неоплатонизм.
На защиту его докторской диссертацией, которая была одной из первых докторских, если не первой, в Тюменском госуниверситете, я пришел с настроением высказать все, что я думаю о его неверной на мой взгляд позиции. Тогда я думал, что философия должна быть только одна правильная и научная, я еще не созрел до мысли о том, что существует много видов философии, каждая из которых по-своему оправдана. Есть жизненный опыт человека, он его накапливал, собирал, ассимилировал, впитывал с потом и кровью. Из этого опыта родились его обобщения, его философия. Да, именно философия. Хотя и, быть может, очень непохожая на твою. Но это именно философия. Ее человек выносил, выстрадал, вымучил, родил в себе самом. Теперь я понимаю ценность каждой такой философии, какой бы неказистой (это, конечно же, к Ю.М. не имеет никакого отношения) она не представлялась поначалу. Тем-то и сильна, и жива философия, что она рождается как трава, как деревья, как звезды, как весь этот мир — естественно в силу действия определенных законов, законов человеческой натуры и человеческой культуры. И этому меня во многом научил Ю.М.
На его даче — сельском доме, я побывал уже после него, в день его похорон. Помнится меня покоробил один момент, когда Ю.М. в каком-то разговоре с кем-то с удовлетворением отмечал, как это хорошо, что они приобрели дома в деревне и причем по сносным, не сказать нижайшим, ценам. Да еще с большими площадями земли, по 20 соток, не меньше. Тогда я думал о том, что кому-то в силу определенных обстоятельств пришлось продать эти дома и участки, что им было просто не на что существовать, а вот они радуются, что им перепали дома и участки. Я негодовал. Я внутренне обращался к коллегам и корил их за то, что они забыли о людях, об их страданиях, трудностях, короче, обвинял их в элементарном эгоизме. А как прикажете еще это называть, когда, с одной стороны ты утверждаешь человеколюбие, а с другой — пользуешься подобными ситуациями в своих интересах? Было, было. Потом я, конечно, поостыл, подумал о том, а что сталось бы с этими усадьбами без их новых хозяев и т.д. и т.п. И вот я увидел эту усадьбу, этот дом, эти сотки, добровольно, с удовольствием, с человеческой добротой ухоженные. Прикоснулся к бревнам, которые положил Ю.М. Я кое-что понял после этого свидания с его сельским затворьем. Я понял, что он был близок окружающей его сельской жизни, близок к истории этого места, близок к самой природе этих мест. Я стал еще лучше его чувствовать и, надеюсь, понимать.
А что собственно понимать в Ю.М.? Некоторые иногда называют его иронично «классиком философии», удачливым автором, который издал, кажется, 5 монографий, приличного формата, притом, буквально за несколько лет. А я помню Ю.М. обижающегося на то, что Тюменский госуниверситет так и не представил его к званию профессора, хотя он работал в университете не один год и был связан с ним довольно тесно. Наконец я помню Ю.М. в последние месяцы и можно сказать дни его пребывания на этой земле, в наших местах. Я не мистик, я атеист с многолетним принципиальным стажем, расставаться с которым не собираюсь. Но мне было по-своему своеобразно в общении с Ю.М. Он до конца оставался верен себе, своим мыслям, свом надеждам, своим упованиям. И я даже пошел в храм на отпевание, и держал вместе со всеми свечку, и слушал службу. Правда не крестился — этого не понял бы и сам Ю.М. Жизнь трагична, это общее место, тем более для философа. Но иногда мы забываем об этом, загораемся какой-то идеей, не видим ничего другого... Ю.М. тоже горел, хотя, как я думаю, он ни на секунду не забывал о конечности и быстротечности земного существования. Да, он верил, искренне, по всем признакам, в мир особого бытия человека ли, души его ли, в то, что, я не уверен в полном признании Ю.М., определенным способом представлено в христианстве. Для меня он слишком рационалистичен, слишком развит и изощрен, чтобы верить в то, что так легковерно принимает большинство христиан вообще, и православных в частности. Народ в своей массе эмпиричен, причем поверхностно эмпиричен. Но он и поверхностно материалистичен, а также поверхностно религиозен, поверхностно мистичен. Ю.М. был всегда близок с людьми простыми, находил с ними общий язык, понимал их. Но, конечно, сам по своим взглядам был далеко не наивен, а весьма и весьма искушенным и по-своему изощренным человеком.
Ю.М. умер честно: и по-земному, и по тому, как он, мне думается, представлял это вселенское для каждого человека событие.
Ю.М. не искал сложностей, но он понимал всю сложность жизни и отдельного человека, и целого народа.
Он личностно переживал перипетии перестроечного периода, особенно в своем родном Баку.
Он увлекался. В каждом предмете он видел множество сторон. Любил отходить от основной темы разговора, копаться в деталях, чтобы затем вернуться к целому.
Ю.М. любил всех, кто был ему близок, больших (старших) и малого сыновей.
Он написал апокалиптическую «Сумму антропологии», в которой выражал надежду, что человечество, человек найдет возможность избегнуть экзистенциальной катастрофы. Ибо он страстно любил жизнь и видел, сколько есть угроз для нее. В нем самом боролись, думаю, два начала — созидательное и разрушительное.
Как личность всесторонне развитая, Ю.М. понимал всю сложность бытия, весь трагизм конечности индивидуального существования, и еще массу угроз, которые люди сами изобрели друг для друга.
В общении Ю.М. был чрезвычайно мягким, простым, понимающим и всепрощающим.
Но заслуживает ли Ю.М. того, чтобы о нем так много говорили светлого, даже возвышенного? — Да, как этого заслуживает каждый по-доброму проживший жизнь человек вообще.
А теперь несколько слов (страниц) об идеях Ю.М., его аргументах, выводах, о его философии. Но это не следует воспринимать как некую ложку дегтя в бочке меда. Это просто констатация авторских соображений, нисколько, думается, не умаляющих цельности и светлости личности Ю.М. Сам он это понимал, принимал и сохранял свою, как теперь часто говорят, идентичность.
То, чему мы учим студентов, — это лишь средство жизни, но не сама жизнь. Это мы все должны понимать. Каждый из нас, т.с. профессиональных философов, строит свой мир, даже придерживаясь определенных общепринятых концепций. То же самое характерно и нашим студентам, всем людям вообще.
Ю.М.открыл некую свою схему бытия, социума, культуры. Он был восхищен простотой и логикой, с которой эта его схема разворачивалась, захватывая все области человеческого бытия, культуры. Знаки, символы, смыслы, ценности и т.п. — все у него выстраивалось и оживало, обладало какой-то только ему доступной энергией связи. Попытки спорить с ним о том, что эти связи можно и логичнее понимать и объяснять, интерпретировать иначе он принимал легко и просто, соглашался в возможностях других интерпретаций, но продолжал свою линию видения, считал это своим долгом и призванием. Всю свою эрудицию он подчинял этому. Хотя сказать, что он был философом системы, было бы неточно и неверно. Скорее, он был философом идеи. Что, кстати, близко мне, поскольку я считаю себя также философом идеи — диалектико-материалистической.
Ю.М. уловил весьма существенные моменты истории, выразив их в цепи категорий: Культ, Культура, Цивилизация, Технология. Но он был, я считаю, неправ, утверждая в качестве финальной точки экзистенциальную катастрофу человека. Говорить о конце истории, не дождавшись этого события, по крайней мере неосторожно. Я не думаю, что Ю.М. считал себя неким мессией. Но он пришел к таким выводам.
Лично для меня культ, цивилизация, технология — это признаки всякой культуры. Вопрос в том, что это за культы, технологии, которые, собственно, и составляют суть всякой культуры как цивилизации. Мне близка озабоченность Ю.М. относительно сложностей истории, современной фазы развития в особенности. Но я не принимал и не принимаю апокалиптического завершения истории, хотя бы потому, что есть объективные законы развития Вселенной, которые, возможно, приведут к гибели современной фазы Вселенной. Но это лишь констатация физического факта. Еще Энгельс говорил о том, что природа может погубить свой цвет — мыслящее человечество — на Земле, но породить с необходимостью нечто подобное в любом другом месте, где для этого создадутся соответствующие условия. Да, я понимаю, как мало это стыкуется с чаяниями большинства людей, но это трагедия намного превосходит трагедию отдельного человека, отдельной мыслящей личности. Это «трагедия», согласно которой устроена вся Вселенная.
Я не согласен с Ю.М. в том, что он фактически предлагает модель очередного метафизического бунта против действительности вместо развития проекта истинно творческого. Я бы сказал, что в отличие от христианского варианта, мне ближе подход А.Н.Бердяева, которого кстати много цитирует сам Ю.М., предлагающий путь творчества, несмотря на трагизм конечности бытия человека, как минимум, соразмерный, со-оправданный пути религиозного (монашеского) спасения.
Мне не близки рассуждения Ю.М. о неких двух основных путях — спасения или же «вселенского онтологического самоубийства», о двух стратегиях — «развертывания свернутостей, изначально содержащихся в трансцендентной пустотности Абсолюта» и «перманентного самоотчуждения Человека» (Все ссылки на Ю.М. даются по его книге: Федоров Ю.М. Сумма антропологии. — Новосибирск: Изд-во СО РАН, филиал «Гео», 2000. —
Кн. 3: Антропологическая историософия. — 714 с.). Мне слышатся в этих положениях, с одной стороны, идеи физики о сложном строении вакуума, с другой — идеи естественно-исторического развития человеческого общества, в котором многое происходит стихийно и нередко разрушительно, в том числе для отдельных личностей. Ю.М., на мой взгляд, преувеличивает, и в то же время недооценивает роль, как он сам говорит, «низших онтологических форм и их возвышении над высшими формами жизни», называя это «экзистенциальной патологией» (с. 169). К тому же далее он сам отмечает взаимную дополнительность обеих стратегий. Я согласен с тем, что, как отмечает Ю.М., ссылаясь на Гете, в субъекте, человеке есть «еще кое что», чего нет и быть не может в объекте. Но для меня это не есть нечто, заложенное в каком-то абстрактном человеке изначально. Я понимаю это как живой процесс формирования, порой мучительного, через множество трудностей, жестокостей, человеческого, социального качества, как совершенного нового качества во Вселенной, несводимого ко всем другим уровням ее бытия (так и хочется сказать о несводимости социального уровня движения материи к физическому, химическому и даже биологическому). Согласен я и с положением Ю.М. о том, что ««есть кое-что» в объекте, абсолютизация чего с неизбежностью ведет к вселенскому онтологическому самоубийству» (с. 170). Впрочем, с той лишь оговоркой, что Вселенная в целом, физическая, не может себя погубить, она лишь может осуществить себя как нечто действительно саморазвертывающееся, но подчиняющееся определенным объективным закономерностям. Если «подвиг веры» и может чему-то помочь, то лишь только человеку в его земной жизни, помочь не уничтожить самого себя по мере проникновения в тайны объекта (наука, научное познание) и при неосторожном или просто безнравственном использовании открывающихся перед ним возможностей действовать по законам объекта. Да, человек, люди должны научиться (никто этому не научит со стороны) признавать за своею субъективностью «еще кое-что», должны научиться ценить себя и воспитать в себе все необходимые формы ответственного поведения во Вселенной, или хотя бы на Земле. Но человек не может отвергнуть этот самый «объективный остаток», ибо он есть не много ни мало как сама основа человеческого существования как части бытия Вселенной. Субъектоцентризм хорош для того, чтобы подчеркнуть уникальность человека во Вселенной, ответственность человека перед Вселенной за свое самосохранение и по возможности гармоничное развитие. И если уж у человека имеется некая «трансцендентная миссия» на Земле, то она весьма естественного происхождения, по моему убеждению, и нравственная природа человека к этой миссии также может рассматриваться лишь по принципу дополнительности, в качестве средства самосохранения человека как средства, источника, причины развертывания тех гипотетически возможных вселенских процессов, до которых человек в своем познании и техническом совершенствовании может дорасти.
Я принципиально не согласен с Ю.М. в его утверждении некоего особого преформизма духовного человека, всех тех форм, которые развертываются по ходу исторического процесса. Его положение о том, что «становление человека и есть развертывание иерархии его сущностных сил в процессе всемирной истории» (с. 279), я могу понять для себя так, что история действительно представляет собой процесс «развертывания» некого нового для Вселенной качества, но именно как инновационный процесс, как «творение» самим человеком (или в человеке) нового — своеобразной вселенной во Вселенной — Вселенной человеческой культуры. Да, я согласен, что Вселенная в целом как бы реализует в своей эволюции некую программу развития, но не как чего-то где-то как-то, тем более кем-то написанного, а как заключенного в ней самой потенциала. Впрочем это все слишком гипотетично и очень сомнительно с точки зрения современной физической науки. Поэтому я никак не могу принять положение Ю.М. о том, что всемирная история есть некий «объективированный вовне филогенез», пусть и «Филогенез Человека». Я чувствую присутствие здесь широко применяемого сегодня принципа антропности и могу отметить попытку Ю.М. продолжить традицию отечественной, преимущественно религиозной философии, а именно: давать свою, исходящую из религиозных, по преимуществу православно-христианских оснований, интерпретацию современной жизни человека, современному обществу, всей истории вообще, а параллельно дать также интерпретацию тем многочисленным идеям, которые рождает современная наука, зачастую, к сожалению, не указывая определенно происхождение этих идей, как бы впитывая, ассимилируя эти идеи из окружающей атмосферы всемирного человеческого духа, его достижений. И поэтому я воспринимаю задачу, которую Ю.М. ставит перед некоторой «частью философской общественности», которая примет его идеи «в основном и главном», как задачу искать и находить в любых философских концепциях здравые и ценные рассуждения, саму позитивную интенцию на поддержания в качестве высшей ценности человека, Духовного Человека, нравственного человека, чем бы он ни занимался, будь то ядерные или генноинженерные технологии, или же художественное творчество, или повседневная работа по добыванию хлеба насущного. Более всего мне близка крайняя озабоченность Ю.М. дальнейшими судьбами человека, и не всякого, а именно человека — носителя высших достижений истории, духовности. Но не следует умалять при этом всех других — технологических — достижений человека. И я согласен с Ю.М. в том, что человечество должно найти достойные его духовной сущности формы согласования технологий и своего экзистенциального бытия.
Ю.М. опечален, даже как бы обижен на мир за то, что, как он пишет: «Объективированная культура с ее повседневностями столь же жестока к человеческой личности, как и история, как и весь объективированный мир. Культура объективирует Бога, превращает его в безбожную и бесчеловечную вещь» (с. 360). На мой взгляд, бесполезно обижаться на природу (в отличие от Бога, кстати) за то, что в жизни человека так много страданий, трагизма, начиная с самой конечности человека как части Вселенной. И если уж разбирать вопрос о жестокости «объективированной культуры», то только лишь, или хотя бы прежде всего как о последствиях творений самого человека. Человек сам несет ответственность перед собой за те формы жизни (культуры), которые он творит, которые он отстаивает перед другими людьми. За те, следует обратить особое внимание, средства, которые он использует для отстаивания «своих» форм культуры и жизни вообще, ибо эти средства — также творения человеческие, элемент его культуры. Если и существует «неразрешимая в нашем мире антиномия», то это действительно антиномия между различными сторонами самой человеческой жизни, самой человеческой культуры, взятой в качестве единства внутренней творческой порождающей способности человека и того мира вещей (в широком смысле, включая идеи, моральные принципы и т.д.), который порождается этой самой способностью. «Объективирует» себя даже растительная жизнь, например древнейшая флора в виде так важных для на сегодня нефтяных месторождений. Да, человек должен с особой осторожностью относиться к тому, что он может создать, сотворить в прямом и переносном смысле слова. Ящик Пандоры, джин из бутылки, «многое знание, многие печали» и т.д. и т.п. — все это наши хорошие и добрые советчики сегодня, к которым нужно регулярно прислушиваться. Как не согласиться с Ю.М., призывающим «понять историю, принять культуру, принять и этот ужасный, мучительный, падший мир»? Я принимаю даже его положение, близкое к позиции Н.А.Бердяева, о том, что: «не объективации принадлежит последнее слово, последнее слово звучит из иного порядка бытия» (с. 360). Только для меня этот «иной порядок бытия» находится в самом человеке, в его перспективе, в его будущем, достойном будущем, которого человек, я надеюсь, сможет достичь. Но не как чего-то застывшего, завершившегося во времени и пространстве, или вовсе вне времени и вне пространства, а как непрерывно продолжающей развертываться перспективы новых достижений и новых возможностей, в том числе и в первую очередь в сфере нравственного бытия личности.
Что же касается «возрождения культуры субъективированной, с ее конструктивными и для Человека, и для Бога экзистенциальными функциями» (там же), то я представляю себе это как процесс не возвращения в некое прошлое (которое, конечно же, не может и не должно быть забыть), а как процесс совершенствования, или хотя бы поиска новых более человечных, более гуманных форм жизни, как на индивидуально-личностном уровне, так и на уровне всего современного человечества, с учетом всего огромного внутреннего разнообразия, доходящего до антагонизмов, как в человечестве, так и в каждой отдельной личности (!) В этом положении Ю.М. о возрождении (а может быть спасении?) субъективированной культуры мне видится даже его посильная попытка «спасти Бога», Бога как выражения духовности человека прошлых эпох, Бога, созданного нашими предками, давно исчезнувшими поколениями, Бога как символа человека, его истинной сущности, но сущности, сущность которой во многом находится в будущем, и в то же время в каждой отдельной точке бытия человека и человечества. Если и есть некий «просвет бытия» (Хайдеггер) для человека, то это «просвет» в наше будущее, которое в значительной мере творится нами уже сегодня. В перспективе подобных интерпретаций я готов согласиться со многими, с большинством обобщений и выводов Ю.М.
Самая ценная для меня мысль Ю.М. — это его мысль о том, что: «Перед современной метафизикой (я бы добавил — перед современным мыслящим человеком и человечеством в целом — С.Х.) во весь рост встает проблема обнаружения внутреннего источника движения социальной экзистенциальной формы (для меня — здорового социального качества — С.Х.)» (с. 480). Но я тут же должен выразить свое сомнение в эффективности «субъектоцентрического мировоззрения», если в него вкладывается некое запредельное, трансцендентное Вселенной содержание, которое к тому же нужно искать в неких «архетипических глубинах ментальности» (там же). Для меня это неприемлемо, и прежде всего по мотивам моего собственного субъективного, но сформировавшегося в рамках современности разума, менталитета. Я слишком хорошо усвоил основы конкретных наук (включая историю и основы других социально-гуманитарных дисциплин), которые преподавались еще в средней школе, и я принимаю только те положения (в их прямом смысле), которые не противоречат этим основам. И с тех пор (со времен школы), я считаю, у меня есть добротное основание для оценок любых идей, применять которое я учился все эти годы и продолжаю учиться и сегодня. Эти же годы сформировали меня и как, смею надеяться, достаточно нравственное существо. Причем, ни разу (!) за все это время у меня не возникало непримиримых противоречий между основами конкретно-научного, объективного знания и теми основами явно светской (безбожной) нравственности, которые во мне закладывались. Хотя противоречий иного рода, в том числе очень горячих, непримиримых, во мне было и остается более чем достаточно. Но все они, как я считаю, имеют исключительно субъективное, изнутри самого меня, происхождение. Если уж говорить о некоем субъектоцентризме, то я предпочитаю понимать под этим позицию каждого человека, согласно которой каждый воспринимает мир из себя, из своего сознания, делает себя как бы центром мироздания. Но я добавляю к этому требование — учитывать весь тот «довесок», который противостоит каждому из нас — мир в целом, Вселенную, частью которой каждый из нас является. Вот почему мне представляется крайне противоречивым следующее положение Ю.М.: «гармонизация хотя бы внутреннего дискурса, который в состоянии прислушиваться не только к плоским сентенциям Рацио (зачем, кстати, с большой буквы в таком уничижительном контексте? — С.Х.), но и к мудрости молчания Логоса, существенно ограничила бы рамки применения объектного подхода, со времен позитивизма глубоко укоренившегося в исторических исследованиях генезиса и становления так называемого общественного человека» (с. 480-1). Опять же, что вкладывать в понятие «общественный человек». Для меня человек в принципе не может быть «необщественным». Стадным? Винтиком тоталитарной системы? Пушечным мясом? Глиной для гончара-диктатора? Да, это тоже проявления социального («общественного») качества. Но они не единственные, хотя и до сих пор достаточно распространены в мире людей. Я вижу здесь постановку проблемы ответственности каждой личности, хотя бы за свое собственное нравственное, гуманное поведение, как глобальной проблемы. Одно это в моих глазах оправдывает все иные положения Ю.М., с которыми я принципиально не согласен. Например, с положением, или скорее красивой (безобразное тоже причастно к красоте, ее постижению) и устрашающей метафорой — касающейся «культуры, раздавленной социальным прессом». (Но ведь социальный пресс — это тоже культура, ее часть. И о каком социальном прессе может идти речь — то ли внешнем, то ли внутреннем, о социальном как важнейшей части самой личности? Т.е. в духе Фрейда?) Я не согласен присутствовать на похоронах еще и Культуры, как это было объявлено о похоронах Бога. И пусть я неисправимый оптимист, но мне кажется, что никаких похорон культуры в принципе быть не может пока жив человек и в нем теплится хотя бы одна здоровая, нравственная, или даже эстетическая (образ солнечного дня из детства — Достоевского) мысль. Впрочем, я отдаю себе отчет в том, насколько несовпадающими у нас с Ю.М. являются понятия «культура» и «цивилизация». В частности, для меня цивилизация, даже самая технологизированная, чреватая самыми безжалостными последствиями, всегда является частью некоторой культуры, а не ее антиподом. И именно поэтому остается надежда, что человек не дойдет до положения, как говорится, риз и не уничтожит себя, не вычеркнет из памяти Вселенского компьютера, не ограничится исходом в виде улыбки кота в кэролловском Зазеркалье (с. 481).
И все-таки мне импонирует достаточно мажорное окончание 3-й книги «Суммы антропологии» — «Антропологическая историософия» — о том, что: «Субъектоцентристсткую историософему нельзя отождествлять с той формой метафизического пессимизма, в которую окончательно впал объектоцентристский мировоззренческий прогрессизм» (с. 712). Даже если этот вывод завершается ссылкой на «творческий катастрофизм» и положением о необходимости восхождения к некоему «трансцендентальному монотеизму». И это мне по-своему близко и понятно, хотя я и выражаю эту мысль через принцип материального единства мира, но понимаемого не вульгарно, не грубо механистически, а как такого единства, в котором есть место и объективному закону (Объективному Разуму, сказал бы, возможно Ю.М.), и закону внутреннего бытия каждой личности, индивидуального личностного, т.е. глубоко рефлектирующего, субъекта.
2004 г.
Фёдор Андреевич Селиванов — старший товарищ, коллега, человек:
Субъективные заметки).
Оказывается, очень трудно говорить об ушедшем от нас человеке, любом. Как тут совместить плюсы и минусы, которые бывают у всякого человека. Трудно пытаться подводить некоторый общий итог жизни человека. Говорить нужно так, чтобы не переборщить, чтобы не было перебора, пересола, пересладкого, но и недобора, недооценки тоже быть не должно. Одним словом, трудно.
Близкими друзьями с Фёдором Андреевичем мы не были — возраст, разные места работы и т.д. и т.п. Но отношения наши с ним всегда были хорошими.
Наверное, многое в моих заметках будет повторять мнения других, лучше, дольше и более всесторонне знавших Ф.А. Селиванова. А в чем-то могут быть и несовпадения. Это нормально. Фёдор Андреевич был конкретной личностью, конкретным человеком. Но для каждого, кто его знал, он был особым, особенным, своим. Я буду говорить о «своём» Селиванове.
Любой человек многогранен, даже очень. Какие, когда и кому были доступны те или иные грани Ф.А. Селиванова, дело каждого. Как и дело каждого сказать о них. Для каждого он просто неповторим. Кстати, Фёдор Андреевич любил, как думаю, тему соотношения качества вещи и её свойств. Применяя это ко всему и всем. Применимо это и к нему самому. Хорошо бы написать его полную биографию. Например, в жанре некоей серии ЖЗЛ — жизни замечательных людей Тюмени.
Представитель классической умной советской школы философии — диалектического материализма — он с честью пронес свое призвание и звание через всю его тюменскую жизнь. «Болел» за судьбы философии, в первую очередь — тюменской. Старался ее объединять, развивать. Длительное время был председателем Тюменского отделения Российского философского общества и только несколько лет назад передал дела отделения кафедре философии Тюменского госуниверситета, своему бывшему аспиранту, ныне доктору философских наук, профессору, заведующему кафедрой философии М.Н. Щербинину.
Его знали в Российском философском обществе, считались с ним, охотно печатали его материалы в «Вестнике Российского философского общества». Подчёркнуто почтительно к нему относился посетивший Тюмень вице-президент РФО доктор философских наук, профессор А.Н. Чумаков. Отмечалось это и во время 4-го Российского философского конгресса в МГУ им. М.В. Ломоносова в 2005-м году, в котором он непосредственно участвовал.
Фёдор Андреевич автор многочисленных работ, как по философии, так и по другим тематикам. Он член Союза писателей России. Только в своей личной библиотеке я обнаружил более двух десятков различных его публикаций. Он бессменный член совета по защите кандидатских, а затем и докторских диссертаций по философии в Тюменском госуниверситете. Кстати, остаётся им и на момент написания данных заметок, так как входит в состав последнего совета.
В Тюмени Ф.А. Селиванов всегда был, как говорится, на виду. Он занимает особое место в интеллектуальной, не говоря уже о философской, жизни города. Для Тюмени, тем более для философской сферы Тюмени, Селиванов — безусловно значащее, знаковое явление. При этом он всегда был примером, скажем так, законопослушным, а лучше, может быть, — «нормопослушным» человеком и гражданином. Более того — активным сторонником утверждения общих правил и норм поведения в социуме. Помню его возмущение, казалось бы, по мелочному случаю. Как тюменцы ходят по городским тротуарам. Он чисто по-человечески возмущался, никак не мог понять, почему нельзя элементарно идти по правой стороне, а не навстречу, лоб в лоб с идущими в противоположном направлении.
Фёдор Андреевич отдавал себе отчет в некотором особом положении в тюменском сообществе обществоведов, философов. Ничего удивительного — он один из первых в городе докторов общественных наук, профессоров. Он сразу занял и сегодня занимает особое место. И занимал его всегда, вплоть до последнего времени. Бессменно руководил городским философским семинаром, который сам же и организовал. Сохранил его в трудных современных условиях, на что никак не повлиял его переход из одного вуза в другой.
При этом он никогда не подчёркивал своего превосходства, ни в чём. То, что он обращал внимание на отсутствие своих работ в некоторых диссертациях, всегда было по делу — они прямо относились к темам диссертаций. Он же при этом указывал и на отсутствие работ других тюменских исследователей по соответствующей теме. Он вообще всегда отстаивал интересы тюменской философской школы, особенно в отношении так называемого, как он говорил, «москвоцентризма» в философии, распространившегося в последние два десятилетия. Говорил об этом открыто и на всех уровнях.
Интересна тематика его чисто исследовательских научных работ. Среди них работы как по традиционным темам диалектического и исторического материализма, сторонником которого он был и оставался всегда, так и по темам весьма, мягко говоря, экзотическим. К числу последних можно отнести его работы по эристике (искусству спора), да даже работа, посвященная соотношению истины и заблуждения (он развил свой вариант теории ошибок и заблуждений в научном познании — эрологию Селиванова). Сюда же, безусловно, следует отнести его работу по совершенно необычной, на первый взгляд, тематике — теме глупости. Здесь он оказался одним из не многих, если не единственным, не считая Ларошфуко, последователем Эразма Роттердамского, автора небезызвестной «Похвалы глупости».
Селиванов — прекрасный оратор, причём, оратор-полемист. Он был лаконичен в своих речах и работах. Работы его, как правило, небольшие по объёму, по числу так называемых пресловутых печатных листов, но очень плотные, насыщенные, информативные и эффективные. Он охотно дарил, можно сказать, просто раздавал свои работы, заботясь лишь о том, чтобы поделиться своими мыслями, соображениями, оценками с как можно более широким кругом людей, прежде всего коллегами.
Личность и творчество Ф.А. Селиванова имеют значительный масштаб. Прежде всего, масштаб социальный. Возможно полная оценка этого масштаба ещё впереди. Фёдор Андреевич — очень социальный человек, извините за выражение, поскольку человек по определению социален. Но он по-особому всегда был в гуще общественных дел, общественной жизни. Он видел смысл своей жизни, как мне кажется, в общении — с коллегами, друзьями, представителями различных научных и ненаучных сфер жизни Тюмени. Он — «ловец» интересных людей, стремился видеть в людях их интересные стороны. Ему была свойственная своеобразная, говоря языком феноменологии, интенция — интенция к общению, причем отнюдь не праздному общению.
Ф.А. Селиванов в чем-то напоминает мне отца. Конечно, не в качестве профессионального философа, у отца было незаконченное среднее образование. Скорее — в качестве носителя житейской мудрости. Оба практически из одного времени (разница в возрасте — всего 7 лет), из одной судьбы страны и народа. В них было нечто непререкаемо положительно общее — советский оптимизм во всей его истине, несмотря на самые трагические сопутствующие обстоятельства. Возможно, поэтому я относился к ним с особым вниманием, пониманием и, если угодно, терпимостью. А они со свойственной им мудрой терпимостью — к нам, ко мне. Оба, что называется, «тянули» до последнего, оставаясь в здравом уме и доброй памяти. Об этом меня убеждали выступления Ф.А. Селиванова последних лет. В известном смысле они меня просто восхищали и воодушевляли — ясность, четкость, логичность, видение всех нюансов. Удивительно. Нам бы так, если доживём до их лет.
Скромный, всегда опрятный, иногда «сварливый», кому-то, быть может, казавшийся чересчур щепетильным, Ф.А. Селиванов не терпел расхлябанности, расхристанности, халатности, неорганизованности. Никогда, по крайней мере, на моей памяти, не переходил на личности. Не говорил ничего лично обидного, хотя нередко говорил не самые приятные вещи; как говорится, критикуя лошадь, критиковал и всадника. Всегда исходил из существа вопроса. Хвалил за дело. За дело же и критиковал, выговаривал. При этом, наверное, определенную роль играл его голос. То спокойно-приглушённый, академично-интеллигентный, то резковатый, несколько громкий. При всём его возмущении чем-либо, никогда не говорил и тем более не делал гадостей, что, согласимся, к сожалению, встречается в академической среде. Во всяком случае, лично я не помню чего-либо подобного, да и не слышал откровений на этот счет от других. Недовольства — да, но о сомнительных в моральном отношении поступках — нет.
Ф.А. Селиванов со всеми всегда говорил одинаково ровно или настойчиво. Всегда имел своё суждение, прямо его заявлял, перед кем угодно — студентами, аспирантами, коллегами, руководителями любого ранга и уровня. За что его, думаю, и уважали. Даже московские философы и чиновники от философии. Например, он прямо, открыто и неоднократно говорил о так называемом, упоминавшемся выше «москвоцентризме» в философии, который сложился в последние два десятилетия. Его голос, черты его характера, манера общения, на вид даже категорические, наступательные, иногда воспринимались неоднозначно. Он это и сам, думается, чувствовал. Но всегда был готов обсуждать любой вопрос, в том числе свою позицию. Вполне адекватно воспринимал рациональные критические аргументы в свой адрес.
Да, характер у него был, как говорится, не сахар. Но удивительно пластичен. Он мог быть и резок, даже обидеть своими словами, тоном. Но никогда по злому умыслу. Бывал даже чудаковатым. А какой философ не чудаковат?! Жизнелюб. По-своему боготворил женщин. Проявлял к ним внимание и уважение. Любил общество красивых и умных женщин (судя по тому, что мне об этом говорили и что, отчасти, сам наблюдал). Да и женщины к нему относились с пониманием. Философы вообще относятся к женщинам с особым почтением и пониманием. Пример здесь — Сократ. Никогда не видел у него проявлений откровенного женоненавистничества. Он как бы по-особому расцветал в обществе женщин. Он уважительно относился ко всем женщинам. Живой человек!
Да, себя, думаю, Ф.А. Селиванов оценивал высоко, заботился о своем имидже, личном авторитете. Иногда даже это подчёркивал. Обладал недюжинным самолюбием, если угодно, самомнением. Но всегда чувствовал меру, не перегибал. В чем-то, может быть, даже себя и переоценивал. А кто без этого греха. Но наше тюменское философское сообщество, скорее всего, как обычно на Руси, его недооценивало. И в советские времена, и потом. Как обычно — нет пророка в своем отечестве. Да он и не претендовал на что-либо подобное. Просто, как думаю, хотел внести что-то свое, позитивное в духовную жизнь Тюмени.
И это ему несмотря ни на что в значительной мере удалось. Кстати, почему бы не выступить с инициативой — зачислить Фёдора Андреевича Селиванова в число почётных граждан города Тюмени! Думаю, он этого вполне достоин. Ибо на первом месте у Селиванова всегда было дело, во имя города, тюменской философии. Всё остальное отступало на второй план. Фёдор Андреевич исповедовал принцип — высшее благо для философии, для науки — истина, но она должна быть обоснованной. Требования логики, обоснованность истины, преодоление заблуждений — для него важнейшие критерии. Это было предметом его научных работ, это же было принципами его оценок всего, что его окружало.
Я был близок с Ф.А. Селивановым, прежде всего, как коллега по цеху, как участник различных социальных мероприятий. Хотя, конечно, при этом возникали и различные личные моменты. Поэтому, мое мнение о Фёдоре Андреевиче очевидно субъективное, фрагментарное, далеко не полное. Многие стороны его жизни, надеюсь, будут представлены в высказываниях тех, кто знал его глубже с этой стороны. Я общался с ним на протяжении как минимум тридцати лет. Чем-то я ему, как мне кажется, нравился. Ему вообще, как говорилось выше, нравилось общаться с людьми (интенция общения). Я его много фотографировал, дарил фотографии, которые он благодарно принимал. Фёдор Андреевич, как известно, любил пешие прогулки, был своеобразным перипатетиком. Чаще всего вокруг центральной площади, где я его иногда встречал. Вели различные, вполне уважительные разговоры. Считаю, что он сыграл в моей жизни заметную роль. Думаю, это он поучаствовал в присуждении мне диплома 1-степени на конкурсе работ молодых ученых по инициативе обкома ВЛКСМ еще в 1977 году на тему «Трансформационные модели познания и преобразования действительности», который затем я подал в качестве вступительного реферата в аспирантуру МГУ и был зачислен. Он и В.П. Жежеленко. Тогда мы были с ним даже элементарно не знакомы. Лично мы познакомились с ним уже в начале 1980-х гг., когда в ТюмГУ был образован первый совет по философии в Тюмени, по защите кандидатских диссертаций, тогда единственного в своём роде. Я был учёным секретарем этого совета, руководимого доктором философских наук, профессором, ректором университета, Г.Ф. Куцевым. Наше сотрудничество в Совете, в том числе касательно меня самого, продолжалось затем до последних дней Фёдора Андреевича.
Был и такой момент, я тогда работал в аппарате обкома партии, где-то в 86-87 году. Это была случайная встреча как раз на центральной площади во время одной из его прогулок. Разговорились, в том числе о моих планах в науке. После этой встречи я передал ему часть своей рукописи, из которой потом, через почти 15 лет получилась моя первая, докторская монография. Фёдор Андреевич сразу сказал мне тогда, что готов дать рекомендательное письмо в издательство Томского госуниверситета с целью поспособствовать публикации моей работы. Не случилось. Да, все в моей научной, да и не только научно жизни могло бы оказаться существенно иным, послушайся я Фёдора Андреевича тогда.
Затем после известных событий 1991-го года я вернулся в Тюменский госуниверситет. Через какое-то время вновь стал ученым секретарём диссертационного совета, теперь уже докторского. Вышел на защиту своей докторской. Фёдор Андреевич был первым, кто предложил мне быть официальным оппонентом. Да ещё В.С. Швырев, на тот момент ведущий в стране специалист по теории познания. Я без колебаний согласился, хотя мне от них, особенно от Фёдора Андреевича и «досталось». Отзыв Ф.А. Селиванова был самым кратким, чуть более 2-х страниц. Но именно он потребовал от меня более отчётливой экспликации основного понятия диссертации — понятия «метапознания». Я-то считал, что все здесь в норме, привел в ответ на это замечание, по крайней мере, три контекста, где давалась квалификация этого понятии. И все же, в известной мере, судя по реакции некоторых других членов совета, он был прав.
С самого начала нашего общения Ф.А. Селиванов как-то стимулировал меня, видимо я был для него не безразличен. Он регулярно приглашал меня участвовать в различных научных и не только мероприятиях. Так, он пригласил меня быть соведущим с ним на городском молодёжном семинаре, что многое мне дало. Приглашал на конференции, семинары. Предлагал выступить с докладами на городском философском семинаре. Звал участвовать в коллективных монографиях, сборниках. На что я, как правило, соглашался. Многие мои научные публикации появились благодаря именно этой инициативе Фёдора Андреевича.
Ф.А. Селиванов позволял другим, мне, по крайней мере, на равных обсуждать различные моменты, связанные с преподаванием логики, философии, собственно проблемами философии и логики. Мы обменивались с ним учебными пособиями по логике, своими публикациями. Бывало, что и спорили, дискутировали. В частности, что касается логики, он сделал мне упрёк, что я не в том месте, неправильно, по его мнению, поместил в своем пособии т.н. «логический квадрат», а именно, после темы «Сложные суждения», в разделе «Отношения между суждениями по истинности». Я попытался объяснить свою позицию. Он ее, в целом, принял. Было обсуждение новации самого Ф.А. Селиванова, по поводу т.н. «контрмедиальных» (его термин) понятий. Это касается отношения противоположности между понятиями. Я считал, что здесь все достаточно ясно. Он настаивал на том, что нужно выделять ещё одно, особое отношение, не просто отношение противоположности, но именно «контрмедиальное» отношение, которое характеризуется некоторой особой тройственностью, а не просто наличием противоположностей, коих может быть много.
Особо, думаю, следует выделить наши разговоры о проблеме соотношения, извините за оборот, «отношение и связь». У Ф.А. Селиванова есть работа, посвященная этому вопросу. Она неоднократно переиздавалась. Помню, я предложил ему добавить к этой паре третий компонент — «взаимодействие». Я бы и назвал подобную работу не просто «Отношение и связь», но — «Отношение, взаимодействие и связь». Поскольку отношение реализуется через взаимодействие, а связь есть не что иное, как устойчивое взаимодействие. А далее — категория закона, понимаемого как необходимая, устойчивая и повторяющаяся связь. Тем более что в работах самого Фёдора Андреевича категория «взаимодействие» активно везде присутствует. В целом, как мне думается, он был согласен с таким дополнением в название указанной работы.
И ещё. Считаю своим упущением, неумышленным, конечно же, то, что я никогда не присутствовал на его учебных занятиях ни со студентами, ни с аспирантами. Уверен, что я многое из-за этого потерял, особенно в первые годы преподавательской деятельности. Могу только косвенно что-то сказать об этом. Отрицательных мнений о его учебных занятиях никогда, ни от кого не слышал, скорее, наоборот. Могу привести ситуацию, о которой мне рассказывала моя жена, бывшая студентка ТюмГУ, которой Ф.А. Селиванов преподавал логику, эдак году в 1973-м или 1974-м. Это были занятия с историками. Группа была, как я думаю, одна из самых лучших за всю историю исторического факультета пединститута, а затем и университета. Достаточно сказать, что в этой группе учились будущие доктор исторических наук, профессор Е.Б. Заболотный, доктор философских наук, профессор В.Г. Богомяков, доктор философских наук М.Н. Ересько. Да и другие были им под стать.
Так вот, на одном из занятий по логике группа оказалась то ли не очень подготовленной, то ли в некотором затруднении. Короче, Фёдор Андреевич оказался очень расстроенным и удручённым тем, что они не могли решить некоторое задание. До того расстроен, что стал отправлять «нерадивых» студентов в коридор подумать. Когда дело дошло до моей будущей жены, то она просто встала и сказала, что ей тоже лучше сразу выйти из аудитории. Больше студентов этой группы в коридор Фёдор Андреевич не отправлял. На экзаменационные оценки данный случай никак не повлиял. А вот положительные отзывы от студентов этой группы, не только жены, о занятиях по логике с Ф.А. Селивановым потом я слышал неоднократно. Более того, Фёдор Андреевич активно поддержал своего бывшего студента, члена этой самой группы, В.Г. Богомякова, во время защиты им докторской диссертации по философии в совете при ТюмГУ.
Фёдор Андреевич, я сказал бы, — синтетический философ. Хотя философия сама по себе деятельность синтетическая. Но ему это было свойственно в особой степени. Думаю, это явилось следствием его общей философской позиции — позиции представителя, последовательного сторонника диалектико-материалистической философии, включая ее социально-философскую составляющую — исторический материализм.
Поэтому он легко ориентировался во всех сферах философии — онтологии, социальной философии, прежде всего и особенно в ее этической части; в методологии и логике научного исследования, не говоря уже о собственно формальной логике, которую он любил и преподавал студентам многие десятилетия. Хорошо знал, увлекался историей философии, о чем говорят его многочисленные рассказы из жизни целой плеяды выдающихся философов всех времён и народов: Аристотеля, Декарта, Спинозы, Канта, Конта, В.С. Соловьева и многих других (См. Фёдор Селиванов. Рассказы о философах (Издание второе). Тюмень: «Вектор Бук», 2011). Это позволяло ему пользоваться в своей деятельности как преподавателя, исследователя, организатора и руководителя многолетнего философского семинара города Тюмени инструментарием практически всех частей философии.
Это же он активно использовал и в своих подходах к современной науке, причём, как социально-гуманитарной, так и к естественной, а также к технической. И в частности, что немаловажно, — в оценках тюменской науки, тюменских ученых. В его характеристике проблем современной науки очень удачно сочетались, например, специально-методологические и этические оценки. Достаточно вспомнить его многочисленные краткие и развернутые выступления на заседаниях городского семинара тюменских философов при обсуждении докладов представителей различных отраслей тюменской науки. И не только науки.
Как пример хочу привести записанное мною на диктофон выступление Ф.А. Селиванова в 2009 году на заседании семинара, на котором обсуждались выступление и книга известного тюменского учёного Юрия Семёновича Папина, посвященные далеко не тривиальной проблематике — принципам, как назвал эту дисциплину сам докладчик, биниологии, более развёрнуто — структурной организации макро- и микромира. Думаю, размеры моих заметок это позволяют. Это выступление Ф.А. Селиванова в печатном виде представляется впервые. Чем и хочу завершить свои субъективные заметки, посвященные памяти Фёдора Андреевича Селиванова.
Ф.А. Селиванов
ЭТИКА УЧЁНОГО: