Этическое противоречие и категорический императив

Когда мы были совсем маленькими, наши родители не давали нам делать того, что не следует: бить младшего брата, есть зубную пасту, трогать розетки, - просто оттаскивая нас и громким, внушительным голосом говоря: «нельзя!» Невозможно вести философскую дискуссию с двухлетним ребенком – два моих маленьких сына заставили меня очень быстро понять это. По мере взросления мы усваиваем эти «нельзя» в форме некоторой совокупности правил, или норм, некоторых концепций относительно того, что правильно и что неправильно. Довольно долго мы просто принимаем эти правила как данное, как часть мира, вроде деревьев и столов, наших родителей и друзей. Разумеется, мы довольно рано обнаруживаем, что не все придерживаются тех правил, которым нас учили, но мы можем объяснить этот факт с помощью категории «плохой». «Почему я не должен бить своего брата?» Ведь Том бьет». – «Потому что это дурно. Том плохой мальчик, и я не хочу, чтобы ты был таким же плохим мальчиком, как он».

Так мы взрослеем с более или менее ясным моральным кодексом, существующим как часть достояния нашего менталитета. Бывают плохие люди, непослушные дети, негодяи, преступники, но они – «другие», они непривлекательны, они люди, на которых мы не хотим быть похожими.

Но однажды происходит величайшее потрясение. Оно может произойти еще в детстве, или когда мы учимся в колледже, или когда покидаем свое небольшое и однообразное окружение и выходим в большой многообразный мир. Это может быть просто что-то, что мы увидели по телевизору. Но в любом случае мы сталкиваемся с группой людей, которые кажутся хорошими, порядочными, уважаемыми, законопослушными и честными с одним лишь исключением: они называют хорошим то, что мы называем плохим! Мы считаем, что хорошо воевать за свою страну, а они считают, что плохо. Мы считаем, что транссексуализм – зло, а они считают, что это вполне приемлемый образ жизни. Они считают, что аборт – это разумный способ рационального планирования семьи и контроля населения, а мы считаем это убийством.

Такое открытие, в какой бы форме оно ни происходило, будет истинным потрясением. Проблема состоит не в том, что некоторые люди поступают плохо. Мы это знали уже тогда, когда видели, что Том бьет своего братишку. Настоящая проблема в том, что эти люди, которые делают «плохие» вещи и живут по «неправильным» правилам, - хорошие люди. Они достойны доверия, их уважают друзья и соседи. Их даже могут ставить в пример детям как образец добродетели. И в то же время они делают плохие вещи! Человек приходит домой с войны, где он убил две тысячи беззащитных женщин и детей в деревне, и после этого он проходит на параде по главной улице как герой! Отец и мать не позволяют оказать своему ребенку медицинскую помощь, ребенок умирает, а их превозносят в церкви как столпов нравственности. Губернатор вызывает национальную гвардию для расстрела бастующих заключенных, и после этого он увековечивается в мраморной скульптуре, установленной при въезде в столицу штата.

Если нас смущают встречающиеся в обществе мужчины и женщины, чьи моральные установки заметно отличаются от наших, подумайте, насколько же более тревожным будет открытие целых культур или цивилизаций, в которых то, что мы считаем добродетелью, презирается как порок, а то, что мы осуждаем как безнравственность, приветствуется как благородство! Даже изучение истории развитых цивилизаций Востока и Запада дает бесчисленное количество примеров такого рода различий в моральных верованиях. Когда к такой информации добавляются антропологические исследования неразвитых цивилизаций, начинает казаться, что не существует единственного правила, предписания или нравственной веры, принятого порядочными людьми повсеместно. Война? Пытка? Детоубийство? Супружеская измена? Самоубийство? Кража? Ложь? Каждое из них может в каких-то культурах осуждаться, а в других, приниматься, одобряться или даже восхваляться.

Существуют три основных пути рассмотрения философами непростой проблемы различия моральных кодексов у разных людей, разных групп и в разных культурах.

1. Первый путь состоит в отрицании существования различий, несмотря на противоположные примеры.

2. Второй путь – допустить, что различия существуют, и сделать заключение, что, следовательно, нет универсально действующих моральных норм, приложимых ко всем людям везде и во все времена.

3. Третий путь – признать существование различий, настаивая, однако, на том, что некоторые моральные принципы истинны, а другие мнимые принципы – ложны, независимы от того, сколько людей верят в них. Избравшие этот последний подход делают затем все от них зависящее, чтобы дать своего рода обоснование для тех принципов, которые они считают действительными.

1. Как могут философы всерьез утверждать, что в действительности не существует никакого разногласия по поводу норм и моральных принципов, когда повсюду вокруг них налицо доказательства индивидуальных и культурных различий? В сущности, их тактика состоит в том, чтобы доказать, что когда двое людей или две культуры расходятся во мнении по поводу того, что правильно или хорошо, то на самом деле их разногласия относятся к некоторым конкретным случаям. Если бы они могли устранить эти разногласия, то выяснилось бы, что в действительности они руководствуются одинаковыми моральными суждениями. Например, сектант-верующий, как и неверующий, желает своему больному ребенку добра. Но он твердо верит, что тело не является реальным и спасение зависит от того, насколько твердо придерживаться этой веры. Поэтому для него дать согласие на операцию ребенка столь же безответственно (в его оценке этого факта), сколь для другого родителя будет дать ребенку, больному диабетом, все сласти, которые тот просит. Другой пример. Культура, осуждающая аборты, может считать, что зародыш уже является человеком; культура, санкционирующая аборты, не считает зародыш человеком до тех пор, пока он не родится. Обе культуры осуждают убийство, определяемое как насильственное лишение человека жизни, но они расходятся по вопросу о том, является ли аборт убийством.

Этой точки зрения придерживался ряд философов, в том числе и шотландец Дэвид Юм. Антропологи действительно проводили охватывающие всю страну исследования норм с целью выявить в них что-либо постоянное. Но даже если выясняется, что запрет или табу на инцест широко распространены, их усилия в сущности оказываются бесплодными. Не существует никаких общих принципов справедливости, милосердия, беспристрастности и благожелательности, которые могут быть обнаружены в моральных системах всех культур. (Существует гораздо более глубокий вопрос, которого мы пока не касались. Даже если бы и существовали общепринятые нормы, что бы доказывал этот факт? Если все верят во что-то, разве их вера доказывает правильность того, во что они верят? Не нуждаемся ли мы в дополнительном подтверждении наших моральных убеждений, когда спрашиваем «Все со мной согласны?» Эта проблема очень волновала Канта, и несколько ниже мы увидим, как он попытался решить ее.)

2. Второй способ преодоления нравственных разногласий – отрицание объективных, универсальных моральных норм – в истории западной этической мысли встречается относительно редко, но и он имел своих защитников со времен античности и вплоть до наших дней. Строго говоря, существуют две разновидности этой точки зрения; первая, которую можно назвать этическим скептицизмом, отрицает возможность хоть малейшей уверенности в вопросах определения правильного и хорошего. Иногда этические скептики говорят, что слова вроде «хорошо», «правильно», «должно» и «долг» просто не имеют никакого смысла; высказывания, содержащие их, несколько похожи на заклинания или выражения одобрения, или, возможно, всего лишь на невнятное бормотание. Поскольку сами слова, которые мы используем в нравственных суждениях, не имеют никакого смысла, наши нравственные суждения вряд ли можно назвать истинными или ложными, обоснованными или необоснованными. В другое время этический скептицизм просто утверждает, что не может быть найден никакой обоснованный аргумент в пользу какого-либо отдельного морального принципа. Если я сомневаюсь в том, что убийство – это зло, вы не можете найти такого аргумента, который убедит меня в том, что это действительно зло. Если я не вижу, почему я должен помочь другому человеку в беде, то не существует способа показать мне, что я должен это сделать. Философы, придерживающиеся одной из перечисленных точек зрения, часто считают, что наука и язык науки являются образцами, по которым мы должны строить все наше знание. Они обращают внимание на неописательный характер нравственных высказываний (они не сообщают нам о состоянии дел; они претендуют на то, чтобы сообщить нам, каким должно быть состояние дел). Они противопоставляют упорядоченное экспериментирование и изучение фактов в науке случайному, интуитивному, нефактуальному характеру споров по вопросам морали. Порой они полагают, что нравственные доказательства в действительности сводятся к разногласиям по поводу вкусов, и, как говорили древние, «de gustibus non disputandem est» (о вкусах не спорят).

К этическим скептикам в их борьбе с объективными моральными принципами иногда присоединяются этические релятивисты. Как часто в какой-нибудь откровенной беседе мы слышали «А, все относительно!» Иногда это означает «Каждый имеет свое собственное мнение». Иногда это означает «каждый имеет право на собственное мнение». Но иногда это означает «Мнение каждого является истинным для него самого, хотя может и не быть истинным для кого-нибудь другого».

В следующем отрывке американский антрополог Рут Бенедикт использует свои обширные знания о различиях в культурах людей с тем, чтобы доказать фундаментальную относительность нравственных суждений. Есть нечто обескураживающее в том факте, что ученый, знающий так много о человеческой культуре и обществе во всех его формах, может прийти к релятивизму.

Нравы ни одной цивилизации не могут охватить весь возможный спектр человеческого поведения…

Любое общество, начинающее с проявления своих склонностей, развивает затем свои предпочтения все дальше и дальше, все более и более полно интегрируясь на избранной им основе, отбрасывая чуждые ему типы поведения. Большая часть тех способов организации индивида, которые представляются нам неоспоримо аномальными, разными цивилизациями закладывались в самое основание их институциональной жизни. И наоборот, наиболее высоко оцениваемые способы поведения обычных, нормальных людей в нашем обществе рассматриваются с точки зрения по-другому организованных культур как явное отклонение. Словом, нормальность, в пределах весьма широкого спектра, определяется культурой… Даже сам взгляд, под углом зрения которого мы видим проблему, обусловлен долгоживущими традиционными обычаями нашего общества.

Эта особенность отмечается гораздо чаще по отношению к этике, чем по отношению к психиатрии. Мы больше не совершаем ошибки, выводя мораль, действующую в данный момент в данном месте, непосредственно из неизменной конституции человека. Мы не поднимаем ее до ранга первого принципа. Мы видим, что мораль различна в каждом обществе и являются удобным термином для обычаев, получавших общественное признание. Человечество всегда предпочитало говорить «Это хорошо с моральной точки зрения», вместо того чтобы сказать «таков обычай», и факт этого предпочтения является достаточным основанием для критической науки этики. Но исторически эти две фразы синонимичны.

Рут Бенедикт. «Антропология и ненормальное»

3. Иммануил Кант является решительным противником этического релятивизма. Главная цель его философских усилий состояла в том, чтобы представить абсолютно прочное, всеобщее доказательство действительности того морального принципа, который он рассматривал как основание любой этики, принципа, названного им категорическим императивом. Кант был прекрасно осведомлен о серьезных этических разногласиях между философами по отдельным вопросам морального суждения, хотя, в отличие от Юма, не придавал такого значения культурным различиям, которые, похоже, разделяют «культурные» народы. Однако Кант был чрезвычайно озабочен отсутствием убедительных оснований даже тех этических положений, которые были достаточно общепризнанны. В целом ряде глубоких и весьма сложных трактатов по этике он предпринял попытку дать эти основания.

Кант впервые изложил свою моральную философию в небольшой книге под названием «Основы метафизики морали» (довольно впечатляющее название). Книга была задумана как введение в его теорию, и вскоре он опубликовал другую, более объемную работу, названную «Критика практического разума». Но, как часто случается, краткая «вводная» книга зажила своей собственной жизнью, и сегодня многие видят в ней прекрасное выражение позиции Канта.

Цель этой работы выявить, проанализировать и защитить фундаментальный принцип нравственности. Как известно, Кант не считал, что он открыл новый принцип, а предпочитал говорить, что его категорический императив – лишь более точная с философской точки зрения формулировка старого Золотого правила морали: Поступай с другими так, как ты хотел бы, чтобы они поступали с тобой. Кант пересмотрел и обновил это правило:

Поступай так, чтобы максима твоей воли всегда могла быть вместе с тем и принципом всеобщего законодательства.

КАТЕГОРИЧЕСКИЙ ИМПЕРАТИВ – термин, введенный Иммануилом Кантом для обозначения того требования, которое предписывает нам делать что-либо безусловно, т.е. независимо от наших желаний, а также целей и намерений. Согласно Канту, мы ощущаем принципы морали как Категорические императивы. Термин также используется Кантом и его последователями для обозначения одного конкретного морального принципа, который Кант называет Высшим Нравственным Законом.

Внешне это не очень похоже на Золотое правило, но Кант считал, что в его формулировке содержится то же самое базовое понятие, смысл которого состоит в том, что мы должны отказаться от своего частного интереса и действовать на основе правил, которые были бы одинаково разумны для всех моральных агентов и принимались бы всеми как свои собственные.

В основе этики Канта лежат три идеи. Если мы сможем хоть сколько-нибудь понять каждую из них, то сможем сформировать предварительное понятие о его теории. Идеи таковы: во-первых, люди – разумные существа, которые способны размышлять над стоящей перед ними проблемой выбора на основе разума; во-вторых, люди обладают ценностью и достоинством, что ставит их выше всех просто условных ценных вещей в этом мире, и они представляют собой то, что Кант называет «целью-в-себе»; и, в-третьих, люди, будучи разумными целями-в-себе, являются авторами морального закона, в силу чего их повиновение долгу не является актом рабского подчинения, а достойным проявлением автономии. Люди как разумно действующие существа, люди как цель-в-себе и люди как автономные существа – таковы три основных положения, на которых Кант строит свое доказательство Категорического императива.

Когда Кант утверждает, что люди являются разумными существами, он имеет в виду нечто большее, чем их простую способность выносить суждения о природе мира или выводить одни высказывания из других. Разумное существо – это человек, способный заставлять себя действовать на основе разума. Дэвид Юм, как и многие другие философы, утверждал, что разум не способен заставлять нас действовать, что действовать нас заставляет желание; разум может лишь показать наиболее эффективный путь к достижению цели, выбранной желанием. Как говорит Юм в часто цитируемом высказывании, «разум есть и должен быть лишь рабом аффектов и не может претендовать на какую-либо другую должность, кроме служения и послушания им». («Трактат о человеческой природе», книга III). На что Кант заметил, что если вообще имеет смысл говорить о нас как о существах, способных к выбору и размышлению, то мы должны признать, что побудительной силой для нас может быть разум, а не просто желания.

Если Кант был прав в том, что побудительной силой для нас может быть разум, то имеет смысл спросить, действуем ли мы умно или глупо, последовательно ли мы рассуждаем, выбирая те или иные цели и средства. Также имеет смысл спросить, берем ли мы в расчет в процессе рассуждения наши конкретные желания и интересы или вместо этого ограничиваемся только теми рассуждениями, которые были бы обязательны для каждого человека в аналогичных обстоятельствах. Т. е., имеет смысл спросить, действуем ли мы разумно.

Понятие «основание, действительное для всех разумных существ» довольно сложно. Возможно, одним из способов приблизиться к пониманию смысла этого понятия Канта будет сравнение морального агента с математиком, решающим геометрическую задачу. Предположим, математик пытается показать, что квадрат гипотенузы прямоугольного треугольника равен сумме квадратов двух других сторон (так называемая теорема Пифагора, которую многие из вас учили в школе). Итак, первое, что он делает, строя доказательство, это рисует треугольник, и поскольку каждый треугольник имеет некоторые размеры и ту или иную форму, то треугольник, нарисованный математиком, будет иметь свои размеры (например, 3 см на 4 см и на 5 см), свой цвет (в зависимости от цвета бумаги, на которой он нарисован) и т. д. Но, разумеется, математику и в голову не приходит обращать внимание на действительные размеры и цвет треугольника. Они существуют – прекрасно, но он их игнорирует. Единственное, что он принимает в расчет в своем доказательстве, - это факт, что треугольник имеет прямой угол. Если наш воображаемый математик строит доказательство, используя только тот факт, что его треугольник – прямоугольный треугольник, то его заключения (когда он их получит) будут приложимы ко всем прямоугольным треугольникам, а не только к тому, который он нарисовал.

Аналогично Кант заявил, что морально действующий человек, когда он размышляет о том, как ему следует поступать, должен игнорировать все частные факты, касающиеся его собственных интересов, желаний, индивидуальных обстоятельств и т. д., и сконцентрироваться лишь на тех фактах, которые приемлемы для всех разумно действующих лиц как таковых. Если он это сделает, говорит Кант, то выводы, к которым он придет, будут иметь силу для всех разумно действующих людей, а не только для него самого. Иначе: их выводы будут универсальными законами, а не просто индивидуальными правилами. Кант употребляет слово «максима» для обозначения индивидуального правила, на основе которого мы в действительности принимаем наши решения. (В нижеследующем отрывке он также употребляет в этом же значении термин «субъективный принцип»). Таким образом, он говорит, что когда мы принимаем решения, то мы, подобно математикам, должны ограничиваться правилами (максимами), которые могут служить также любому разумно действующему человеку. Другими словами, он призывает нас ограничиваться максимами, которые могут служить универсальными законами. Именно это он попытался выразить в Категорическом императиве: Поступай так, чтобы максима твоей воли всегда могла быть вместе с тем и принципом всеобщего законодательства.

Если мы сможем поступать истинно разумным образом, говорит Кант, мы покажем, что обладаем достоинством, что возвышает нас над всем остальным миром. В самом деле, утверждение, что агенты морального действия как личности обладают безграничной ценностью или достоинством, есть, согласно Канту, просто другой способ того, что уже было сказано в Категорическом императиве. Приведем здесь знаменитый отрывок из Канта, в котором он развивает понятие о людях как целях-в-себе.

Теперь я утверждаю: человек и вообще всякое разумное существо существует как цель сама по себе, а не только как средство для любого применения со стороны той или другой воли; во всех своих поступках, направленных как на самого себя, так и на другие разумные существа, он всегда должен рассматриваться так же как цель. Все предметы склонности имеют обусловленную ценность, так как если бы не было склонностей и основанных на них потребностей, то и предмет их не имел бы никакой ценности. Сами же склонности как источники потребностей имеют столь мало абсолютной ценности, ради которой следовало бы желать их самих, что общее желание, какое должно иметь каждое разумное существо, - это быть совершенно свободным от них. Таким образом, ценность всех приобретаемых благодаря нашим поступкам предметов всегда обусловлена. Предметы, существование хотя зависит не от нашей воли, а от природы, имеют тем не менее, если они не наделены разумом, только относительную ценность как средства и называются поэтому вещами, тогда как разумные существа называются лицами, так как их природа уже выделяет их как цели сами по себе, т.е. как нечто, что не следует применять только как средство, стало быть, постольку ограничивает всякий произвол (и составляет предмет уважения). Они, значит, не только субъективные цели, существование которых как результат нашего поступка имеет ценность для нас; они объективные цели, т.е. предметы, существование которых само по себе есть цель, и эта цель не может быть заменена никакой другой целью, для которой они должны были бы служить только средством; без этого вообще нельзя было бы найти ничего, что обладало бы абсолютной ценностью; но если бы всякая ценность была обусловлена, стало быть, случайна, то для разума вообще не могло бы быть никакого высшего практического принципа.

Таким образом, если должен существовать высший практический принцип и по отношению к человеческой воле – категорический императив, то этот принцип должен быть таким, которой, исходя из представления о том, что для каждого необходимо есть цель, так как оно есть цель сама по себе, составляет объективный принцип воли, стало быть, может служить всеобщим практическим законом. Основание этого принципа таково: разумное естество существует как цель сама по себе. Так человек необходимо представляет себе свое собственное существование; постольку, следовательно, это субъективный принцип человеческих поступков. Но так, как представляет себе свое существование и всякое другое разумное существо ввиду того же самого основания разума, которое имеет силу и для меня; следовательно, это есть также объективный принцип, из которого как из высшего практического основания непременно можно вывести все законы воли. Практическим императивом, таким образом, будет следующий: поступай так, чтобы ты всегда относился к человечеству и в своем лице, и в лице всякого другого так же как к цели и никогда не относился бы к нему только как к средству.

Иммануил Кант. «Основы метафизики морали»

Юм охарактеризовал разум как «раба» аффектов, подчиняющегося их указаниям. Кант – заклятый враг такого рабства, так же как и рабства в политической сфере. Если мой разум – раб моих аффектов, то я лишен достоинства, которым владею в силу того, что я есть цель-в-себе. Нет никакой чести в подчинении аффектам, не более чем в подчинении королю или императору. Во внутренней жизни каждого человека, как и в общественной жизни государства, честью будет только подчинение законам, созданным своими собственными силами. Гражданин республики, создавший законы, которым он подчиняется, не теряет своего достоинства в этом подчинении, поскольку он, твердо придерживаясь закона, подчиняется только самому себе. Его подчинение является скорее актом ответственности, чем рабства.

Такой же принцип, по мнению Канта, справедлив и для индивидуальной души. Когда разум подчиняется аффектам, он лишается своих притязаний на честь и достоинство. Но если разум может сам издать законы, которым он будет подчиняться, если разум может сам написать Категорическим императив, связывающий его, то он сохранит свою свободу в самом акте подчинения. Дать закон самому себе – значит, согласно античным грекам, быть автономным – управляемым собственными законами, короче: самоуправляющимся. Принцип автономии разума является, говорит Кант, просто другой версией Категорической императива.

Установив три ключевых принципа:

1. разумность воли;

2. безграничную ценность индивида как цели-в-себе;

3. самозаконодательный, или автономный, характер разума

- Кант объединяет их воедино в понятии общества морально действующих лиц, каждый из которых управляет своими действиями на основе разума, каждый из которых является целью-в-себе и каждый из которых является автономным. Он называет это общество царством целей, и мы можем представить его как идеальное сообщество честных, ответственных, разумных людей, опирающихся в своих поступках на универсально действующие законы, которые они автономно издают для себя. Это сообщество, живущее в соответствии с Категорическим императивом. В предлагаемом отрывке из канта мы увидим, как объединяются все эти темы:

В царстве целей все имеет или цену, или достоинство. То, что имеет цену, может быть заменено также и чем-то другим как эквивалентом; что выше всякой цены, стало быть, не допускает никакого эквивалента, то обладает достоинством.

То, что имеет отношение к общим человеческим склонностям и потребностям, имеет рыночную цену; то, что и без наличия потребностей соответствует определенному вкусу, т.е. удовольствию от одной лишь бесцельной игры наших душевных сил, имеет определяемую аффектом цену; а то, что составляет условие, при котором только и возможно, чтобы нечто было целью самой по себе, имеет не только относительную ценность, т.е. цену, но и внутреннюю ценность, т.е. достоинство.

Материальность же есть условие, при котором только и возможно, чтобы разумное существо было целью самой по себе, так как только благодаря ей можно быть законодательствующим членом в царстве целей. Таким образом, только нравственность и человечество, поскольку оно к ней способно, обладают достоинством. Умение и прилежание в труде имеют рыночную цену; остроумие, живое воображение и веселость – определяемую аффектом цену; верность же обещанию, благоволение из принципов (не из инстинктов) имеют внутреннюю ценность. Природа, так же как умение, не содержит ничего, что при отсутствии их могло бы их заменить; ведь их ценность состоит не в результатах, которые из них возникают, не в выгоде и пользе, которую они создают, а в убеждениях, т.е. максимах воли, которые готовы таким именно образом проявиться в поступках, хотя бы и не увенчались успехом. Эти поступки и не нуждаются ни в какой рекомендации какого-нибудь субъективного расположения или вкуса для того, чтобы смотреть на них с непосредственной благосклонностью и удовольствием, ни в каком непосредственном влечении или ощущении их; они показывают волю, которая их совершает, как предмет непосредственного уважения, при этом нет необходимости ни в чем, кроме разума, чтобы потребовать их от воли, а не выманить их у нее (последнее к тому же противоречило бы понятию долга). Таким образом, эта оценка показывает нам ценность такого образа мыслей, как достоинство, и ставит достоинство бесконечно выше всякой цены, которую совершенно нельзя сравнивать с ней, не посягая как бы на его святость.

Но что же это такое, что дает право нравственно доброму убеждению или добродетели заявлять такие высокие притязания? Не что иное, как участие во всеобщем законодательстве, какое они обеспечивают разумному существу и благодаря которому делают его пригодным к тому, чтобы быть членом в возможном царстве целей. Для этого разумное существо было предназначено уже своей собственной природой как цель сама по себе и именно поэтому как законодательствующее в царстве целей, как свободное по отношению ко всем законам природы, повинующееся только тем законам, которые оно само себе дает и на основе которых его максимы могут принадлежать ко всеобщему законодательству (какому оно само также подчиняется). В самом деле, все имеет только ту ценность, какую определяет закон. Само же законодательство, определяющее всякую ценность, именно поэтому должно обладать достоинством, т.е. безусловной, несравнимой ценностью. Единственно подходящее выражение для той оценки, которую разумное существо должно дать этому достоинству, это – слово уважение. Автономия есть, таким образом, основание достоинства человека и всякого разумного естества.

Иммануил Кант. «Основы метафизики морали»