Этический аспект: проблема справедливости и милосердия 2 страница
Ф. Тютчев с поистине пушкинским лаконизмом ("головокружительный лаконизм", писала А. Ахматова о стиле маленьких трагедий) обозначил это столкновение в стихотворении "29-е января 1837", написанном на смерть Пушкина. Тютчев пишет об убийце поэта (курсив мой. — А. П.):
1 Сравните с точкой зрения Паскаля (Паскаль. "Мысли", фрагмент 233).
Будь прав или виновен он Пред нашей правдою земною, Навек он высшею рукою В "цареубийцы" заклеймен 1
Христианство требует, чтобы воля человека подчинилась воле Бога. Тогда как возможна человеческая свобода? Выдающийся теолог и философ Романо Гвардини пишет об этом так: "Особые вопросы ставят перед христианской верой и главные элементы картины мира в новое время. Как обстоит дело с Богом и его могуществом, если оправдано то переживание свободы, которое отличает человека нового времени? И, с другой стороны, какая может быть у человека автономия, если Бог — это действительно Бог? Вправду ли Бог действует, если инициатива и творческая сила на стороне человека, как утверждает новое время? И может ли человек действовать и творить, если творит Бог?" [89, гл. 4].
Русский философ Н. Бердяев пишет: " В русской литературе и русской культуре был лишь один момент, одна вспышка, когда блеснула возможность Ренессанса — это явление пушкинского творчества" [17, 143]. Ренессанс, Возрождение — эпоха, разделяющая Средневековье и Новое время. Если принцип античной культуры — космоцентризм (центральность космоса, объективно прекрасного мироздания, вкотором человек отнюдь не занимает центрального положения), средневековой — теоцентризм (центральность Бога), то принцип культуры Возрождения — антропоцентризм, центральность человека в мире. Начиная с эпохи Возрождения начинает складываться идея личности, окончательно сформировавшаяся в конце XVIIIв. и послужившая "могучей закваской романтизма. Она (идея личности. — А. П.) была призвана заполнить вакуум, образовавшийся вследствие окончательной десакрализации представлений о месте отдельного человека вмире... Над человеческим и земным более не стало высшего смысла и закона. Исходной для человека и впрямь неотъемлемой от него в итоге нового времени оказалась только его принадлежность самому себе, его индивидуальность. Именно в сфере индивидуального он и должен был отныне искать духовную опору. Т. е. сиюминутную и особенную правду своего бытия уразуметь как нечто общезначимое и бесценное, осознать себя как "личность" [16; 89, гл. 4].
1 На подобном противопоставлении земного и неземного построено другое стихотворение Тютчева — "А. В. Плетневой"; см. комментарий к оде Китса. — А. П.
Итак, европейская культура движется от представления об общезначимой, универсальной, единственной, "божественной", неподвижной истине ("риторическая культура", "культура общего места", "рефлективный традиционализм" по С. Аверинцеву и А. Михайлову) [89, гл. 1] к представлению об индивидуальной, особенной, личностной истине (этот строй мысли восходит к софистам (см. часть 1) и находит завершение в принципиально плюралистичном постмодерне [89, гл. 6]). "Человек есть мера всех вещей", но людей-то (а, значит, и истин) много! 1.
Время Пушкина, Моцарта, Гете — момент краткого неустойчивого равновесия этих двух начал, "я" и мира, общего и особенного. Творчество Пушкина вырастает на основе всей предшествующей европейской культуры и осуществляет синтез предшествующего (Бердяев, как было отмечено, сопоставляет явление пушкинского творчества с Ренессансом, Возрождением; но Возрождение, по Баткину, — это синтез или диалог античности и христианства). Однако, если посмотреть на проблему с этой точки зрения, то можно увидеть, что античные и христианские представления о справедливости и добродетели едвали не противоположны.
Вот что находим у Аристотеля: "...люди в том случае склонны приходить в негодование, если они заслуживают величайших благ и обладают ими ( а ведь это случай Сальери, который "усильным, напряженным постоянством... в искусстве безграничном достигнул степени высокой". —А. П.), ибо несправедливо, чтобы люди, неравные между собой, удостоились одинаковых [благ]... [люди легко приходят в негодование, если они честны и серьезны, потому что в таком случае они имеют правильные суждения и ненавидят все несправедливое; еще, когда люди честолюбивы и стремятся к каким-нибудь целям, особенно если их честолюбие касается того, чего другие достигли незаслуженно (по мнению Сальери, гениальность досталась Моцарту даром. — А. П.). Вообще люди, считающие себя достойными того, чего не считают достойными других, легко приходят в негодование на них за это. Поэтому-то люди с рабской душой, низкие и нечестолюбивые, нелегко приходят в негодование, потому что нет ничего такого, чего они считали бы себя достойными" (Риторика, кн. 2, 9, 1387 Ь) [5, 92-93].
1Ф. Вийон, великий французский поэт XV в., пишет в "Балладе поэтического состязания в Блуа": "И сколько истин? Потерял им счет" [89, гл. 4].
"...нет ничего такого, чего они считали бы себя достойными" — но ведь это смирение, одна из величайших христианских (но не античных!) добродетелей, совершенно чуждая "честному и серьезному", но честолюбивому и гордому (а это античные добродетели!) Сальери.
Античная этика — этика справедливости, христианская — этика милосердия (любви). Культура Возрождения, составляющая фундамент всей последующей новоевропейской культуры, является, как уже было сказано, синтезом (диалогом) античности и христианства. Новоевропейская этика стремится сочетать принципы справедливости и милосердия, однако Н. Бор в работе "Единство знаний" (1954) отмечает их дополнительность: "Общую цель всех культур составляет самое тесное сочетание справедливости и милосердия, какого только можно достигнуть; тем не менее следует признать, что в каждом случае, где нужно строго применить закон, не остается места для проявления милосердия, и наоборот, доброжелательство и сострадание могут вступить в конфликт с самыми принципами правосудия" [27, 108-113; 89, матем. прил. I].
Итак, если еще раз вспомнить процитированные слова Гегеля о сущности трагического конфликта как столкновения двух правд, то в данном случае эти правды можно охарактеризовать как "земную" и "небесную", или христианскую и языческую (античную), или общечеловеческую ("не убий") и "личностную" экзистенциальную правду Сальери, для которого Моцарт невыносим (см. доп. 5). Трагедия представляет собой диалогическое столкновение этих двух правд.
"Быть может, ни в одном из созданий мировой поэзии грозные вопросы морали не поставлены так резко и сложно, как в "маленьких трагедиях" Пушкина", — отмечает А. Ахматова в работе ""Каменный гость" Пушкина" [12, 525].
Каков центральный конфликт трагедии? Уже было сказано о том, что на этот вопрос возможны самые разные ответы. Обратим внимание на то, что возможен и такой — это конфликт справедливости и милосердия ("Или глаз твой завистлив от того, что Я добр?" — мог бы ответить Бог на упреки Сальери словами хозяина дома из притчи о работниках в винограднике. Ведь "Царство Небесное подобно хозяину дома, который вышел рано поутру нанять работников в виноградник свой...").
Исследователи давно обратили внимание на то, что "Моцарт и Сальери" написан в форме диалога и в этом отношении напоминает диалоги Платона (см. доп. 6). Г. Кнабе, следуя М. Бахтину, считает диа-
логичность сущностной чертой культуры вообще (см. доп. 7); он пишет о ситуации, в которой культура прекращается — когда один из полюсов (в нашем случае лучше было бы сказать "собеседников") уничтожается насильственно. Таким образом, убийство Моцарта можно интерпретировать и как трагедию "прекращения культуры".
М. Бахтин пишет о диалогичности и полифоничности Достоевского; романы его — сплошной спор, в котором не просто рождается, но изначально пребывает истина, сама по себе диалогичная. "Но то, что мнилось Бахтину особенностью одного Достоевского, на самом деле принадлежит всем писателям без исключения: эта диалогичность, неокончательность, раздвоенность и антиномичность есть способ построения художественного текста как такового. За этим стоит живая душа писателя и человека, внутренняя ее борьба, расколотость сознания и бессознательного", — пишет Б. Парамонов в работе "К вопросу о Смердякове" [85, 355-356].
Текст трагедии противоречив и в силу этого отличается неисчерпаемым богатством содержания. Давно сказано, что великие произведения не столько отвечают на вопросы, сколько ставят их. И если Сальери своеобразно отвечает на вопрос Моцарта о гении и злодействе (правда, не словами, а злодейством), то трагедия в целом все же завершается вопросом Сальери, оставшимся без ответа.
Один из вопросов, поставленных пушкинской трагедией, — вопрос о пределах человеческой активности. М. Гершензон в 1917 г. всецело на стороне человека-героя, деятеля, творца: "...прочен только прогресс, достигаемый планомерностью человеческих усилий... Не создавать культуры самочинно и последовательно, а ждать посланцев свыше, ждать небесных даров? Если бы мы даже решили так, — нам невозможно прозябать в бездействии; не в нашей власти заглушить наш разум — он нудит нас творить. Культура неизбежна, культура законна, иПушкин никогда не восставал против нее. Но он знал, что верховная власть принадлежит иррациональному началу, о чем на казнь себе забыли и Алеко, и Сальери" [91, 9].
Человек есть то, что он делает, утверждает Гегель, а выдающийся мыслитель следующего поколения Карл Маркс напишет в работе "Тезисы о Фейербахе" (1845): "Философы лишь различным образом объясняли мир; но дело заключается в том, чтобы изменить его" [62, 159].
Сейчас, в начале XXI в., можно более отчетливо представить себе, к чему приводят "планомерные человеческие усилия", не согласованные с Провидением (или, если угодно, с объективной закономер-
ностью — ведь законы природы так же могущественны и непререкаемы) 1; позади XX век, наполненный вселенскими катастрофами и поставивший человечество на грань исчезновения. Один из персонажей великого русского писателя XX в. А. Солженицына удивительно кратко отвечает на вопрос о причине глобальных катастроф: "Это оттого, что люди забыли Бога". Другими словами, можно было бы сказать, что нарушена правильная мера человеческой активности.
Односторонность пагубна. "Односторонность есть пагуба мысли", — пишет А. Пушкин в письме П. Катенину [92, IX, 212]. Еще Аристотель отметил в "Этике", что "избыток и недостаток — принадлежности порока, середина — принадлежность добродетели". Одинаково губительны для человека и полная пассивность, и безудержное своеволие. Необходимо гармоническое сочетание противоположностей, надо найти правильную меру человеческой активности 2(вспомните молитву Иоанна Кронштадского — один из эпиграфов к главе 2, часть 1).
Прекрасно написал об этом современник М. Гершензона Н. Бердяев в книге "Смысл истории" (1921): "Для того, чтобы человек до конца утвердил себя и не утерял источника и цели своего творчества, он должен утверждать не только себя, но и Бога. Он должен утверждать в себе образ Божий... Для того, чтобы утвердилась человеческая индивидуальность, человеческая личность, для этого она должна сознавать свою связь с началом более высоким, чем она сама, для этого она должна признать существование другого, Божественного начала... Если ничего нет над человеком, если нет ничего выше человека, если человек не знает никаких начал, кроме тех, которые замкнуты в человеческом круге, человек перестает знать и самого себя. Последствием отрицания высшего начала является то, что человек роковым образом подчиняется низшим, не сверх-человеческим, а подчеловеческим началам. Это является неизбежным результатом всего длинного пути безбожного гуманизма в новой истории" [17, 120](см. также доп. 8). Так Сальери, желая восстановить справедливость (как он ее понимает), становится предателем и убийцей (см. доп. 9). Ход его рассуждений безупречно логичен. Если за равный (а может быть, в случае Сальери — и больший) труд небо посылает разные дары: Моцарту — больший, Сальери — меньший, значит, небо несправедливо. Несправедливость не должна иметь места, несправедливость отвратительна?
1 Сравните со словами Г. С. Сковороды (басня "Собака и кобыла"): "Бог, природа и Минерва есть то же".
2 Вспомните русскую пословицу: На Бога надейся, а сам не плошай.
Да, отвечает Сальери, присоединяясь к мнению Аристотеля. Раз это так, несправедливость следует исправить, что он и делает. Что можно возразить на это? Пожалуй, только одно: Моцарт не виновен в том, что его дар больше, и не заслуживает смерти за это. Понимая справедливость уравнительно, Сальери к тому же совершенно не имеет любви (во всяком случае, той любви, о которой пишет апостол Павел в Послании к Коринфянам, в частности, следующее: "любовь не завидует... не гордится...", а Сальери горд и завистлив).
Сальери возмущается несправедливостью неба, он — богоборец, а "богоборчество оборачивается преступлениями против людей" 1 [50]. То, что Сальери именно богоборец, доказывает и его реплика: "Ты, Моцарт, бог..."; ведь в сцене II он убивает Моцарта. Таким образом, он не просто богоборец; он убийца Бога. Вспомните цитату из книги Ницше "Так говорил Заратустра", приведенную в комментарии к фрагменту диалога Платона "Горгий" (см. выше). Сопоставьте с другим фрагментом из Ницше, который цитирует замечательный русский философ Л. Шестов в своем исследовании "Добро в учении гр. Толстого и Ф. Нитше. Философия и проповедь": "Слышали ли вы о том безумном человеке, который в светлый полдень зажег фонарь, выбежал на рынок и непрестанно кричал: "Я ищу Бога, я ищу Бога". Все вокруг него смеялись и острили. Но "безумный" человек вбежал в толпу и, пронизывая всех своим взглядом, воскликнул: "Где Бог? Я вам скажу. Мы его убили — я и вы. Мы все убийцы. Но как мы это сделали? Как могли мы выпить море? Кто дал нам эту губку, чтобы стереть краску со всего горизонта? Что сделали мы, оторвавши землю от ее солнца? Куда идет теперь она? Куда идем мы? Прочь от солнца?.. Бог умер! Бог не воскреснет! И мы его убили! Как утешимся мы, убийцы из убийц?.. Разве грандиозность этого дела не слишком громадна для нас? Не должны ли мы сами обратиться в богов, чтобы оказаться достойными его? Никогда не было совершено дела, более великого, и кто родится после нас, этим самым будет принадлежать к истории высшей, чем вся прежняя история" [121, 81—82].
Исследователь творчества Пушкина В. Иванов в статье "Два маяка" пишет: "...без всякого лицемерия Сальери-сатана пытается оправдать свой умысел при помощи рассуждений, острие которых обращено против вмешательства божественной благодати в дела человеческие. Гений Моцарта — чудо, сверхъестественное его происхожде-
См. комментарий к стихотворению Ш. Бодлера "Гимн красоте".
ниє слишком очевидно; но чудо — насильственный перерыв естественного порядка вещей, дар Божий — роковой дар, он нарушает строй и разрывает цепь человеческих усилий. Устранить чудотворца — "тяжелый долг". Мотив противления человека, алчущего нераздельно владычествовать над миром, божественному нисхождению в мир прозвучит позднее в поэме Достоевского "Великий Инквизитор" 1, где Христос, снова появившийся среди людей, объявлен нежелательным гостем" [93, 253].
Итак, убить Бога и занять его место; взять в свои руки управление миром и человеческим обществом, творить историю самостоятельно, ничего не оставив на долю Провидения, — вот какая идея воодушевляет организаторов социальных революций (надо помнить отом, что французская революция 1789 г. — предмет постоянных размышлений Пушкина).
Властитель (царь или король) — помазанник Божий, представитель Бога в дольнем мире. В аспекте социальной практики аналогом убийства Бога является казнь властителя (казнь короля Людовика XVI в начале французской революции, расстрел царской семьи в России; вспомните процитированное ранее стихотворение Тютчева на смерть Пушкина, где убийца гения назван цареубийцей).
Вот что пишет современный исследователь: "Убивая Бога, рационалистическая Утопия берет за основу теологический дискурс, егосимволику, без которой невозможно придать смысловое единство разрозненным историческим фактам. Одним из самых универсальных принципов христианства является, например, принцип жертвы, благодаря которому в потоке нейтрального времени выделяется Конец Времен и Начало Времен. Моделью подобного придания смысла историческому времени через жертву может служить жертва Христа, которая означает окончание "старой истории" действия Ветхого Завета и начало "новой истории" — нашей эры.
Типичным примером ритуальной жертвы в контексте новой просветительской социальной мифологии является и казнь короля в начале Французской революции, которая в массовом сознании символизирует окончание действия божественной детерминации социального и, шире, человеческого бытия как такового и начало новой истории — Царства Человека..." (XXI век: мир между прошлым и будущим. Культура как системообразующий фактор международной и национальной безо-
1 "Великий инквизитор" — глава V книш пятой романа Достоевского "Братья Карамазовы".
пасности / Научная ред. О. П. Лановенко. К., 2004. С. 144) (курсив мой. — А. П.).
Эту же этическую проблему исследует преклонявшийся перед Пушкиным Достоевский в романе "Преступление и наказание". Жизнь дается Богом, и только Он вправе ее отнять. Проблема обоснованности и дозволенности убийства, вопрос Раскольникова "Тварь ли я дрожащая или право имею?" — это все тот же финальный вопрос Сальери о совместимости гения и злодейства, о том, может ли незаурядный человек ради благой цели преступить нравственный закон (см. комментарий к стихотворению Пушкина "Герой"). Отметим, что выражение "дрожащая тварь" — пушкинское (первое стихотворение цикла "Подражания Корану" "Клянусь четой и нечетой...") [92,1, 2471.
В конечном счете, и романтическое богоборчество Каина (воплощенное в одноименной мистерии Байрона), и богоборчество пушкинского Сальери, и трагические раздумья героев Достоевского восходят к проблеме теодицеи (греч. "теос" — бог, "дикэ" — справедливость), т. е. к вопросу о том, как согласовать существование в мире зла и несправедливости с идеей мудрости, благости и всемогущества Бога. Одно из возможных решений этой проблемы таково. Бог является всемогущим и всеблагим, в Нем нет никакого зла. Зло порождается человеческой гордыней и неверным употреблением свободы (ведь Бог создал человека свободным); зло есть богоборчество.
Уже первое, еще "дочеловеческое" зло возникло в результате зависти игордыни. Светлый ангел Люцифер, или Денница, вознамерился занять место Творца. Он-то и начал борьбу со Всевышним, и привлек на свою сторону целый сонм ангелов, которые тем самым стали приспешниками богоборческой силы. Люцифер из светлого ангела становится дьяволом, претендуя на чужое место (об этом сказано в "Аде" Данте). Сравните также с размышлениями Г. Сковороды: все несчастья на свете происходят от людей, находящихся не на своем месте. Вспомните о том, что трагедия "Гамлет" начинается стого, что Клавдий убивает своего брата и занимает его место. Убийца посягает на то, что ему не принадлежит; убивая Моцарта, Сальери ставит себя на место Бога, отнимающего и дарующего жизнь.
Итак, причиной зла становится злоупотребление свободой, которой Бог одаряет сотворенных им духов и человека 1.
1 Не случайно люди карают преступление лишением свободы.
Если использовать аргументацию Сальери для разрешения проблемы оптимального устройства общества, то можно прийти к идеям, изложенным в романе Достоевского "Бесы". Один из персонажей, Вер-ховенский, проповедует общественное устройство, которое является воплощением справедливости, понимаемой уравнительно [8, VII, 392]: "...главное — равенство. Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов. Высокий уровень наук и талантов доступен только высшим способностям, не надо высших способностей*. Высшие способности всегда захватывали власть и были деспотами. Высшие способности не могут не быть деспотами и всегда развращали более, чем приносили пользы; их изгоняют или казнят. Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза, Шекспир побивается каменьями... Рабы должны быть равны: без деспотизма еще не бывало ни свободы, ни равенства, но в стаде должно быть равенство... горы сравнять — хорошая мысль, не смешная... Не надо образования, довольно науки!., но надо устроиться послушанию. В мире одного только недостает: послушания... мы всякого гения потушим в младенчестве. Все к одному знаменателю, полное равенство... Необходимо лишь необходимое — вот девиз земного шара отселе". (Сравните процитированный фрагмент с фрагментом из работы Шпенглера "Закат Европы" [89, гл. 6], а также с Шекспиром 1. Сопоставьте это рассуждение с идеями Г. Сковороды о "равном равенстве" и "неравном равенстве".)
Итак, подведем итог. Трагедия Пушкина "Моцарт и Сальери" — гениальное, высокохудожественное, совершенное произведение. Почему это так? Потому что в этом произведении форма и содержание очень хорошо соответствуют друг другу. "Когда форма есть выражение содержания, она связана с ним так тесно, что отделить ее от содержания значит уничтожить самое содержание; и наоборот: отделить содержание от формы значит уничтожить форму... это органическое единство и тождество идеи с формою и формы с идеею бывает достоянием только одной гениальности" (Белинский В. Т. Полное собрание сочинений. М., 1955. Т. 9. С. 535). Единство содержания и формы есть требование художественности.
Не ссылайся
На то, что нужно. Нищие, и те
В нужде имеют что-нибудь в избытке.
Сведи к необходимостям всю жизнь,
И человек сравняется с животным.
Перевод Б. Пастернака
(Король Лир. Акт 2, сцена 4)
Какова же форма трагедии? Это сонатная форма. Замечательно, что эта форма, имеющая такое громадное значение для новоевропейской музыки, использована великим поэтом в произведении о двух музыкантах. Сонатная форма есть запечатление движения (развития), источником которого служит противоречие между конфликтующими сторонами, между "правдой Моцарта" и "правдой Сальери", о котором, как было отмечено выше, Гегель писал, что "обе стороны противоположности, взятые в отдельности, оправданны". Сонатная форма воплощает истину как процесс, как "форму постепенного драматического становления вывода". Гегель писал: "Истина — это целое. Но это целое — такая сущность, которая осуществляется лишь через развитие" [62,153].
Каково содержание сонатной формы? Диалогическое столкновение двух правд, трагически оборванное смертью Моцарта. Именно диалектическая по своей природе сонатная форма идеально подходит для воплощения такого содержания. В сущности говоря, различая содержание и форму, следует в то же время помнить об их единстве, тождественности: в совершенном, высокохудожественном произведении содержание оформлено, форма содержательна.
Выдающийся филолог XX в. Ю. Лотман пишет: "...вне структуры художественная идея немыслима. Дуализм формы и содержания должен быть заменен понятием идеи, реализующей себя в адекватной структуре и не существующей вне этой структуры" [69, Щ.
Дополнения
Дополнение 1.Сравните мысль современника Пушкина А. Шопенгауэра (1788-1860), изложенную в его труде "Мир как воля и представление" (1819), о разделении всех людей на людей практики, которым присуще единство воли и интеллекта, и гениев, склонных к созерцанию, у которых интеллект отрешен от воли. Созерцательность 1 эта — античного корня, в древнегреческом языке отсутствует даже понятие "воля".
Вчастности, в работе "О гении" он пишет о том, что определяющая черта обыкновенного человека состоит в том, что его интеллект тесно связан с волей. Он занимается только тем, что приносит ему пользу. Большинство людей придает значение собственному благополучию
1 Сравните с высказыванием С. Аверинцева о созерцательности античной культуры [89, гл. 2].
или благополучию близких, и соответственно направляют свои усилия. Гений, напротив того, придает значение пониманию сути вещей, и поэтому чаще забывает о собственных интересах. Подобно тому, как оловянные ножки принуждают резиновую куклу принимать всегда одно и то же положение в соответствии с центром тяжести, так и интеллект обычного человека постоянно тяготеет к его интересам, игнорируя все прочее как излишнее и отвратительное. Поэтому только необыкновенные умы, главный интерес которых состоит в теоретическом отношении к миру, могут понимать сущность вещей и, соответственно, понимать великие истины. Безусловно, такое объективное отношение к миру необычно, даже неестественно, но только оно выделяет человека из большинства. В этом состоит величие гения. В то время, когда для гения творчество и мышление являются целью сами по себе, для других они — способ достижения личных целей. Интеллект большинства людей, постоянно связанный с волей, можно рассматривать как набор проволок, благодаря которым движется кукла в мировом театре. И наоборот, гения можно сравнить с живым человеком, который играет на сцене рядом с куклами. Он между ними единственное существо, понимающее смысл пьесы.
Человек только умный способен к великим делам в практической жизни, потому что, находясь под мощным воздействием внешних вещей, способен познавать только отношения между ними; соответственно и интеллект его тесно связан с волей. Перед гениальным человеком, в его объективном созерцании, мир проходит как нечто отдельное от него, как предмет созерцания, который отрешает волю от сознания. Отсюда разница между поступком и произведением. Последнее требует объективности, обусловленной полным отделением интеллекта от воли. Поступок требует умения применять знания к жизни, присутствия духа, решительности и вообще таких качеств, которые возможны только при условии полной зависимости интеллекта от воли. Там, где эта зависимость разрушена, — там интеллект, отклоняясь от своего природного предназначения, оставляет служение воле. Поскольку интеллект в минуты творчества не соответствует интересам воли, его произведение не имеет полезной цели. Он занимается музыкой, философией, поэзией без всякой цели, исключительно по внутренней потребности. Отсутствие пользы — вот характерная черта гениальных произведений. Напротив того, произведения обыкновенных умов имеют в предмете какую-нибудь реальную пользу. Произведения обыкновенных умов можно сравнить с плодами дерева, а про-
изведения гения — с цветами... В действительности прекрасное редко соединяется с полезным" (курсив мой. —А. П.) [70, 99—101].
"Гениальность — это способность пребывать в чистом созерцании, теряться в нем, избавляя познание от служения воле, оставаясь чистым познающим субъектом, ясным оком мира и не мгновения, а постоянно" [122, 98].
Таким образом, можно дать еще одну интерпретацию противостоянию Моцарта и Сальери: это противостояние гения и человека практики (героя). Моцарт создает произведение, Сальери совершает поступок.
Дополнение 2.Как известно, французская культура эпохи Просвещения была воспринята Пушкиным еще в юности. Однако в зрелые годы поэт относился к философии французского Просвещения очень сдержанно, считая ее, во-первых, несовместимой с поэзией: "Ничто не могло быть противоположнее поэзии, как та философия, которой XVHI век дал свое имя. Она была направлена противу господствующей религии, вечного источника поэзии у всех народов, а любимым орудием ее была ирония холодная и осторожная и насмешка бешеная и площадная. Вольтер, великан сей эпохи... 60 лет наполнял театр трагедиями, в которых, не заботясь ни о правдоподобии характеров, ни о законности средств, заставил он свои лица кстати и некстати выражать правила своей философии" (О ничтожестве литературы русской, 1834) [92, VI, 365]. Во-вторых, Пушкин считал философию Просвещения виновницей социальных потрясений (Путешествие из Москвы в Петербург: 1833-1834): "Философия немецкая... влияние ее было благотворно: оно спасло нашу молодежь от холодного скептицизма французской философии и удалило ее от упоительных и вредных мечтаний, которые имели столь ужасное влияние на лучший цвет предшествовавшего поколения! (имеются в виду декабристы. —А. П.) [92,VI,339].