О стихах Вергилия 3 страница

Наша чрезмерная и несправедливая нетерпимость к разбираемому порокувызывается самой глупой и беспокойной болезнью, какие только поражаютлюдские души, а именно ревностью.

Quis vetat apposito lumen de lumine sumi?

Dent licet assidue, nil tamen inde perit [2656]

Она, равно как и зависть, ее сестра, кажутся мне самыми нелепыми извсех пороков. О последней мне сказать нечего: эта страсть, которуюизображают такой неотвязной и мощной, не соблаговолила коснуться меня. Чтоже касается первой, то она мне знакома, хотя бы с виду. Ощущают ее иживотные: пастух Крастис воспылал любовью к одной из коз своего стада, и чтоже! ее козел, когда Крастис спал, боднул его в голову и размозжил ее [2657].Подобно некоторым диким народам, мы достигли крайних степеней этой горячки;более просвященные затронуты ею, — что правда, то правда, — но она их незахватывает и не подчиняет:

Ense maritali nemo confossus adulter

Purpureo Stygias sanguine tinxit aquas. [2658]

Лукулл, Цезарь, Помпеи, Антоний, Катон и другие доблестные мужи былирогаты и, зная об этом, не поднимали особого шума. В те времена нашелся лишьодин дурень — Лепид, — умерший от огорчения, которое ему причинила этанапасть [2659].

Ahi tum te miserum malique fati,

Quem attractis pedibus, patente porta,

Percurrent mugilesque raphanique. [2660]

И бог в рассказе нашего поэта, застав со своею супругой одного из еедружков, ограничился тем, что пристыдил их обоих,

atque aliquis de diis non tristibus optat

Sic fieri turpis; [2661]

и он не преминул воспылать от предложенных ею сладостных ласк, сетуятолько на то, что она, видимо, перестала доверять горячности его чувства:

Quid causas petis ex alto, fiducie cessit

Quo tibi, diva, mei? [2662]

Больше того, она обращается с просьбой, касающейся ее внебрачного сына,

Arma rogo genitrix nato, [2663]

и он охотно выполняет ее; и об Энее Вулкан говорит с уважением:

Arma acri facienda viro. [2664]

Все это полно человечности, превышающей человеческую. Впрочем, этосверхъизобилие доброты я согласен оставить богам:

nec divis homines componier aequum est. [2665]

Хотя вопрос о брачном или внебрачном зачатии прижитых совместно детей ине затрагивает, в сущности, женщин, — не говорю уж о том, что самые суровыезаконодатели, умалчивая о нем в своих сводах, тем самым решают его, — все жеони, неведомо почему, подвержены ревности больше мужчин, и она обитает вних, как у себя дома:

Saepe etiam Juno, maxima caelicolum,

Coniugis in culpa flagravit quotidiana. [2666]

И когда эти бедные души, слабые и неспособные сопротивляться, попадаютв ее цепкие лапы, просто жалость смотреть, до чего беспощадно она завлекаетих в свои сети и как помыкает ими; сначала она пробирается в них тихой сапойпод личиною дружбы, но едва они окажутся в ее власти, те же причины, которыеслужили основанием для благосклонности, становятся основанием и для лютойненависти. Для этой болезни души большинство вещей служит пищею и лишь оченьнемногие — целебным лекарством. Добродетель, здоровье, заслуги и добраяслава мужа — фитили, разжигающие их гнев и бешенство:

Nullae sunt inimicitiae, nisi amoris, acerbae. [2667]

Кроме того, эта горячка уродует и искажает все, что в них естькрасивого и хорошего, и все поведение ревнивой женщины, будь она хотьвоплощением целомудрия и домовитости, неизменно бывает раздражающенесносным. Неукротимое возбуждение увлекает ревнивцев к крайностям, прямопротивоположным тому, что их породило. Прелюбопытная вещь произошла с однимримлянином — Октавием: предаваясь любовным утехам с Понтией Постумией, он дотого распалился страстью от обладания ею, что стал настойчиво домогаться еесогласия сочетаться с ним браком, и так как она не поддалась на его уговоры,возросшая в нем до последних пределов любовь толкнула его на действия,свойственные жесточайшей и смертельной вражде, — он убил ее [2668]. И вообщеобычные признаки этой разновидности любовной болезни, — укоренившаяся всердце ненависть, жажда безраздельно владеть, мольбы и заклинания,

notumque furens quid femina possit, [2669]

и непрерывное бешенство, тем более мучительное, что считается, будтоединственное возможное для него оправдание — это любовное чувство.

Итак, долг целомудрия весьма многогранен и многолик. Хотим ли мы, чтобыженщины держали в узде свою волю? Она — вещь очень гибкая и подвижная ислишком стремительная, чтобы ее можно было остановить. Да и как это сделать,если грезы уносят женщин порою так далеко, что они не в силах от нихотступиться? Как в них, так, пожалуй, и в целомудренной чистоте, — и в нейтоже, — поскольку она женского рода, — нет ничего, что могло бы их защититьот вожделений и желаний. Если мы посягаем лишь на их волю, то многого ли мыэтим достигнем? Представьте себе сонмы таких желаний, наделенныхспособностью лететь, как оперенные стрелы, не глядя перед собой и ни о чемне спрашивая, и готовых вонзиться во всякую, кого только настигнут.

Скифские женщины выкалывали глаза своим рабам и военнопленным, чтобысвободнее и бесстыднее предаваться с ними наслаждениям [2670].

Просто ужас, какое великое преимущество — действовать в подходящеевремя! Всякому, кто спросит меня, что всего важнее в любви, я отвечу: уметьвыбрать мгновение; второе по степени важности — то же, и то же самое —третье. Ибо в этом случае все возможно. Мне часто недоставало удачи, нопорою и предприимчивости; сохрани боже от беды тех, кто вздумает посмеятьсянад этим. В наш век нужно побольше напористости, которую молодые люди нашеговремени извиняют свойственной им горячностью чувств, но если женщины ближеприсмотрятся к ней, они обнаружат, что она проистекает скорей из презрения.Я суеверно боялся нанести им оскорбление, и я всей душой уважаю то, чтолюблю. Не говорю уж о том, что это такой товар, который теряет свой блеск итускнеет, если не относиться к нему с должным почтением. Я люблю, чтобы сюдавносилось кое-что от юношеской застенчивости, от робкой и преданнойвлюбленности. Впрочем, не только в этом, я и в другом знаю за собойкое-какие проявления нелепой застенчивости, о которой вспоминает Плутарх [2671]и которая омрачала и портила мне жизнь на всем ее протяжении. В общемсвойство это не очень подходит к моему душевному складу, но разве внутри насне сплошные мятежи и раздоры? [2672]

Итак, величайшая глупость пытаться обуздать в женщинах то желание,которое в них так могущественно и так естественно. И когда мне доводитсяслышать, как они похваляются тем, что их сердце исполнено девственнойчистоты и холодности, я только посмеиваюсь над ними; они заходят, пожалуй,чересчур далеко. Если это беззубая и одряхлевшая женщина или молодая, новысохшая и чахоточного вида девица, то хотя им не очень-то веришь, их словавсе же до некоторой степени правдоподобны. Но кто из них продолжает дышать идвигаться, те таким отпирательством немало вредят себе, ибо неразумныеоправдания на пользу лишь обвинению. Так, например, один дворянин, мойсосед, которого подозревали в мужском бессилии,

Languidior tenera cui pendens sicula beta

Nunquam se mediam sustulit ad tunicam. [2673]

по истечении трех или четырех дней после своей свадьбы, желая снять ссебя давнее подозрение, пустился повсюду напропалую божиться, будто бы вминувшую ночь он двадцать раз насладился со своею супругой, что и послужилов дальнейшем к уличению его в полнейшем невежестве по мужской части и красторжению его брака. Я не говорю уж о том, что кичиться своим целомудрием,как упомянутые мной дамы, в сущности, нечего, ибо где же воздержанность идобродетель, если нет побуждений обратного свойства? В таких случаях нужносказать: «Да, мне этого очень хочется, но, тем не менее, я не собираюсьсдаваться». Даже святые, и те говорят не иначе. Само собой разумеется, яимею в виду лишь таких женщин, которые намеренно похваляются своейбесчувственностью и холодностью и, сообщая об этом с серьезным лицом, хотят,чтобы им безоговорочно верили. Ибо, когда на их лицах, вы без труда читаете,что они притворяются, когда произносимые ими слова опровергаются их глазами,когда они изъясняются на своем милом тарабарском наречии, где всешиворот-навыворот и шито белыми нитками, это мне и впрямь по душе. Я верныйпоклонник вольности в обращении и непосредственности; но тут не может бытьсерединки наполовинку: если в них нет настоящего простодушия и ребячливости,они просто нелепы, и дамам неуместно к ним прибегать: в такого рода общенииони немедля переходят в бесстыдство. Уловки и хитрости способны обманутьтолько глупцов. Лжи в этих делах принадлежит почетное место — это окольныйпуть, ведущий нас к истине через заднюю дверь. Но если мы не можем сдержатьженское воображение, чего же мы добиваемся? Внешне целомудренного поведения?Но бывают и такие поступки, которые совершаются без свидетелей, а между темнесут пагубу целомудрию,

Illud saepe facit quod sine teste facit. [2674]

И те, которых мы меньше всего опасаемся, больше всего, пожалуй, идолжны внушать нам опасение:

Offendor moecha simpliciore minus. [2675]

Бывают вещи, которые, не являясь порочными, могут погубитьбеспорочность женщины, и притом даже без ее ведома и соучастия: Obstetrix,virginis cuiusdam integritatem manu velut explorans, sive malevolentia, siveinscitia, sive casu, dum inspicit, perdidit [2676]. Иная лишила себя девственностинечаянно, желая в ней убедиться, иная потеряла ее, резвясь.

Мы не сумели бы дать нашим женщинам точного списка поступков, которыедолжны быть для них запретными. Наш закон пришлось бы изложить в общих идостаточно неопределенных выражениях и словах. Созданное нами самимипредставление об их целомудрии просто смешно, ибо наиболее совершенные егообразцы, какими я только располагаю, это Фатуа, жена Фавна, которая, выйдязамуж, ни разу не дала взглянуть на себя ни одному мужчине [2677], и женаГиерона, не ощущавшая зловония, исходившего от ее мужа, считая, что этообщее для всех мужчин свойство [2678]. Чтобы удовлетворять нас и нравитьсянам, нужно, чтобы женщины не видели и не чувствовали.

Итак, давайте признаем, что основа понимания этого долга заложенаглавным образом в нашей воле. Были мужья, которые претерпели неверность женне только без единого обращенного к ним упрека и оскорбления, но с чувствомглубочайшей признательности и глубочайшего уважения к их добродетели. Иная,дорожа своей честью больше, чем жизнью, отдала ее на поругание бешенойпохоти смертельного врага ее мужа, дабы спасти ему жизнь, и сделала для негото, чего бы никогда не сделала для себя. Здесь не место умножать этипримеры: они слишком возвышенны и слишком прекрасны, чтобы попасть в этотперечень; сохраним их до рассуждений на более благородные темы.

Но что до примеров, подходящих для нашего перечня вещей болеенизменных, то не видим ли мы всякий день женщин, которые отдаются другимтолько ради выгоды, извлекаемой из этого их мужьями, по прямому ихприказанию и при их посредничестве? В древности аргосец Фавлий предложилцарю Филиппу свою жену из тщеславия; из любезности то же сделал и Гальба,пригласивший Мецената отужинать у него в доме; заметив, что гость и его женапринялись тайком переглядываться и объясняться знаками, он откинулся наподушки и сделал вид, будто его одолела дремота, дабы не мешать имстолковаться друг с другом. И сам себя невольно разоблачил, ибо, увидев вэто мгновение, что один из рабов осмелился запустить руку в стоявшее настоле блюдо, он крикнул ему: «Неужели ты не видишь, мошенник, что я сплютолько для Мецената?» [2679]

У одной нрав распутный, а воля благонамереннее, чем у другой, внешнепридерживающейся правил приличия. И как мы встречаем таких, которыежалуются, что их обрекли на безбрачие прежде чем они вступили в сознательныйвозраст, точно так же я встречал и немало таких, кто жалуется, и вполнеискренне, что, еще не достигнув сознательного возраста, они уже былиобречены на разврат; причиною этого может быть порочность родителей, илинасилие, или нужда, а она — злая советчица. В Восточных Индиях, гдецеломудрие чтут, как нигде, обычай, однако же, допускает, чтобы замужняяженщина отдалась всякому, кто подарит ей за это слона, — и она делает этодаже не без некоторой гордости, что ее оценили так дорого [2680].

Философ Федон, происходивший из хорошего рода, после захвата Элиды —его отечества — неприятелем, дабы прокормить себя, занялся тем, что стал заденьги продавать свою юность и красоту всякому, кто желал насладиться ими, иделал это, пока враги не ушли [2681]. Солон, как говорят, был в Греции первымзаконодателем, предоставившим женщинам право открыто добывать для себясредства к существованию в ущерб своему целомудрию [2682], — обыкновение, пословам Геродота [2683], принятое и до Солона во многих других государствах.

Спрашивается к тому же, каковы плоды этой изнурительной заботы оцеломудрии женщин? Ибо, сколь бы справедливой ни была наша страсть уберечьего, нужно выяснить, приносит ли она нам хоть чуточку пользы? Найдется лисреди нас хоть один, кто рассчитывал бы, что при любых стараниях ему удастсясвязать женщин по рукам и ногам?

Pone seram, cohibe; sed quis custodiet ipsos

Custodes? Cauta est, et ab illis incipit uxor. [2684]

Какими только возможностями не располагают они в наш просвещенный век!

Излишнее любопытство вредит повсюду, но тут оно просто пагубно. Небезумие ли жаждать узнать про беду, если против нее нет лекарства, котороене усугубляло бы и не усиливало ее; если связанный с нею позор увеличиваетсяи разглашается главным образом из-за ревности; если отмщение больше задеваетнаших детей, чем способствует нашему исцелению? Да вы иссохнете и умрете,пытаясь докопаться до столь темной истины! До чего же жалким был удел техмужей моего времени, которым удавалось распутать этот клубок до конца! Еслиосведомляющий об этом несчастье не предлагает одновременно лекарства и своейпомощи, то его сообщение оскорбительно и не столько разоблачает обман,сколько заслуживает удара кинжалом. Над домогающимся улик смеются не меньше,чем над пребывающим в полнейшем неведении. Быть рогоносцем — пятнонесмываемое: к кому оно пристало хоть раз, на том оно остается навеки;отмщение запечатлевает его прочнее, чем самый проступок. Забавно смотреть,как мы извлекаем из тьмы и области неопределенных догадок наши личныегорести, дабы с трагических подмостков трубить о них, и притом горести,которые удручают нас лишь потому, что о них повсюду судачат. Ибо хорошейженой и хорошим браком называют не ту жену и тот брак, которые и впрямьтаковы, но о которых молчат. Нужно как можно искуснее уклоняться от этойдокучной и бесполезной осведомленности. И римляне, возвращаясь изпутешествия, имели обыкновение посылать домой нарочного, чтобы предупредитьо своем прибытии жен и не застать их врасплох; а один народ завел у себяобычай, состоящий в том, что в день свадьбы жрец лишает новобрачнуюдевственности, и делает это затем, чтобы муж, познавая впервые жену, неиспытывал никаких сомнений и не доискивался, досталась ли она емудевственной или же оскверненной какой-либо прежней любовью [2685].

Но все только и делают, что толкуют о вашей напасти! Я знаю добруюсотню весьма почтенных людей, которых украшают рога и которые, тем не менее,с достоинством и без особого позора носят их на себе. Порядочного человекажалеют за это, а не поносят и не лишают уважения. Добейтесь того, чтобы вашадобродетель затмевала постигшую вас беду, чтобы честные люди проклиналислучившееся, чтобы ваш оскорбитель содрогался при одной мысли о том, что оннаделал. И затем, — о ком только не говорят того же, начиная снаиничтожнейшего и кончая самым великим?

Tot qui legionibus imperitavit

Et melior quam tu multis fuit, improbe, rebus. [2686]

Не видишь ли ты, на скольких честных людей выливают в твоем присутствииушаты помоев, не задевая тебя? Неужели ты думаешь, что где-нибудь в другомместе тебя щадят больше, чем их? Но дамы, уж те не пожалеют насмешек! А чтоони в наши дни охотнее подвергают насмешкам, чем мирное и хорошо налаженноетечение супружеской жизни? Каждый из нас сделал кого-нибудь рогоносцем, ноприрода только на том и держится, что уподобляет, уравновешивает и чередует.Широчайшее распространение случаев этого рода должно ослабить в дальнейшемих горечь — ведь они, можно сказать, стали почти обыденны.

Жалкая, однако же, страсть, носящая название ревности, и вдобавок ковсему остальному ею ни с кем не поделишься,

Fors etiam nostris invidit questibus aures. [2687]

Ибо какому другу решитесь вы доверить свои печали? Ведь если он непосмеется над ними, то воспользуется проторенною дорожкой и своеюосведомленностью, чтобы урвать дичины и на свою долю.

Как горести, так и услады супружества благоразумные люди таят про себя.

Среди прочих несносных докук, связанных с положением рогоносца, длялюдей говорливых, вроде меня, одна из главнейших состоит в том, что обычайсчитает мало пристойным и вредным рассказывать в таких случаях кому бы то нибыло обо всем, что знаешь и чувствуешь.

Советовать женщинам то же, чтобы отбить у них вкус к ревности, было бынапрасной потерей времени: их существо настолько пропитаноподозрительностью, тщеславием и любопытством, чтобы исцелить их обычнымисредствами — на это нечего и надеяться. Нередко они все же справляются сэтим недугом и обретают здоровье, но это здоровье такого рода, что егоследует бояться пуще самой болезни. Ибо подобно тому, как иные заговоры изаклинания не могут помочь беде иначе, как переложив ее на другого, так иони, освободившись от этой горячки, нередко заражают ею своих мужей. Как бытам ни было, по совести говоря, я не знаю, можно ли натерпеться от женщинчего-либо горшего, нежели ревность: это самое опасное из их качеств, подобнотому как в их естестве самое опасное — голова. Питтак говорил, что у всякогонайдется своя напасть, а у него — дурная голова его женушки; не будь этого,он почитал бы себя счастливым во всех отношениях [2688]. Это очень тяжелоебремя, и если столь справедливый, мудрый и доблестный человек находил, чтооно ему портит жизнь, то что же тут делать нашему брату — мелким и жалкимлюдишкам?

Сенат Марселя был вполне прав, удовлетворив ходатайство того горемыки,который просил разрешить ему покончить с собой, чтобы избавиться от грома имолний, извергаемых на него женою [2689]; с этим злом и впрямь неразделаться, пока не разделаешься с тем, в чем оно коренится, — и тут ненайти другого решения, кроме бегства или многострадального существования,хотя и первое и второе — вещи весьма тягостные.

Тот, кто сказал, что удачные браки заключаются только между слепоюженой и глухим мужем, поистине знал толк в этих делах [2690].

Подумаем над тем, не порождают ли крайне стеснительные и суровыеобстоятельства, насильственно возлагаемые нами на женщин, последствиядвоякого рода, равно противоположные нашей цели, а именно: не распаляют лиони любителей прекрасного пола и не толкают ли женщин сдаваться с большеюлегкостью на их домогательства; ибо, что касается первого, то чем выше мыценим крепость, тем сильнее жаждем овладеть ею и тем выше оцениваем победу.И не сама ли Венера хитроумно набила цену на свой товар, столкнувшись сзаконами, чтобы они объявили его запретным, хорошо зная, до чего преснынаслаждения тех, кто не умеет сдабривать их фантазией и придавать импряность? В конце концов, лишь подливка разнообразит все ту же свинину, какговорил хозяин Фламиния [2691]. Купидон — вероломный бог: он забавляется,совращая благочестие и справедливость; его слава на том и основывается, чтоего могущество сокрушает любое другое могущество и что никто не смеетпротивиться его законам.

Materiam culpae prosequiturque suae. [2692]

Что до второго, то не носили ли бы мы меньше рогов, если бы меньшестрашились их, раз уж женщины устроены таким образом, что запретное лишьразжигает и манит их?

Ubi velis, nolunt; ubi nolis, volunt ultro; [2693]

Concessa pudet ire via. [2694]

Какое лучшее истолкование могли бы мы дать поведению Мессалины? [2695]Вначале она наставляла своему супругу рога тишком и тайком, как это обычнопроделывается. Но, заводя свои связи, вследствие его тупости, с чрезмернойлегкостью и простотой, она вскоре прониклась презрением к своему образудействий. И вот она стала расточать свою любовь безо всякой опаски, нескрывать имена любовников, содержать их и оказывать им благосклонность наглазах всех и каждого. Ей хотелось расшевелить своего мужа. Но это животное,несмотря ни на что, не могло пробудиться от своей спячки, и когда еенаслаждения на стороне сделались вялыми и потускнели из-за той постыднойбеспечности, с какою, казалось, он им попустительствовал и узаконивал их,как же она поступила? Жена императора, при живом и здоровом муже, и притом вРиме, перед всем светом, во время торжеств по случаю народного празднества,она среди бела дня, в полуденный час, когда ее муж был вне города,сочеталась браком, и притом с Силием, с которым у нее давно была близость.Нельзя ли предположить, что из-за равнодушия мужа она в конце концов сталабы целомудренной или нашла бы другого мужа, который своей ревностью распалилбы в ней страсть к нему и, донимая ее, возбуждал? Но первое препятствие,которое она встретила, оказалось и последним. Это животное внезапнопроснулось. Шутки с такими тугоухими бывают нередко плохими. Мне самомудовелось видеть, как доведенное до столь крайних пределов терпение, когдаоно лопается, сменяется необузданной мстительностью, ибо, вспыхивая вмгновенье ока, гнев и бешенство, сплетаясь в один клубок, обрушиваются всемисвоими силами на первое, что попадается на их пути,

irarumque omnes effundit habenas. [2696]

Он приказал ее умертвить, а вместе с нею и всех тех, с кем она зналась,и среди них даже такого, который перестал быть мужчиной и которого оназагоняла к себе на ложе только хлыстом.

Рассказанное Вергилием о Венере и Вулкане рассказал в болееблагопристойных словах и Лукреций, повествующий о ее тайных любовных утехахс Марсом:

belli fera moenera Mavors

Armipotens regit, in gremium qui saepe tuum se

Reiicit, aeterno devinctus vulnere amoris:

Pascit amore avidos inhians in te, dea, visus,

Eque tuo pendet resupini spiritus ore.

Hunc tu, diva, tuo recubantem corpore sancto

Circumfusa super, suaves ex ore loquelas

Funde. [2697]

Когда я перебираю в памяти эти reiicit, pascit, inhians, molli, fovet,medullas, labefacta, pendet, percurrit и это благородное circumfusa, матьпрелестнейшего infusus [2698], я испытываю презрение к тем мелочнымвыкрутасам и словесным намекам, которые появились позднее. Этим славнымлюдям минувших времен не требовалось острых и изысканных выдумок; их языкполнится и переливается через край естественной и неиссякаемой мощью; все уних — эпиграмма; все, а не только хвост, — и голова, и желудок, и ноги.Ничто здесь не притянуто за волосы, ничто не волочится, — все выступаетразмеренным шагом. Contextus totus virilis est; non sunt circa flosculosoccupati [2699]. Это не вялое красноречие, которое всего лишь терпимо, но могучее иубедительное, — оно не столько нас услаждает, сколько воодушевляет иувлекает, и больше всего увлекает умы наиболее сильные. Когда яприсматриваюсь к столь примечательным способам выражаться так живо иглубоко, я не называю это «хорошо говорить», но называю «хорошо мыслить».Неукротимость воображения — вот что возвышает и украшает речь. Pectus estquod disertum facit [2700]. Нашилюди зовут голое суждение — речью и остроумием — плоские измышления. Нокартины древних обязаны своей силой не столько ловкой и искусной руке,сколько тому, что изображаемые ими предметы глубоко запечатлелись в ихдушах. Галл говорит просто, потому что и мыслит просто [2701]. Гораций никоимобразом не довольствуется поверхностными, внешне красивыми выражениями; онипредали бы его. Его взгляд яснее и проникает вещи насквозь; его умобыскивает и перерывает весь запас слов и образов, чтобы облечься в них; иони ему нужны не обыденные, потому что не обыденны и творения его мысли.Плутарх говорил, что он видит латинский язык через вещи; здесь то же самое:разум освещает и порождает слова — не подбитые ветром, но облеченные плотью.Они обозначают больше того, что высказывают. Даже самые заурядные люди имеютоб этом кое-какое смутное представление: так, например, в Италии я говорилвсе, что мне вздумается, в обычных беседах по-итальянски; но что касаетсяпредметов глубокомысленных, тут я не решался довериться тому языку, которымя владел не настолько, чтобы выворачивать и сгибать его больше, чем нужно вобычном разговоре. Я хочу располагать возможностью вносить в свою речькое-что и от себя.

Использование и применение языка великими умами придает ему силу иценность; они не столько обновляют язык, сколько, вынуждая его нести болеетрудную и многообразную службу, раздвигают его пределы, сообщают емугибкость. Отнюдь не внося в него новых слов, они обогащают свои, придают имвесомость, закрепляют за ними значение и устанавливают, как и когда ихследует применять, приучают его к непривычным для него оборотам, но действуямудро и проницательно. Как редок подобный дар, можно убедиться на примеремногих французских писателей нашего века. Они достаточно спесивы и дерзки,чтобы идти общей со всеми дорогой, но недостаток изобретательности искромности безнадежно их губит. У них мы замечаем лишь жалкие потуги навычурность и напыщенность, холодную и нелепую, которые, вместо того чтобывозвысить их тему, только снижают ее. Гоняясь за новизной, они и непомышляют о выразительности и ради того, чтобы пустить в оборот новое слово,забрасывают обычное, порою более мужественное и хлесткое [2702].

Я нахожу, что сырья у нашего языка вдосталь, хотя оно и не блещетотделкой; ведь чего только ни нахватали мы из обиходных выражений охоты ивойны — этого обширного поля, откуда было что позаимствовать; к тому же, припересадке на новую почву формы речи, подобно растениям, улучшаются инабираются сил. Итак, я нахожу наш язык достаточно обильным, но недостаточнопослушливым и могучим. Под бременем сильной мысли, он, как правило,спотыкается. Когда, оседлав его, вы несетесь во весь опор, то все времяощущаете, что он изнемогает и засекается, и тогда на помощь вам приходитлатынь, а иным — греческий. Среди слов, только что подобранных мной радиизложения этой мысли, найдутся такие, которые покажутся вялыми ибесцветными, так как привычка и частое обращение некоторым образом принизилии опошлили заложенную в них прелесть. Точно так же и в нашем обыденномпросторечии попадаются великолепные метафоры и обороты, красота которыхначинает блекнуть от старости, а краски тускнеть от слишком частогоупотребления. Но это не отбивает к ним вкуса у каждого, кто наделен острымчутьем, как не умаляет славу старинных писателей, которые, надо полагать, ипридали этим словам их былой блеск.

Науки рассматривают изучаемые ими предметы чересчур хитроумно, и подходу них к этим предметам чересчур искусственный и резко отличающийся отобщепринятого и естественного. Мой паж отлично знаком с любовью и кое-чторазумеет в ней. Но почитайте ему Леона Еврея или Фичино [2703]; у нихговорится о нем, его мыслях, его поступках, но тут он решительно ничего неуразумеет. У Аристотеля я обычно не узнаю большинства свойственных мнедушевных движений — их скрыли, перерядив применительно к потребностям школы.Да поможет им в этом бог! Но, занимайся я их ремеслом, я бы оприродил науку,как они онаучивают природу. Так оставим же в покое Бембо и Эквиколу [2704]! Когда я пишу, то стараюсь обойтись без книг и воспоминаний о них,опасаясь, что они могут нарушить мой стиль изложения. Признаюсь к тому же,что хорошие авторы, можно сказать, отвлекают меня и отнимают у менясмелость. Я бы охотно последовал примеру того живописца, который, нарисовавкак-то крайне неумело и беспомощно петухов, наказал затем своим подмастерьямне впускать в мастерскую ни одного живого представителя петушиного племени.И чтобы придать себе немного блеску, мне надлежало бы прибегнуть к уловкемузыканта Антинонида, который, когда ему доводилось исполнять свою музыку,устраивал так, чтобы до него или после него собравшихся вдосталь потчевалипением скверных певцов [2705].

Но отделаться от Плутарха мне гораздо труднее. Он до того всеобъемлющ итак необъятен, что в любом случае, за какой бы невероятный предмет вы нивзялись, вам не обойтись без него, и он всегда тут как тут и протягивает вамсвою неоскудевающую и щедрую руку, полную сокровищ и украшений. Меня злит,что всякий обращаюшийся к нему бесстыдно его обворовывает, да и я сам, когдабы его ни навестил, не могу удержаться, чтобы не стянуть хотя бы крылышкаили ножки.

Исходя из этих моих намерений, мне легче всего писать у себя, в моемдиком краю, где ни одна душа не оказывает мне помощи и не поддерживает меня,где я обычно не вижусь ни с кем, кто понимал бы латынь своего молитвенника,а тем более по-французски. В другом месте я мог бы написать лучше, но мойтруд был бы меньше моим, а его главнейшая цель и его совершенство в томименно и состоят, чтобы быть моим, и только моим. Я с готовностью исправляюслучайно вкравшуюся ошибку, которых у меня великое множество, так как янесусь вперед, не раздумывая; но что касается несовершенств, для меняобычных и постоянных, то отказываться от них было бы просто предательством.Допустим, что мне сказали бы или я сам себе сказал: «Ты слишком насыщенобразами. Вот словечко, от которого так и разит Гасконью. Вот опасноевыражение (я никоим образом не избегаю тех выражений, которые в ходу нафранцузских улицах: силящиеся побороть с помощью грамматики принятое обычаемзанимаются пустым и бесплодным делом). Вот невежественное суждение. А вотсуждение, противоречащее себе самому. А вот слишком шалое (ты частенькодурачишься; сочтут, что ты говоришь в прямом смысле, тогда как ты шутишь)».На это я бы ответил: «Все это верно, но я исправляю лишь те ошибки, вкоторых повинна небрежность, но не те, что свойственны мне, так сказать, отприроды. Разве я говорю тут иначе, чем всюду? Разве я изображаю себянедостаточно живо? Я сделал то, чего добивался: все узнали меня в моей книгеи мою книгу — во мне».