Путь девятый. Краткое разъяснение доказатель­ных наук

Указание о классах силлогизмов по их содержанию и способ­ности к утверждению. Доказательные силлогизмы состоят из не­обходимо-принятых посылок, если они обязательны для выведе­ния из них необходимого вывода в силу их необходимости, или же из возможных посылок, дающих возможный вывод.

Диалектические силлогизмы состоят из общеизвестных и установленных суждений, независимо от того, необходимы они или возможны.

Риторические силлогизмы состоят из предположительных и общепринятых посылок, которые не являются общеизвестными или подобными им в чем бы то ни было, или даже невозмож­ными.

Поэтические силлогизмы состоят из вымышленных посылок, каким бы то ни было их воображение — истинным или ложным. В общем, все они состоят из посылок, обладающих содержанием, воспринимаемым человеческой душой в силу его правдоподоб­ности или, скорее всего, достоверности. Этому ничто не может воспрепятствовать, а остальное довершает метрика.

Не обращай внимание на утверждение, что доказательные силлогизмы якобы принадлежат к необходимым, а диалектиче­ские являются максимально-возможными, риторические — нор­мально-возможными, поэтические — ложными и абсурдными. Это утверждение не имеет смысла и на него не указывает основопо­ложник логики.

Однако софист употребляет аллегории, и в этом ему следует вопрошающий, дабы породить заблуждение. Если аллегория при­меняется по отношению необходимых суждений и способов их использования, то употребляющий ее называется софистом. А если она применяется к общепринятым суждениям, то упо­требляющий ее называется скептиком. Скептик противостоит диалектику, а софист — философу.

Указание о силлогизмах и доказательных вопросах. Вопросы наук определяются необходимостью суждения, возможностью суждения или абсолютным необязательным бытием, что позна­ется на примере противостояния планет.

Каждому роду свойственны особые посылки и вывод. Стало быть, доказывающий выводит обязательное заключение из обя­зательных посылок и необязательный вывод из необязательных, будь они смешаны или четко разделены.

Не обращай внимания на слова того, кто утверждает, что до­казывающий не использует ничего, кроме обязательных и макси­мально-возможных посылок, а, желая установить истинность ми­нимально-возможной посылки, употребляет минимально-возмож­ное суждение, и для каждого случая использует соответствую­щие ему посылки.

Те из предшествующих [логиков], которые высказали эту мысль, выразили ее так, что она осталась непонятной последую­щим [логикам]. Они утверждали, что обязательное искомое в до­казательстве выводится из необходимых посылок, а вне доказа­тельства — из ненеобходимых посылок. Они хотели сказать только это и показать, что истинность посылок доказательства, заложенная в их необходимости или возможности, или абсолют­ности, есть необходимая истина.

Там, где в «Китаб-ал-бурхан» говорится о необходимости, подразумевается такое необходимое, которое совпадает с пони­манием необходимого, приводимого в «Китаб-ал-кияс». Необходимость эта сохраняется до тех пор, пока субъект продолжает оставаться тем, что он есть, но это не является необходимостью.

В качестве посылок в доказательстве применяются субстан­циальные предикаты, применяемые в двух первых значениях, которые истолковываются как субстанциальность посылок. Рас­смотрение существенных признаков не входит в задачу доказа­тельных наук. Теперь ты знаешь это и знаешь ошибки тех, кто пытается возражать в этом вопросе. Существенные признаки здесь рассматриваются в ином смысле.

Указание о предметах, принципах и проблемах наук. Каж­дой науке присуща вещь или присущи вещи, соответствующие ей, состояние которой или которых мы исследуем. Эти состоя­ния являются теми самыми субстанциальными акциденциями, называющимися предметами той или иной науки, каковыми яв­ляются, например, величины в геометрии.

Каждая наука имеет свои принципы и проблемы. Прин­ципы — это определения и посылки, из которых составляются ее силлогизмы. Эти посылки являются или необходимо-приня­тыми, или допустимыми в силу благонадежности учителя, от которого исходит значение, или допустимыми до той поры, пока душа изучающего не усомнится в них.

Что касается определений, то они подобны определениям, приводимым для установления предмета науки, ее частей и мельчайших деталей, если таковые у нее имеются. Определения являются его субстанциальными акциденциями, и они также имеют важное значение в науках.

Посылки, допустимые в силу благонадежности учителя, и определения объединены общим названием «позиции». Однако некоторые из этих допустимых посылок именуются аксиомами, а другие — постулатами. Если какая-либо наука обладает аксио­мами, то, непременно, они предшествуют ей и двигают науку. Необходимо-принятые посылки не поддаются перечислению, но они свойственны науке и воздействуют на все посылки. Каждая из них является аксиомой науки, но доказательство [истинности их] возлагается на другую науку.

Указание о переносе доказательства и взаимосвязанности наук. Знай, что если предмет одной науки более общий, чем предмет другой науки, то это значит, что он таков либо по своей реальности, и один из них, а именно общий, является ро­дом другого, либо по тому, что предмет одной из них абсолютен, а предмет другой — обусловлен особыми обстоятельствами. Бо­лее частный предмет принято называть предметом, входящим в более общий предмет. Первый пример: наука о фигурах входит в геометрию. Второй пример: механика входит в науку о сферах.

Иногда оба соединяются воедино, и первая именуется предметом другой, как, например, оптика, которая входит в геометрию. Однако, возможно, предмет одной науки отличается от пред­мета другой, но тем не менее она рассматривается с позиции обнаружения каких-то особых проявлений ее предмета. И здесь одна из них может быть предметом другой, как, например, му­зыка находится в тесной связи с математической наукой.

Большинство аксиом частной науки заключается в иного рода предметах. Для общей науки верным и достойным изучения является высший предмет, хотя очень часто принципы общей высшей науки получают подтверждение своей правильности и в частной низшей науке.

Бывает, что высшая наука есть наука, над которой возвыша­ется другая наука, и она восходит к науке, предметом которой является бытие как таковое, и исследует его существенные при­знаки. Это и есть наука, называемая высшей философией.

Указание о доказательствах от причины и от бытия. Если средний термин, в сущности, является причиной существования суждения, а оно есть отношение одной части заключения к дру­гой, то такое доказательство есть доказательство от причины, по­тому что средний термин дает повод к утверждению суждения и его существования, являясь абсолютным разъяснением при­чины.

Но если это не так и средний термин, являясь только причиной для утверждения, поясняет обусловленность существования, то такое доказательство называется доказательством от бытия, так как оно в сущности указывает на существование суждения, не самой его причинности.

Если средний термин использован в доказательстве от бытия, хотя он не может служить причиной по отношению к двум остальным терминам вывода, а есть следствие по отношению |к ним, то он обычно называется нами аргументом. Примером этого может быть твое высказывание: «Если произойдет лунное затмение, то Земля окажется между Солнцем и Луной. Лунное (затмение произошло. Следовательно, Земля находится между Солнцем и Луной».

Знай, что исключение подобно среднему термину. Нахождение Земли между двумя светилами объясняется лунным затмением, которое служит следствием этого явления. Но в доказатель­стве от причины, наоборот, затмение объясняется нахождением Земли между светилами.

Ты можешь составить категорический силлогизм из двух этих доказательств с одинаковыми терминами. Пусть даже меньшим термином будет «больной лихорадкой», а двумя другими терминами будут «содрогания от вонзающихся уколов переме­жающейся лихорадки». В обоих случаях следствием явится озноб.

Знай, что неравнозначны твои высказывания: а) средний тер­мин является абсолютной причиной существования большего термина или его абсолютным следствием; б) средний термин является причиной или следствием нахождения большего тер­мина в меньшем. Это есть то, что было неведомо [предшествую­щим логикам]. Тебе следует знать, что средний термин часто бывает следствием большего термина, однако он является при­чиной нахождения большего термина в меньшем.

Указание о вопросах. Наиважнейшим является вопрос: «Су­ществует ли данная вещь абсолютно или она существует лишь при каких-то обстоятельствах?». Этим вопрошающий желает уз­нать об одной из противоположных сторон. Другим важным во­просом является следующий: «Что есть эта вещь?». Этим вопро­сом иногда желают выяснить сущность субстанции данной вещи, а иногда — сущность понятия употребляемого названия. Вопрос: «Что есть эта вещь?» неизбежно предшествует вопросу: «Суще­ствует ли вещь?», ибо пока не узнают вещь, на которую указы­вает данное название, нельзя вести речь о ее существовании. В случае правильного отражения существа вещи она становится термином его субстанции или его описанием, если в нем имеет место какая-либо метафора.

Важным является также вопрос: «Какая это вещь?», задавае­мый с целью отличить одну вещь от другой.

Важным представляется также вопрос: «Для чего эта вещь?», задаваемый с целью выяснения среднего термина, когда стре­мятся только найти подтверждение ответу на вопрос: «Суще­ствует ли вещь?» или задаваемый для познания сути причины, когда желают не только подтвердить ответ на вопрос: «Суще­ствует ли вещь?» и «Какова была вещь?», но и узнать одновре­менно причину этого [подтверждения]. Несомненно, этот вопрос как в потенции, так и в действительности ставится после во­проса «Существует ли вещь?».

Вопросы «как?», «где?» и «когда?» являются частными и не входят в число особо важных, и потому не называются среди них. Чаще всего, сокращая их, обходятся вопросом: «Сущест­вует ли вещь?» в случае, когда постигнуты значения вопросов «где?», «как?», «когда?», но не выяснено их отношение к со­стоянию искомого предмета. Однако если эти суждения не по­знаны, то вопрос: «Существует ли вещь?», не будучи в силах заменить их и выразить их значения, останется вне названных вопросов.

ЛЕЙБНИЦ Г. В.

Відскановано: Лейбниц Г. В. Монадология. // Сочинения в 4 т. – М., Т. 1, 1987, с. 418-420

Монадология

29. Но познание необходимых и вечных истин отличает нас от простых животных и доставляет нам обладание разумом и науками, возвышая нас до познания нас самих в Боге. И вот это называется в нас разумной душой или духом.

30. Равным образом через познание необходимых истин и через их отвлечения мы возвышаемся до рефлексивных актов, которые дают нам мысль о том, что называется «я», и усматриваем в себе существование того или другого; а мысля о себе, мы мыслим также и о бытии, о субстанции, о простом и сложном, о невещественном и о самом Боге, постигая, что то, что в нас ограничено, в нем беспредельно. И эти-то рефлексивные акты доставляют нам главные предметы для наших рассуждений.

31. Наши рассуждения основываются на двух великих принципах: принципе противоречия, в силу которого мы считаем ложным то, что скрывает в себе противоречие, и истинным то, что противоположно, или противоречит ложному;

32. И на принципе достаточного основания, в силу которого мы усматриваем, что ни одно явление не может оказаться истинным или действительным, ни одно утвер­ждение справедливым без достаточного основания, почему именно дело обстоит так, а не иначе, хотя эти основания в большинстве случаев вовсе не могут быть нам из­вестны.

33. Есть также два рода истин: истины разума и истины факта. Истины разума необходимы, и противоположное им невозможно; истины факта случайны, и противоположное им возможно. Основание для необходимой истины можно найти путем анализа, разлагая ее на идеи и истины более простые, пока не дойдем до первичных.

34. Точно так же и у математиков умозрительные теоремы и практические правила сведены путем анализа к определениям, аксиомам и постулатам.

35. И наконец, есть простые идеи, определения которых дать невозможно; есть такие аксиомы и постулаты, или, одним словом, первоначальные принципы, которые не могут быть доказаны, да и нисколько в этом не нуждаются. Это тождественные положения, противоположные которым заключает в себе явное противоречие.

36. Но достаточное основание должно быть также и в истинах случайных, или в истинах факта, т. е. в ряде вещей, рассеянных в мире творений, где разложение на частные основания могло бы идти до беспредельного многоразличия и подробностей по причине безмерного разнообразия вещей в природе и разделенности тел до бесконечности. Бесконечное множество фигур и движений настоящих и прошедших входит в действующую причину настоящего процесса моего писания, и бесконечное множе­ство слабых склонностей и расположение их в моей душе — настоящих и прошедших — входит в его причину ко­нечную.

37. И так как все это многоразличие скрывает в себе только другие случайности, предшествующие или еще более сложные и многоразличные, из которых каждая, чтобы найти основание для нее, требует такого же анализа, то мы не подвинемся в этом отношении дальше, а следова­тельно, достаточное, или последнее, основание должно стоять вне цепи, или ряда, этого многоразличия случайных вещей, как бы ни был ряд бесконечен.

38. Таким образом, последняя причина вещей должна находиться в необходимой субстанции, в которой много­различие изменений находится в превосходной степени, как в источнике; и это мы называем Богом.

39. А так как эта субстанция есть достаточное основание для всего этого разнообразия, которое притом всюду находится во взаимной связи, то существует только один Бог, и этого Бога достаточно.

40. Отсюда можно заключить, что эта высшая субстан­ция, которая едина, всеобща и необходима, так как нет ничего вне ее, что было бы независимо от нее, и так как она есть простое следствие возможного бытия, должна быть непричастна пределам и содержать в себе столько реальности,сколько возможно.

41. Отсюда видно, что Бог абсолютно совершенен, так как совершенство есть не что иное, как величина положи­тельной реальности, взятой в строгом смысле, без тех пределов, или границ, которые заключаются в вещах, ею обладающих. И там, где нет никаких границ, т. е. в Боге, совершенство абсолютно бесконечно.

42. Отсюда вытекает также, что творения имеют свои совершенства от воздействия Бога, но что несовершенства свои они имеют от своей собственной природы, которая не способна быть без границ. Ибо именно этим они и отлича­ются от Бога. Это первоначальное несовершенство тво­рений заметно в естественной инерции тел.

43. Истинно также и то, что в Боге заключается источник не только существований, но также и сущностей, поскольку они реальны, или источник всего, что есть реального в возможности. И это потому, что разумение Бога есть область вечных истин, или идей, от которых эти истины зависят, и без него не было бы не только ничего существующего, но даже и ничего возможного.

44. Если, однако, есть какая-нибудь реальность в сущностях, или возможностях, или, иначе, в вечных истинах, то эта реальность необходимо должна быть основана на чем-нибудь существующем и действительном и, следовательно, на существовании необходимого Суще­ства, сущность которого заключает в себе существование или которому достаточно быть возможным, чтобы быть действительным.

45. Таким образом, один только Бог, или необходимое существо, имеет то преимущество, что он необходимо существует, если только он возможен. И как бы ничто не может препятствовать возможности того, что не заключает в себе никаких пределов, никакого отрицания и, следова­тельно, никакого противоречия, то одного только этого достаточно уже, чтобы познать существование Бога априори. Мы доказали это также реальностью вечных истин. Но мы только что доказали то же самое и апостерио­ри, так как существуют случайные существа, которые могут иметь свое последнее, или достаточное, основание только в необходимом существе, имеющем в себе самом основание своего существования.

46. Однако отнюдь не следует воображать вместе с некоторыми, будто вечные истины, завися от Бога, произвольны и зависят от его воли, как, по-видимому, полагал Декарт и после него г-н Пуаре. Это справедливо только для случайных истин, начало которых состоит в соответствии (целесообразности) или в выборе наилучше­го, тогда как необходимые истины зависят только от его разумения и составляют внутренний объект последнего.

47. Таким образом, один только Бог естьпервичное Единство, или изначальная простая субстанция. Все монады, сотворенные или производные, составляют Его создания и рождаются, так сказать, из беспрерывных, от момента до момента, излучений (fulgurations) Божества, ограниченных воспринимающей способностью твари, ибо для последней существенно быть ограниченною.

48. В Боге заключается могущество, которое есть источник всего, потом знание, которое содержит в себе все разнообразие идей, и, наконец, воля, которая производит изменения или создания сообразно началу наилучшего. И это соответствует тому, что в сотворенных монадах составляет субъект, или основание, способность восприя­тия и способность стремления. Но в Боге эти атрибуты безусловно бесконечны или совершенны, а в монадах сотворенных, или в энтелехиях (perfectihabies), как пере­вел это слово Ермолай Варвар, — это лишь подражания в той мере, в какой монады имеют совершенства.

49. Сотворенное называется действующим, поскольку оно имеет совершенства, и страдающим, поскольку оно имеет несовершенства. Таким образом, монаде приписыва­ют действие, поскольку она имеет отчетливые восприятия, и страдание, поскольку она имеет смутные восприятия.

50. Творение бывает более совершенным, чем другое, поскольку в нем находится то, что служит к объяснению априори того, что происходит в другом творении, и поэтому говорят, что оно действует на другое творение.

КАНТ

Відскановано: И. Кант. Трактаты и письма //Трактаты. Логика. - М: Наука, 1980., с. 357-364

ТРАКТАТЫ. ЛОГИКА

VII. В. ЛОГИЧЕСКОЕ СОВЕРШЕНСТВО ЗНАНИЯ ПО ОТНОШЕ­НИЮ,— ИСТИНА.— МАТЕРИАЛЬНАЯ И ФОРМАЛЬНАЯ, ИЛИ ЛО­ГИЧЕСКАЯ ИСТИНА.—КРИТЕРИИ ЛОГИЧЕСКОЙ ИСТИНЫ.— ЛОЖНОСТЬ И ОШИБКА.— ВИДИМОСТЬ КАК ИСТОЧНИК ОШИБ­КИ.— СРЕДСТВО ДЛЯ ИЗБЕЖАНИЯ ОШИБОК

Главное совершенство знания и даже существенное и непременное условие всякого его совершенства есть исти­на. Истина, говорят, состоит в соответствии знания с предметом. Следовательно, в силу этого лишь словесного объяснения, мое знание, чтобы иметь значение истинного, должно соответствовать объекту. Но сравнивать объект с моим знанием я могу лишь благодаря тому, что объект познаю я. Следовательно, мое знание должно подтверж­дать само себя, а этого еще далеко не достаточно для истинности. Ведь так как объект находится вне меня, а знание во мне, то я могу судить лишь о том, согла­суется ли мое знание об объекте с моим же знанием об объекте. Древние называли такой круг в объяснении diallela. И действительно, скептики всегда упрекали логиков в этом недостатке, замечая, что с таким объяснением истины дело обстоит так же, как с тем, кто, давая по­казание перед судом, ссылается при этом на свидетеля, которого никто не знает, но который хочет заслужить до­верие, утверждая, что тот, кто его призвал в свидетели, честный человек. Обвинение было, конечно, основательно. Но решение упомянутой задачи невозможно вообще и ни для кого.

Ведь здесь спрашивается: существует ли критерий истины и насколько он достоверен, всеобщ и годен для применения? А это означает вопрос: что есть истина?

Чтобы разрешить этот важный вопрос, мы должны от­личать то, что принадлежит материи нашего знания и от­носится к объекту, от того, что касается одной формы как такого условия, без которого знание вообще не было бы знанием. Если обратить внимание на это различие между объективной, материальной и субъективной, фор­мальной сторонами в нашем знании, то предшествующий вопрос распадается на два частных:

1. Существует ли всеобщий материальный критерий истинности и

2. Существует ли всеобщий формальный критерий истинности?

Всеобщий материальный критерий истинности невоз­можен, это было бы даже противоречием. Ведь в качест­ве всеобщего, значимого для всех объектов вообще, он дол­жен был бы совершенно отвлекаться от всех их различий, но вместе с тем, в качестве материального критерия, он должен касаться именно этих различий, дабы можно было определять, согласуется ли знание именно с тем объектом, к которому оно относится, а не с каким-нибудь объектом вообще. Тем самым, собственно, ничего не было бы сказа­но. Материальная истинность и должна состоять в этом соответствии знания именно с тем определенным объек­том, к которому оно относится. Ибо знание, истинное в отношении одного объекта, может быть ложным в отно­шении другого. Поэтому бессмысленно требовать всеоб­щий материальный критерий истинности, который одно­временно должен отвлекаться и не отвлекаться от всех различий в объектах.

Если же стоит вопрос о всеобщих формальных крите­риях истинности, то тут его решение легко, потому что таковые, конечно, могут быть. Ибо формальная истин­ность состоит всего лишь в согласии знания с самим со­бою, при полном отвлечении от всяких объектов вообще и от всех их различий. И поэтому всеобщие формальные критерии истинности — не что иное, как общие логиче­ские признаки согласованности знания с самим собою, или, что то же, с всеобщими законами рассудка и разума.

Эти формальные, общие критерии, конечно, недоста­точны для объективной истинности, но их, однако, сле­дует считать за ее conditio sine qua non.

Ибо вопросу, согласуется ли знание с объектом, дол­жен предшествовать вопрос — согласуется ли оно (по форме) с самим собою? А это и есть дело логики.

Формальными критериями истинности в логике явля­ются:

1) закон противоречия.

2) закон достаточного основания.

Первым определяется логическая возможность зна­ния, вторым — логическая действительность знания. Именно к логической истинности знания относится: Во-первых, то, что оно логически возможно, т. е. не противоречит самому себе. Но это — лишь отрицательный признак внутренней логической истинности, ибо хотя про­тиворечащее себе знание ложно, однако и не противоре­чащее себе знание не всегда истинно.

Во-вторых, то, что оно логически обосновано, т. е. что оно: а) имеет основание и Ь) не имеет ложных следствий.

Этот второй критерий внешней логической истинности, или рациональности знания, касающийся логической свя­зи знания с основаниями и следствиями, является положи­тельным. И тут имеют значение следующие правила:

1. От истинности следствия можно заключать к истин­ности знания как основания, но лишь отрицательно: если из знания вытекает [хотя бы] одно ложное следствие, то ложно само знание. Ибо если бы основание было истин­но, то и следствие должно было бы быть истинным, так как следствие определяется основанием.

Но нельзя заключать обратно: если из знания не вы­текает ложное следствие, то оно истинно; ибо истинное следствие может вытекать из ложного основания.

2. Если все следствия знания истинны, то истинно также и это знание. Ибо если бы в знании хотя что-нибудь было ложным, то было бы налицо и ложное следствие.

Итак, можно заключать от следствия к основанию, но не определяя, однако, этого основания. Лишь от совокупно­сти всех следствий можно заключать к определенному ос­нованию, что оно истинно.

Первый вид заключения, при котором следствие мо­жет быть лишь отрицательным и косвенно достаточным критерием истинности знания, называется в логике апаго­гическим (modus tollens).

Этот прием, часто применяемый в геометрии, имеет то удобство, что достаточно вывести из знания лишь одно ложное следствие, чтобы доказать его ложность. Напри­мер, чтобы доказать, что земля не плоскость, мне доста­точно без приведения положительных и прямых основа­ний, лишь апагогически и косвенно, заключить таким об­разом: если бы земля была плоской, то полярная звезда Должна была бы всегда находиться одинаково высоко; но так не бывает, следовательно, земля не плоская.

При втором, положительном и прямом виде заключе­ния (modus ponens) имеется та трудность, что нельзя бывает аподиктически познать всю совокупность следствий, и поэтому, путем указанного вида заключения, при­ходят лишь к вероятному и гипотетически-пстшшому зна­нию (гипотезе), предполагая, что там, где истинны мно­гие следствия, могут быть истинны и все остальные.

Таким образом, мы можем установить здесь три осно­воположения в качестве общих, лишь формальных или ло­гических, критериев истинности:

1) закон противоречия и тождества (principium contradictionis и identitatis), посредством которого опреде­ляется внутренняя возможность знания для проблемати­ческого суждения;

2) закон достаточного основания (principium rationis sufficientis), на котором основывается (логическая) дей­ствительность знания, то, что оно обосновано в качестве материи для ассерторических суждений;

3) закон исключенного третьего (principium exclusi medii inter duo contradictoria), на котором основывается (логическая) необходимость знания, то, что необходимо судить только так, а не иначе, т. е. что противоположное ложно, для аподиктического суждения.

Противоположностью истинности является ложность, которая, когда она принимается за истинность, называет­ся заблуждением. Следовательно, ошибочное суждение — ибо заблуждение, как и истина, бывает только в сужде­нии — это такое суждение, которое видимость истины сме­шивает с самой истиной.

Как возможна истина — понять легко, так как рассу­док здесь действует по своим основным (wesentlichen) законам.

Но как возможно заблуждение в формальном значении этого слова, т. е. как возможна противоположная рассуд­ку форма мышления — это трудно понять, как и вообще непонятно, каким образом какая-нибудь способность мо­жет отклоняться от своих собственных основных законов. Следовательно, мы не можем искать причину ошибок в самом рассудке и его основных законах, так же как и в пределах рассудка, в которых может заключаться причина неведения, но отнюдь не заблуждения. Если бы мы не имели, кроме рассудка, никакой другой способности по­знания, то мы никогда бы не ошибались. Но у нас, кро­ме рассудка, имеется и другой необходимый источник познания. Это — чувственность, дающая нам материю для мышления и при этом действующая по иным законам, чем рассудок. Но из чувственности, рассматриваемой самой по себе, заблуждение также не может проистекать, ибо чувства вовсе не судят.

Поэтому причину возникновения всех заблуждений нужно искать единственно и исключительно в незаметном влиянии чувственности на рассудок, или, говоря точнее, на суждение. Именно это влияние и приводит к тому, что в процессе суждения субъективные основания мы прини­маем за объективные и, следовательно, лишь видимость истины смешиваем с самой истиной. Ведь именно в этом и состоит сущность видимости, которую и приходится счи­тать причиной принятия ложного знания за истинное.

Итак, видимость делает возможным заблуждение, бла­годаря ей исключительно субъективное смешивается в суждении с объективным.

В известном смысле источником заблуждений можно считать и рассудок, поскольку он именно из-за недостат­ка нужного внимания к этому влиянию чувственности позволяет возникающей из-за этого видимости склонять себя к тому, чтобы лишь субъективные основания сужде­ния принимать за объективные, или истинное с точки зрения законов чувственности считать за истинное с точ­ки зрения его собственных законов.

Поэтому ограниченность рассудка является виновни­ком только неведения; причину же заблуждения мы долж­ны приписать себе самим. Хотя природа отказала нам во многих знаниях и в отношении очень многого она оставляет нас в неизбежном неведении, но заблуждения она не создает. В последнее вовлекает нас наша собствен­ная склонность судить и решать даже там, где судить и решать мы неспособны в силу своей ограниченности.

Однако всякое заблуждение, в которое может впадать человеческий рассудок, бывает лишь частичным и в каж­дом ошибочном суждении всегда должно быть и нечто истинное. Ибо полное заблуждение всецело противоречило бы законам рассудка и разума. Но каким образом подоб­ное заблуждение могло возникнуть из рассудка и считать­ся его продуктом, поскольку заблуждение — тоже ведь суждение.

В отношении истинного и ошибочного в нашем зна­нии мы различаем знание точное и неточное (rohen).

Знание точно, если оно соответствует своему объекту, или если в нем нет ни малейшей ошибки в отношении своего объекта; оно неточно, если в нем могут быть ошиб­ки, не препятствующие цели данного познания.

Это различение касается более широкой или более строгой определенности нашего знания (cognitio late vel stricte determinata). Иногда сначала бывает важно, осо­бенно в истории, определить знание в более широком объеме (late determinata). В рациональных же знаниях все должно быть определено точно (stricte). При широком определении говорят: знание определено praeter propter. В отношении цели знания всегда возникает вопрос, сле­дует ли его определять неточно или же точно. Широкое определение всегда еще оставляет место для заблуждения, которое может, однако, иметь свои определенные границы. Заблуждение особенно имеет место там, где широкое опре­деление принимается за строгое, например в вопросах мо­рали, где все должно быть определено строго. Те, кото­рые этого не делают, называются у англичан латитудинариями.

От точности как объективного совершенства знания — когда знание вполне совпадает с объектом — можно еще отличать утонченность как субъективное совершенство знания.

Познание вещи является утонченным, когда в ней открывают то, что обыкновенно ускользает от внимания других. Это требует, следовательно, более высокой степе­ни внимательности и большей траты сил рассудка.

Многие порицают всякую утонченность, так как не могут ее достичь. Но сама по себе она всегда делает честь рассудку и даже похвальна и необходима, когда относится к наблюдению предмета, заслуживающего такой утонченности. Но когда той же цели можно было бы до­стичь и при меньшей внимательности и напряжении рас­судка, а между тем затрачивается их больше, то этим про­изводят бесполезный расход и впадают в тонкости, быть может и трудные, но совершенно бесполезные (nugae difficiles)

Как точности противоположна неточность, так утон­ченности противоположна грубость.

Из природы заблуждения, в понятии которого, кроме ложности, как мы видели, содержится еще, в качестве существенного признака, видимость истинности, вытекает следующее важное правило для истинности нашего позна­ния.

Чтобы избежать заблуждений, а по крайней мере аб­солютно или безусловно неизбежным не бывает никакое заблуждение, хотя относительно заблуждение и может быть неизбежным в тех случаях, когда мы вынуждены выносить суждение даже с опасностью ошибиться,— итак* чтобы избежать заблуждений, нужно пытаться обнару­жить и объяснить его источник — видимость. Но это дела­ли очень немногие философы. Они лишь старались ни­спровергнуть сами заблуждения, не указывая той видимо­сти, из которой проистекают последние. Но обнаружение и разоблачение видимости является гораздо большей за­слугой перед истиной, чем непосредственное опроверже­ние самих ошибок, которое не ликвидирует их источник и не гарантирует того, что та же самая видимость, оста­ваясь неопознанной, в других случаях опять не приведет к заблуждениям. Ведь если даже мы и убедились в своем заблуждении, однако, если не уничтожена сама видимость, лежащая в основе нашей ошибки, мы еще остаемся в сом­нении и мало что можем сделать для его объяснения.

Кроме того, объяснение видимости позволяет и оши­бающемуся отдать долю справедливости. Ведь никто не подумает, что он ошибся без какой-либо видимости, ко­торая, может быть, могла бы обмануть и более проница­тельного, поскольку на то имеются субъективные осно­вания.

Заблуждение, где видимость ясна и для обычного рас­судка (sensus communis), называется вздором или неле­постью. Упрек в абсурдности всегда является личным по­рицанием, которого нужно избегать, особенно при опро­вержении заблуждений.

Ибо утверждающему что-либо нелепое не очевидна сама видимость, лежащая в основе этой явной неправиль­ности. Прежде всего эту видимость нужно сделать очевид­ной для него. Если же он и тогда все еще упорствует, то он действительно бестолков, но тогда с ним ничего больше не поделаешь. Для всякого дальнейшего настав­ления и опровержения он оказался столь же неспособным, сколько и недостойным. Собственно, ведь никому нельзя доказать, что он неразумен, всякое мудрствование здесь было бы тщетно. Раз нелепость доказывают, то говорят уже не с ошибающимся, а с разумным. Но в этом случае не нужно и обнаружение нелепости (deductio ad absurdum).

Вздорным заблуждением можно назвать и такое, для извинения которого нет ничего, даже и какой-либо види­мости, как и грубым заблуждением является то, которое доказывает невежество в обычных знаниях или отсутст­вие обыкновенного внимания.

Заблуждение в принципах есть нечто большее, чем -заблуждение в их применении.

Внешним признаком или внешним пробным камнем истины является сравнение наших собственных суждений с суждениями других, ибо субъективное не у всех одина­ково, и, следовательно, таким путем видимость может быть выяснена. Поэтому несогласованность суждений других с нашими можно рассматривать как внешний признак за­блуждения и как повод исследовать наши приемы в суж­дении, но не для того, чтобы тотчас отбросить их. Ибо, может быть, по существу мы все-таки правы, а непра­вильность имеется лишь в манере, т. е. в изложении.

Обычный человеческий рассудок (sensus communis) сам по себе также является пробным камнем для обнару­жения недочетов искусственного употребления рассудка. Это означает способность ориентироваться в мышлении, или в спекулятивном применении разума при помощи обычного рассудка, когда обычный рассудок используют в качестве пробы для оценки правильности спекулятивного.

Общими правилами и условиями избежания заблужде­ний вообще являются: 1) мыслить самостоятельно; 2) в мышлении ставить себя на место другого и 3) мыс­лить всегда в согласии с самим собой. Максиму самостоя­тельного мышления можно назвать максимой просвещен­ного мышления; максиму ставить себя на точку зрения других — максимой широкого мышления, и максиму мыс­лить всегда согласно с самим собой — максимой последо­вательного, или связного, мышления.

Готтлоб ФРЕГЕ

Відскановано: Г. Фреге. Мысль: Логические исследования // Философия. Логика. Язык.- М.: 1987, с. 18-24

МЫСЛЬ: ЛОГИЧЕСКОЕ ИССЛЕДОВАНИЕ[12]

Эстетика соотносится с прекрасным, этика — с доб­ром, а логика — с истиной. Конечно, истина является целью любой науки; но для логики истина важна и в другом отношении. Логика связана с истиной примерно так же, как физика — с тяготением или с теплотой. Открывать истины — задача любой науки; логика же предназначена для познания законов истинности. Слово "закон" можно понимать в двух аспектах. Когда мы говорим о законах нравственности или законах опре­деленного государства, мы имеем в виду правила, которым необходимо следовать, но с которыми проис­ходящее в действительности не всегда согласуется. Законы же природы отражают общее в явлениях природы; следовательно, все, что происходит в приро­де, всегда соответствует этим законам. Именно в этом последнем смысле я и говорю о законах истинности. Правда, речь в этом случае идет не о явлениях [Geschehen], а о свойствах [Sein]. Из законов истинности выводятся в свою очередь правила, определяющие мышление, суждения, умозаключения. И таким обра­зом, можно говорить о существовании законов мыш­ления. Здесь, однако, возникает опасность смешения двух различных понятий. Можно представить себе, что законы мышления подобны законам природы и отражают общее в психических явлениях, имеющих место при мышлении. Законы мышления в этом случае были бы психологическими законами. Рассуждая таким образом, можно было бы прийти к заключению, что в логике изучаются психологический процесс мышления и те психологические законы, в соответст­вии с которыми он происходит. Но задача логики была бы в этом случае определена совершенно неверно, поскольку роль истины при таком понимании оказа­лась бы несправедливо преуменьшенной. Заблуждение или суеверие, точно так же как и истинное знание, имеют свои причины. Истинное и ложное умозаключе­ния в равной мере происходят в соответствии с психо­логическими законами. Выводы из этих законов и описание психического процесса, который приводит к некоторому умозаключению, не могут прояснить то, к чему относится соответствующее умозаключение. Мо­жет быть, логические законы также участвуют в этом психическом процессе? Не стану оспаривать; но, если речь идет об истине, одной возможности еще недоста­точно. Возможно, что и нелогическое участвует в этом процессе, уводя в сторону от истины. Только после того, как мы познаем законы истинности, мы сможем решить эту проблему; однако в случае, когда нам необходимо установить, справедливо ли умозаключе­ние, к которому этот процесс приводит, можно, веро­ятно, обойтись и без описания психического процесса. Чтобы исключить всякое неправильное понимание и воспрепятствовать стиранию границ между психоло­гией и логикой, я буду считать задачей логики обнару­жение законов истинности, а не законов мышления. В законах истинности раскрывается значение слова "истинный".

Прежде всего, однако, я хотел бы попытаться дать самое общее представление о том, что я в дальнейшем буду называть истинным. Тогда можно будет пол­ностью отвлечься от тех употреблений данного слова, которые окажутся за рамками нашего определения. Слово "истинный" [wahr] будет употребляться не в смысле "настоящий, подлинный'1 [wahrhaftig] или "правдивый" [wahrheitsliebend] и не так, как оно иног­да употребляется при обсуждении проблем искусства, когда, например, говорят о правде [Wahrheit] искусства, когда провозглашается, что целью искусства является правда, когда обсуждается правдивость какого-либо произведения искусства или достоверность впечатле­ния. Часто также слово "wahr" прибавляют к некоторо­му другому слову, желая подчеркнуть, что это послед­нее надлежит понимать в его собственном, прямом смысле. Такие употребления тоже не относятся к иссле­дуемой здесь теме. Мы имеем в виду лишь ту истину, познание которой является целью науки.

Слово "истинный" в языке является прилагатель­ным, то есть обозначает свойство. В связи с этим воз­никает желание более строго определить ту область объектов, к которым вообще может быть применимо понятие истинности. Истинность может быть свойст­венна изображениям, представлениям, предложениям и мыслям. Кажется неожиданным, что в этом ряду объединены объекты, воспринимаемые зрением или слухом, и объекты, которые недоступны чувственно­му восприятию. Это указывает на то, что мы имеет де­ло с некоторым смысловым сдвигом. Действительно, разве изображение может быть истинным как таковое, то есть в качестве видимого и осязаемого объекта? Можно ли сказать, что камень или лист неистинны? Разумеется, мы не могли бы назвать изображение ис­тинным, если бы за ним не стоял некоторый замысел. Изображение должно чему-то соответствовать. Точно так же и наше (мысленное) представление признается истинным не само по себе, а лишь в зависимости от того, совпадает ли оно с чем-либо еще или нет. Отсюда можно было бы заключить, что истинность состоит в совпадении изображения с изображаемым. Совпаде­ние есть отношение. Этому, однако, противоречит упот­ребление слова "истинный", которое в языке не выража­ет никакого отношения и не содержит указаний на вто­рой элемент отношения. Если я не знаю, что некоторое изображение должно изображать Кельнский собор, то я не знаю, с чем следует сравнивать это изображение для того, чтобы вынести суждение относительно его истинности. Точно так же совпадение может иметь мес­то лишь в том случае, если элементы отношения тож­дественны, то есть не являются различными объекта­ми. Подлинность, допустим, банкноты можно устано­вить, проверив для начала, совпадает ли она по размеру с некоторой эталонной банкнотой, то есть простым на­ложением. Но попытка совместить таким же образом золотую монету и купюру в 20 марок могла бы только вызвать улыбку. Совместить представление об объекте с самим объектом было бы возможно, если бы объект также был представлением: их полное со­впадение влекло бы за собой их тождество. Однако, определяя истинность как совпадение представления с чем-то реально существующим, имеют в виду совсем не это. При определении истинности существенным явля­ется отличие реальности от представления. В этом случае, однако, не может быть полного совпадения и полной истинности. Но тогда вообще ничего нельзя признать истинным: то, что истинно лишь наполовину, уже не истинно. Истина не допускает градаций. Или все же можно констатировать истинность и в том случае, если совпадение имеется лишь в определен­ном отношении? Но в каком именно? Что мы должны сделать, чтобы убедиться в том, что нечто истинно? Мы должны, очевидно, исследовать, истинно ли то, что нечто — например, представление и действитель­ность — совпадают в определенном отношении. Но это означает, что мы вновь возвращаемся к тому, с чего начали. Таким образом, попытка объяснить истинность с помощью совпадения оказывается несостоятельной. Но таким же образом оказывается несостоятельной и всякая другая попытка определения истинности. Дело в том, что всякий раз в определение истинного вклю­чается указание на некоторые признаки; но в каждом конкретном случае необходимо уметь решать, истинно ли то, что эти признаки наличествуют. Так возникает порочный круг. Сказанное заставляет считать весьма вероятным, что содержание слова "истинный" является в высшей степени своеобразным и не поддается оп­ределению.

Утверждение об истинности некоторого изображе­ния, собственно, никогда не является утверждением о свойстве, присущем этому изображению совершенно независимо от других объектов; напротив, в таких случаях всегда имеется в виду некоторый другой пред­мет, и целью говорящего является указание на то, что этот предмет каким-то образом совпадает с изображе­нием. "Мое представление совпадает с Кельнским со­бором" есть предложение, и мы будем говорить об ис­тинности этого предложения. Таким образом, то, что часто ошибочно считают истинностью изображений и представлений, мы сводим к истинности предложений. Что называется предложением? Последовательность звуков; однако лишь в том случае, если она имеет смысл; при этом нельзя утверждать, что всякая осмыс­ленная последовательность звуков есть предложение. Когда мы называем предложение истинным, мы имеем в виду, собственно, его смысл. Отсюда следует, что та область, в которой применимо понятие истиннос­ти, — это смысл предложения. Является ли смысл пред­ложения представлением? Во всяком случае, истин­ность здесь состоит не в совпадении этого смысла с чем-то иным: иначе вопрос об истинности повторялся бы до бесконечности.

Итак, не давая строгого определения, я буду назы­вать мыслью то, к чему применимо понятие истиннос­ти. То, что может быть ложно, я, таким образом, так­же причисляю к мысли, наряду с тем, что может быть истинно[13]. Следовательно, я могу сказать, что мысль есть смысл предложения, не имея в виду при этом, что смыслом всякого предложения является мысль. Сама по себе внечувственная, мысль облекается в чув­ственную оболочку предложения и становится в резуль­тате более понятной для нас. Мы говорим, что пред­ложение выражает мысль.

Мысль — это нечто внечувственное, и все чувственно воспринимаемые объекты должны быть исключены из той области, в которой применимо понятие истинности. Истинность не является таким свойством, которое со­ответствует определенному виду чувственных впечат­лений. Таким образом, она резко отличается от свойств, которые мы обозначаем словами "красный", "горь­кий", "ароматный" и т.п. Но разве мы не видим, что солнце взошло? И разве мы при этом не видим, что это истинно? Тот факт, что солнце взошло, — это не пред­мет, испускающий лучи, которые попадают в мои гла­за; это невидимый предмет, подобный самому солн­цу. Тот факт, что солнце взошло, признается истинным благодаря чувственным впечатлениям. Однако истин­ность не является чувственно воспринимаемым свой­ством. Точно так же магнетизм приписывается объек­ту на основе чувственных впечатлений, хотя этому свойству, подобно истинности, соответствуют особого рода чувственные впечатления. В этом указанные свой­ства совпадают. Вместе с тем для определения магнит­ных свойств тела чувственные впечатления нам необ­ходимы; если же я нахожу истинным, например, что в данный момент я не ощущаю никакого запаха, то делаю это не на основе чувственных впечатлений.

Все же есть основания считать, что мы не можем ни одному объекту приписать какое-либо свойство, не признав одновременно истинной мысль о том, что дан­ный объект имеет данное свойство. Таким образом, со всяким свойством объекта связано некоторое свойство мысли, а именно свойство истинности. Следует также обратить внимание на то, что предложение "Я чувствую запах фиалок" имеет то же содержание, что предложе­ние "Истинно, что я чувствую запах фиалок. Таким образом, кажется, что приписывание мысли свойства истинности ничего не прибавляет к самой мысли. Вмес­те с тем это не так: мы склонны говорить о незауряд­ном успехе в ситуации, когда, после долгих колебаний и мучительных поисков, исследователь наконец получа­ет право утверждать: "То, что я предполагал, истинно!" Значение слова "истинный", как уже отмечалось, яв­ляется в высшей степени своеобразным. Быть может, оно соответствует тому, что в обычном смысле никак не может быть названо свойством? Несмотря на это сомнение, я буду в дальнейшем следовать языковому употреблению, как если бы истинность действительно была свойством, до тех пор пока не будет найдено более точного способа выражения.

Для того чтобы глубже исследовать то, что я буду называть мыслью, мне понадобится некоторая класси­фикация предложений[14]. Предложению, выражающему приказ, нельзя отказать в наличии смысла; однако это смысл не того рода, чтобы можно было говорить об истинности соответствующего предложения. Поэтому смысл такого предложения я не буду называть мыслью. По аналогичным соображениям исключаются и предло­жения, выражающие желание или просьбу. Будут рас­сматриваться лишь те предложения, в которых выража­ется сообщение или утверждение. Я не отношу к их числу возгласы, передающие наши чувства, стоны, вздо­хи, смех и т.п., хотя они — с некоторыми ограничения­ми — также предназначены для выражения определен­ных сообщений. Что можно сказать о вопросительных предложениях? Частный вопрос представляет собой в некотором роде несамостоятельное предложение, кото­рое приобретает истинный смысл только после допол­нения его тем, что необходимо для ответа. Поэтому частные вопросы мы можем здесь не рассматривать. Иначе обстоит дело с общими вопросами. В качестве ответа на них мы ожидаем услышать "да" или "нет". Ответ "да" выражает то же самое, что и утвердительное предложение: он указывает на истинность некоторой мысли, которая целиком содержится в вопроситель­ном предложении. Таким образом, для каждого утвер­дительного предложения можно построить соответст­вующее ему общевопросительное предложение. Именно поэтому восклицание нельзя рассматривать как сооб­щение: для восклицательного предложения не может быть построено никакого соответствующего ему воп­росительного. Вопросительное предложение и утвер­дительное предложение содержат одну и ту же мысль; при этом утвердительное предложение содержит и нечто еще, а именно само утверждение. Вопроситель­ное предложение в свою очередь также содержит нечто еще, а именно побуждение. Таким образом, в утверди­тельном предложении следует различать две части: содержание [Inhalt], которое у этого предложения сов­падает с содержанием соответствующего общего вопро­са, и утверждение как таковое. Последнее является мыслью или по крайней мере содержит мысль. Возмож­но, следовательно, такое выражение мысли, которое не содержит указаний относительно ее истинности. В утвердительных предложениях то и другое столь тесно связано, что возможности разделения данных компо­нентов легко не заметить. Итак, мы будем различать:

1) формулирование мысли — мышление [Denken];

2) констатацию истинности мысли — суждение [Urteilen][15];

3) выражение этого суждения — утверждение [Behaupten].

Бертран РАССЕЛ

Відскановано: Б. Рассел. Закон исключенного третьего // Исследование значения и истины. – М.: 1999, с. 309-314

ГЛАВА XX