Фромм Э. Бегство от свободы

Прежде чем перейти к основной нашей теме — к вопросу о том, что означает свобода для современного человека, почему и как он стремится избавиться от нее, — мы должны об­судить концепцию, которая может показаться несколько отвлеченной...

Социальная история человека на­чалась с того, что он вырос из состояния единства с природой, осознав себя как существо, отдельное от ок­ружающего мира и от других людей. В течение долгого времени это со­знание было весьма смутным. Индивид оставался тесно связанным с природным и социальным миром, уже сознавая себя как отдельное су­щество, он в то же время чувствовал себя частью окружающего мира. Про­цесс растущего обособления инди­вида от первоначальных связей — мы можем назвать этот процесс «индвидуализацией», — по-видимому, дости­гает наивысшей стадии в Новое вре­мя, то есть от эпохи Возрождения до наших дней.

В истории жизни каждого ин­дивида мы видим тот же процесс. Родившись, ребенок уже не составляет единство целого с матерью и стано­вится биологическим существом, от­дельным от нее. Однако, хотя такое биологическое разделение является началом индивидуального существования человека, ребенок в течение долгого времени сохраняет функци­ональное единство с матерью.

Пока и поскольку индивид, фи­гурально выражаясь, не порвал пуповину, связывающую его с внешним миром, он не свободен, но эти узы дают ему ощущение принадлежнос­ти к чему-то, как бы гарантируют ему безопасность существования за счет корней в какой-то почве. Я предла­гаю назвать эти узы, существующие до того, как процесс индивидуализа­ции приводит к полному обособле­нию индивида, «первичными узами»…

По мере роста ребенка — по мере того, как рвутся первичные связи, — у него развивается стремление к сво­боде и независимости. Но что происходит с этим стремлением, это мы можем понять лишь в том случае, если примем во внимание диалекти­ческий характер процесса растущей индивидуализации. Этот процесс имеет два аспекта.

Прежде всего, ребенок становит­ся сильнее и физически, и эмоционально, и интеллектуально, актив­ность и энергия развиваются в каждой из этих сфер. В то же время эти сфе­ры больше интегрируются, развива­ется определенная структура, руково­димая волей и разумом индивида. Если мы назовем эту структуру — совокупность черт характера, стрем­лений, разума и воли индивида — личностью, то можно сказать, что первым аспектом растущей индивиду­альности является развитие личнос­ти. Границы роста индивидуализации и развитие личности в какой-то мере определяются и индивидуальными условиями, но в основном — социальными. Различия между инди­видами в каждом обществе кажутся значительными, но в любом общест­ве существует определенный предел индивидуализации, за который нор­мальный индивид выйти не может.

Другой аспект индивидуализа­ции — растущее одиночество. Первичные узы обеспечивают фундамен­тальное единство с окружающим миром и ощущение безопасности. По мере того как ребенок обособляется от этого мира, он начинает осозна­вать свое одиночество, свою отдель­ность от других. Эта отдельность от мира, который в сравнении с инди­видуальным существом представляет­ся ошеломляюще громадным, мощ­ным — а иногда и опасным, угрожа­ющим, — порождает чувство безза­щитности и тревоги. Пока человек был неотделимой частью мира, пока не осознавал ни возможностей, ни последствий индивидуальных дейст­вий, ему не приходилось и бояться его. Но, превратившись в индивида, он остается один на один с этим ми­ром, ошеломляющим и громадным.

Возникает стремление отказаться от своей индивидуальности, побороть чувство одиночества и беспо­мощности, а для этого — слиться с окружающим миром, раствориться в нем. Однако новые узы, возникаю­щие из этого стремления, не иден­тичны первичным связям, которые были оборваны в процессе роста. Ребенок не может физически вер­нуться вспять в психический процесс индивидуализации. Попытки такого возврата неминуемо принимают ха­рактер подчинения, при котором, однако, никогда не исчезают проти­воречия между властью и ребенком, подчиняющимся этой власти. Созна­тельно ребенок может считать себя удовлетворенным, но подсознатель­но он чувствует, что платит за ощу­щение безопасности полноценностью и силой своей личности. В конечном итоге подчинение приводит к обрат­ному результату: неуверенность ре­бенка возрастает, и в то же время в нем развивается враждебность и мятежность, которые тем более опасны, что направлены против людей, от которых он продолжает зависеть (или стал зависим).

Однако подчинение — это не единственный способ избавиться от одиночества и тревоги. Другой путь — единственно продуктивный, не при­водящий к неразрешимым конфлик­там, — это путь спонтанных связей с людьми и природой, т.е. таких связей, которые соединяют человека с ми­ром, не уничтожая его индивидуаль­ности. Такие связи, наивысшими проявлениями которых являются лю­бовь и творческий труд, коренятся в полноте и силе целостной личности и поэтому не ограничивают развитие личности, а способствуют этому раз­витию до максимально возможных пределов.

Итак, растущая индивидуализация приводит либо к подчинению, либо к спонтанной активности…

Если бы каждый шаг в направле­нии отделения и индивидуализации сопровождался соответствующим ростом личности, развитие ребенка было бы гармонично. Этого, однако, не происходит. В то время как про­цесс индивидуализации происходит автоматически, развитие личности сдерживается целым рядом психоло­гических и социальных причин. Раз­рыв между этими тенденциями при­водит к невыносимому чувству изоляции и бессилия, а это, в свою оче­редь, приводит в действие психичес­кие механизмы, которые будут опи­саны ниже как механизмы избавления, бегства…

Процесс развития человеческой свободы имеет тот же диалектичес­кий характер, который мы обнаружи­ли в процессе индивидуального рос­та. С одной стороны, это процесс развития человека, овладения приро­дой, возрастания роли разума, укреп­ления человеческой солидарности. Но с другой — усиление индивидуализа­ции означает и усиление изоляции, неуверенность, а следовательно, ста­новится все более сомнительным мес­то человека в мире и смысл его жизни. Вместе с этим растет и чувст­во бессилия и ничтожности отдель­ного человека.

Если бы процесс развития чело­вечества был гармоничным, если бы он следовал определенному плану, то обе стороны этого развития — расту­щее могущество и растущая индиви­дуализация — могли бы уравновесить­ся. На самом же деле история чело­вечества — это история конфликта и разлада.

Каждый шаг на пути большей индивидуализации угрожал людям новыми опасностями. Первичные узы, уже разорванные, невосстанови­мы; человек не может вернуться в по­терянный рай. Для связи индивидуализированного человека с миром су­ществует только один продуктивный путь: активная солидарность с дру­гими людьми (любовь и труд), кото­рые снова соединяют его с миром, но уже не первичными узами, а как свободного и независимого индивида.

Однако если экономические, со­циальные и политические условия, от которых зависит весь процесс инди­видуализации человека, не могут стать основой для такой позитивной реа­лизации личности, но в то же время люди утрачивают первичные связи, дававшие им ощущение увереннос­ти, то такой разрыв превращает сво­боду в невыносимое бремя: она ста­новится источником сомнений, вле­чет за собой жизнь, лишенную цели и смысла. И тогда возникает сильная тенденция избавиться от такой сво­боды: уйти в подчинение или найти какой-то другой способ связываться с людьми и миром, чтобы спастись от неуверенности даже ценой сво­боды…

Современный человек, освобожденный от оков доиндустриального общества, которое одновременно и ограни­чивало его, и обеспечивало ему безопасность и покой, не приобрел свободы в смысле реализации его личности, то есть реализации его интеллектуальных, эмоциональных и чувственных способностей. Свобода принесла человеку не­зависимость и рациональность его существования, но в то же время изолировала его, пробудила в нем чувство бессилия и тревоги. Эта изоляция непереносима, и человек ока­зывается перед выбором: либо избавиться от свободы с по­мощью новой зависимости, нового подчинения, либо дора­сти до полной реализации позитивной свободы, основанной на неповторимости и индивидуальности каждого...

Это выглядит так, будто в личной жизни ни внешние, ни внутренние авторитеты уже не играют сколь-нибудь замет­ной роли. Каждый совершенно «свободен», если только не нарушает законных прав других людей. Но обнаруживается, что власть при этом не исчезла, а стала невидимой. Вместо явной власти правит власть «анонимная». У нее множество масок: здравый смысл, наука, психическое здоровье, нор­мальность, общественное мнение; она требует лишь того, что само собой разумеется. Кажется, что она не использует никакого давления, а только мягкое убеждение. Когда мать говорит своей дочери: «Я знаю, ты не захочешь идти гулять с этим мальчиком», когда реклама предлагает: «Курите эти сигареты, вам понравится их мягкость», — создается та ат­мосфера вкрадчивой подсказки, которой проникнута вся наша общественная жизнь. Анонимная власть эффективнее открытой, потому что никто и не подозревает, что существу­ет некий приказ, что ожидается его выполнение. В случае внешней власти ясно, что приказ есть, ясно, кто его отдал; против этой власти можно бороться, в процессе борьбы мо­жет развиться личное мужество и независимость... В случае анонимной власти исчезает и приказ. Вы словно оказывае­тесь под огнем невидимого противника: нет никого, с кем можно было бы сражаться ...

Коротко говоря, индивид перестает быть самим собой; он полностью усваивает тип личности, предлагаемый ему общепринятым шаблоном, и становится точно таким же, как все остальные, и таким, каким они хотят его видеть. Исчезает различие между собственным «я» и окружающим миром, а вместе с тем и осознанный страх перед одиноче­ством и бессилием. Этот механизм можно сравнить с за­щитной окраской у некоторых животных: они настолько похожи на свое окружение, что практически неотличимы от него. Отказавшись от собственного «я» и превратившись в робота, подобного миллионам других таких же роботов, человек уже не ощущает одиночества и тревоги. Однако за это приходится платить утратой своей личности... Психологический робот живет лишь биологически, эмо­ционально он мертв; он двигается, как живой, но тем вре­менем жизнь его, словно песок, уходит сквозь пальцы. Современный человек изображает удовлетворение и оптимизм, но в глубине души он несчастен, почти на грани отчаяния. Он судорожно хватается за все индивидуальное, он хочет быть «не таким, как все», ведь нет лучшей реко­мендации для чего бы то ни было, чем слова «что-то осо­бенное». Нам сообщают имя железнодорожного кассира, у которого мы покупаем билет; сумки, игральные карты и портативные приемники «персонализированы» инициала­ми их владельцев. Все это свидетельствует о жажде «осо­бенного», но это, пожалуй, последние остатки индивиду­альности. Современный человек изголодался по жизни, но поскольку он робот, жизнь не может означать для него спонтанную деятельность, поэтому он довольствуется лю­быми суррогатами возбуждения: пьянством, спортом или переживанием чужих и вымышленных страстей на экране. Что же означает свобода для современного человека? Он стал свободен от внешних оков, мешающих посту­пать в соответствии с собственными мыслями и желания­ми. Он мог бы свободно действовать по своей воле, если бы знал, чего он хочет, что думает и чувствует. Но он это­го не знает; он приспосабливается к анонимной власти и усваивает такое «я», которое не составляет его сущности. И чем больше он это делает, тем беспомощнее себя чув­ствует, тем больше ему приходится приспосабливаться…

Психологические механизмы, которые мы будем рассмат­ривать.., — это механизмы избавления, «бегства», возникающие из неуверенности изолированного индивида.

Когда нарушены связи, дававшие человеку уверенность, когда индивид противостоит миру вокруг себя как чему-то совершенно чуждому, когда ему необходимо преодолеть не­выносимое чувство бессилия и одиночества, перед ним от­крываются два пути. Один путь ведет его к «позитивной» сво­боде; он может спонтанно связать себя с миром через любовь и труд, через подлинное проявление своих чувственных, ин­теллектуальных и эмоциональных способностей; таким обра­зом он может вновь обрести единство с людьми, с миром и с самим собой, не отказываясь при этом от независимости и целостности своего собственного «я». Другой путь — это путь назад: отказ человека от свободы в попытке преодолеть свое одиночество, устранив разрыв, возникший между его личнос­тью и окружающим миром. Этот второй путь никогда не воз­вращает человека в органическое единство с миром, в кото­ром он пребывал раньше, пока не стал «индивидом», — ведь его отделенность уже необратима, — это попросту бегство из невыносимой ситуации, в которой он не может дальше жить. Такое бегство имеет вынужденный характер — как и любое бегство от любой угрозы, вызывающей панику, — и в то же время оно связано с более или менее полным отказом от ин­дивидуальности и целостности человеческого «я». Это реше­ние не ведет к счастью и позитивной свободе…

В первую очередь мы займемся таким механизмом бегства от свободы, который состоит в тенденции отказаться от независимости своей личности, слить свое «я» с кем-нибудь или с чем-нибудь внешним, чтобы таким образом обрести силу, недостающую самому индивиду. Другими словами, индивид ищет новые, «вторичные» узы взамен утраченных, первичных. Отчетливые формы этого механизма можно найти в стремлениях к подчинению и господству …

Общая черта всего авторитарного мышления состоит в убеждении, что жизнь определяется силами, лежащими вне человека, вне его интересов и желаний. Единственно возможное счастье состоит в подчинении этим силам. Люди ожидают, что некто их защитит, что «он» позаботится о них, и возлагают на «него» ответственность за результаты своих собственных поступков. Некий «Х», обладающий этими свойствами, может быть назван «волшебным помощником». Разумеется, что «волшебный помощник» часто персонифицирован: это может быть Бог, или некий принцип, или реальный человек, например, кто-то из родителей, муж, жена или начальник…. Человек надеется получить все, чего он хочет от жизни, из рук «волшебного помощника», а не собственными усилиями…Чем сильнее проявляется эта тенденция, тем больше центр тяжести его жизни смеща­ется с его собственной личности в сторону «волшебного по­мощника» и его персонификаций. И вопрос состоит уже не в том, как жить самому, а в том, как манипулировать «им»… Средства для этого могут бьггь различны: одни используют покорность, другие — «вели­кодушие», третьи — свои страдания и т. д. … Эта зависимость, воз­никая из недостатка спонтанности, в то же время дает чело­веку какую-то защищенность, но вместе с тем вызывает и чувство слабости, связанности. В результате человек, завися­щий от «волшебного помощника», ощущает — часто бессо­знательно — свое порабощение и так или иначе бунтует про­тив «него». Этот бунт против человека, с которым связаны все надежды на безопасность и счастье, создает новые кон­фликты…

Если «волшебный помощник» персонифицирован в живом человеке, то рано или поздно наступает разочарование в нем, поскольку этот человек не оправдал возлагавшихся на него надежд. Надежды были иллюзорны с самого начала, потому разочарование неизбежно: ни один реальный человек не может оправдать сказочных ожиданий. Это разочарование накладывается на возмущение, вытекающее из порабощенности, и ведет к новым конфликтам. Иногда они прекраща­ются лишь с разрывом; затем обычно следует выбор другого объекта, от которого вновь ожидается исполнение всех надежд, связанных с «волшебным помощником»…

У жизни своя собственная динамика: человек должен расти, должен проявить себя, должен прожить свою жизнь. По-видимому, если эта тенденция подавляется, энергия, направленная к жизни, подвергается распаду и превращается в энергию, направленную к разрушению. Иными словами, стремление к жизни и тяга к разрушению не являются вза­имно независимыми факторами, а связаны обратной зависи­мостью. Чем больше проявляется стремление к жизни, чем полнее жизнь реализуется, тем слабее разрушительные тен­денции; чем больше стремление к жизни подавляется, тем сильнее тяга к разрушению. Разрушительность — это резуль­тат непрожитой жизни. Индивидуальные или социальные условия, подавляющие жизнь, вызывают страсть к разруше­нию, наполняющую своего рода резервуар, откуда вытекают всевозможные разрушительные тенденции — по отношению к другим и к себе.

…С помощью рассмотренных нами механизмов «бегства» индивид преодолевает чувство своей ничтожности по сравне­нию с подавляюще мощным внешним миром или за счет от­каза от собственной целости, или за счет разрушения других, для того, чтобы мир перестал ему угрожать.

Другие механизмы «бегства» состоят в полном отрешении от мира, при котором мир утрачивает свои угрожающие черты…, либо в психологическом самовозвеличении до такой степени, что мир, окружающий человека, становится мал в сравнении с ним.

…Обращусь к еще одному механизму, чрезвычайно важному в социальном плане. Именно этот механизм является спасительным решением для большинства нормальных индивидов в современном об­ществе. Коротко говоря, индивид перестает быть собой; он полностью усваивает тип личности, предлагаемый ему об­щепринятым шаблоном, и становится точно таким же, как все остальные, и таким, каким они хотят его видеть. Исчезает различие между собственным «я» и окружающим миром, а вместе с тем и осознанный страх перед одиночеством и бес­силием. Этот механизм можно сравнить с защитной окраской некоторых животных: они настолько похожи на свое окруже­ние, что практически неотличимы от него. Отказавшись от собственного «я» и превратившись в робота, подобного мил­лионам других таких же роботов, человек уже не ощущает одиночества и тревоги. Однако за это приходится платить ут­ратой своей личности…