Основные темы и проблемы экзистенциалистской философии. 8 страница
Серьезной проблемой для Камю стало размежевание с экзистенциалистами - Ясперсом, Хайдеггером, Сартром. Камю возражал против того, чтобы его считали философом и писателем-экзистенциалистом. Правда, он не мог отрицать, что многое роднит его с экзистенциальной мыслью Германии, Франции, России. По сути дела, понятия "экзистенция", "существование", "пограничная ситуация" "работают" и в сочинениях Камю. Роман "Чума", о котором в первой части раздела уже шла речь, по существу, ярко иллюстрируют экзистенциалистские категории пограничной ситуации, страха, вины, ответственности. Во многих отношениях "образцовым" экзистенциалистским произведением была повесть Камю "Посторонний".
Одинокий холостяк Мерсо, служащий конторы и житель предместья Алжира - человек заурядный, обуреваемый скукой, безразличием. В приюте умирает мать, Мерсо едет на похороны. На следующий день жизнь, казалось, входит в обычную колею. Но вот Мерсо - во многом неожиданно для самого себя, под влиянием какого-то отупения, вызванного жарой, - убивает человека. Повесть - бесхитростный, на первый взгляд, рассказ Мерсо. Написана эта краткая повесть простым языком,, блестяще стилизованным под записки искреннего человека, который поставлен перед угрозой смертельного наказания и не желает ничего скрывать ни от себя, ни от следователей. Этой искренности Камю противопоставляет лицемерие следствия, ритуализм действий и суждений чиновников. Повесть "Посторонний" и ее авторская интерпретация (Мерсо осужден потому, что не играет в игру окружающих его людей, отказывается лгать) вызвали бурную реакцию читателей, породили целую гору откликов и интерпретаций. "Все выглядит так, словно не будь нелепого срыва на берегу моря, "посторонний", смотришь, и решил бы квадратуру житейского круга: как и для чего жить, если жизнь - приближение к смерти. Во всяком случае, Камю, видевший в Мерсо "человека, который, не претендуя на героизм, согласен умереть за правду", делает немало, чтобы внушить веру в избранный в "Постороннем" путь решения. И не достигает желаемого". Ибо нельзя забыть, что ценой, уплаченной за нелицемерное, но опасное следование случайным побуждениям и умонастроениям, за экзистенциальные прозрения в пограничной ситуации оказывается человеческая жизнь, даже две жизни, если считать жертву и самого "постороннего". Впрочем, ведь замысел Камю мог состоять в том, чтобы, зарисовав антиномию между раскованностью поведения человека и необходимостью придерживаться внешних индивиду правил морали и законов права, показав, к какой трагедии может вести обострение антиномии, не предложить решения, оставить вопрос открытым.
В полемике с другими экзистенциалистами Камю затрагивает вопрос о своих принципиальных с ними разногласиях. Упрек в адрес Ясперса похож на те, которые обращены против Шестова и Кьеркегора. С одной стороны, Ясперс "осознал, что вселенная потрясена до самых оснований". С другой стороны, не обнаружив в опыте ничего, кроме признания собственного бессилия, "Ясперс разом утверждает трансцендентное бытие опыта и сверхчеловеческий смысл жизни... Это рассуждение совершенно нелогично. Его можно назвать скачком".
Спор Камю с Сартром не менее важен. Сартр, как мы видели, считал, что в человеческом бытии существование предшествует сущности и что человек целиком и полностью ответствен за то, как он сформулирует свою сущность. В отличие от Сартра, изображающего человеческую сущность чистой возможностью, Камю считает, что бытие человека изначально определено человеческой природой и содержит в себе набор возможностей, ограничивающих человеческую свободу.
Что касается спора с Хайдеггером, то смысл его более глубок, чем об этом можно судить по прямым антихайдеггеровским высказываниям. Дело не только в том, что Камю предпочитал абстрактно-заумному стилю хайдеггеровских Произведений прозрачный, почти классический, искренний, лишенный двусмысленностей, хотя и постоянно парадоксальный стиль письма и рассуждения. Главное - в тех выводах и основаниях, которые могла позволить себе "философия абсурда" Камю. Пожалуй, смысл этого размежевания резче всего выразился в "Письмах к немецкому другу". Конечно, тут нет прямой полемики с Хайдеггером. Но имеется в виду тот тип экзистенциального философствования, который глубоко и красноречиво раскрывает драматизм человеческого удела, а потом оставляет человека наедине с отчаянием, так что путь к националистическому или какому-либо иному опьянению оставлен открытым. О своей позиции Камю писал так: "Я же, напротив, избрал для себя справедливость, чтобы сохранить верность земле. Я продолжаю думать, что мир этот не имеет высшего смысла. Но я знаю также, что есть в нем нечто, имеющее смысл, и это человек, ибо человек - единственное существо, претендующее на постижение смысла жизни. Этот мир украшен, по крайней мере, и наша задача - вооружить его убедительными доводами, чтобы он с их помощью мог бороться с самой судьбой". Таким образом, разделяя суждение о противоречивости традиционного гуманизма, Камю далек от того, чтобы пожертвовать гуманизмом как таковым, чтобы придерживаться нигилистических позиций в отношении человека и человеческой культуры. Это выводит нас к темам глубокого сочинения Камю "Бунтующий человек".
Философская анатомия бунта.
"Бунтующий человек" - произведение многослойное, трудное для понимания и интерпретации. Кратко можно сказать так: Камю стремится понять, как человек и человечество становятся способными к убийствам, войнам, через какие идеи и концепции осуществляется их оправдание.
Камю напоминает о результатах, достигнутых им в философии абсурда. Поскольку человечество поднаторело как в осуждении, так и в защите ("когда это нужно, неизбежно" и т.д.) войн и убийств, следует признать, что существующая этика не дает однозначного логически обоснованного решения проблемы. Отказ от самоубийства в философии абсурда косвенно свидетельствовал, что можно привести и доводы против убийства. Но вопрос все же оставался непроясненным. Теперь, в "Бунтующем человеке", он был поставлен в повестку дня. Отталкиваясь от философии абсурда, утверждает Камю, мы пришли к тому, что "первая и единственная очевидность", которая дается в опыте абсурда - это бунт.
"Бунтующий человек" - первая тема рассматриваемого сочинения Камю. "Это человек, говорящий "нет". Но, отрицая, он не отрекается: это человек, уже первым своим действием говорящий "да"". Бунт римского раба, внезапно отказавшегося подчиняться господину, самоубийство русских террористов на каторге из протеста против издевательства над товарищами по борьбе - примеры, из анализа которых Камю делает вывод: "В опыте абсурда страдание индивидуально. В бунтарском прорыве оно приобретает характер коллективного существования. Оно становится общим начинанием... Зло, испытанное одним человеком, становится чумой, заразившей всех. В наших повседневных испытаниях бунт играет такую же роль, какую играет "cogito" в порядке мышления: бунт является первой очевидностью. Но эта очевидность извлекает индивида из его одиночества, она является тем общим, что лежит в основе первой ценности для всех людей. Я бунтую, следовательно, мы существуем"".
Камю разбирает вопрос о "метафизическом бунте". "Метафизический бунт - это восстание человека против своего удела и всего мироздания. Этот бунт метафизичен, поскольку оспаривает конечные цели человека и вселенной". Значение метафизического бунта велико. Сначала бунт не посягает на устранение Бога. Это только "разговор на равных". "Но речь идет не о куртуазной беседе. Речь идет о полемике, воодушевляемой желанием взять верх". Камю прослеживает этапы метафизического бунта - постепенно возникающие в философии тенденции "уравнивания" человека с Богом. Затем у Камю следует анализ тех форм бунта и тех "исследований" бунта, которые разбираются на примерах творчества маркиза де Сада, Достоевского (он признан одним из лучших исследователей "мятежного духа"), Ницше, сюрреалистической поэзии. Основное содержание книги - это анализ тех форм бунта, которые в XIX и XX в. переросли в сокрушительные по своим последствиям революции. Камю подходит к "историческому бунту" отнюдь не как историк и не как философ истории. Его более всего интересует, какие умонастроения и идеи толкали (и толкают) людей к цареубийству, революционной смуте, к террору, войнам, массовому уничтожению иноплеменников и соплеменников. Философским и социально-политическим идеям приписывается поистине решающая роль в этих процессах. Философия Гегеля и гегельянцев, словом, разновидности "немецкой идеологии" и на германской, и на "германизированной" русской почве XIX в. внимательно исследуются как идейные предпосылки разрушительных революционных бунтов. Специальное внимание уделено Белинскому, Герцену, русским нигилистам 60-х годов, теоретику анархизма Бакунину, народнику Нечаеву. Главка "Разборчивые убийцы" анатомирует историю и идеологию российского терроризма XIX и XX в. Анализируется и марксизм, в том числе и его восприятие на русской почве. "Бунт и революция" - это тема остается для Камю стержневой на протяжении всего его анализа. Связь между ниспровержением принципов, революционным потрясением устоев и уничтожением людей представляется автору "Бунтующего человека" несомненной. "Революция в области принципов убивает Бога в лице его наместника. Революция XX в. убивает то, что осталось божественного в самих принципах, и освящает, таким образом, исторический нигилизм".
Камю усматривает сходство между фашизмом и коммунизмом, хотя и принимает во внимание различия между ними. Но сходство есть, и оно проистекает в конечном счете из ложной философии истории, из призыва к бунту. "Фашизм желал учредить пришествие ницшеанского сверхчеловека. И тут же понял, что если Бог существует, он может быть кем угодно и чем угодно, но прежде всего - владыкой смерти. Если человек хочет стать Богом, он должен присвоить себе право на жизнь и смерть других. Но, сделавшись поставщиком трупов и недочеловеков, он сам превратился не в Бога, а в недочеловека, в гнусного прислужника смерти. Рациональная революция в свою очередь стремится реализовать предсказанного Марксом всечеловека. Но стоит принять логику истории во всей ее тотальности, как она поведет революцию против ее собственной высокой страсти, начнет все сильней и сильней калечить человека и в конце концов сама превратится в объективное преступление".
Несмотря на жесткую критичность в отношении бунта и революции, Камю воздает должное бунту и революционности, поскольку они порождены человеческим уделом. И следовательно, несмотря на величайший риск и опасности, бунтарству следует пройти через самокритику и самоограничения. "...Революционный дух Европы может в первый и последний раз задуматься над своими принципами, спросить себя, что за отклонение толкает его к терроризму и войне, и вместе с целями бунта обрести верность самому себе". Заключительные страницы "Бунтующего человека" вряд ли убедительны. Блестяще развенчав бунтующее, революционаристское, нигилистическое сознание и действие, Камю пытался внушить своему читателю, что возможны "истинный бунт" и "новый революционаризм", свободные от разрушительных последствий. И все-таки вера в человека, принявшего на себя "риск и трудности свободы", точнее, вера в миллионы одиночек, "чьи творения и труды каждодневно отрицают границы и прежние миражи истории" - вот о чем говорил в последних своих работах выдающийся писатель и незаурядный философ Альбер Камю.
Эмманюэль Левинас.
Эмманюэль Левинас (1906-1995) - яркий представитель феноменологического направления современной философии, автор работ "Тотальность и бесконечность" (1961), "Раскрывая бытие вместе с Гуссерлем и Хайдеггером" (1967), "Инобытие или по ту сторону сущности" (1974), "Трансценденция и интеллигибельность" (1996) и др. Его деятельность посвящена созданию этического варианта феноменологии. Решение этой задачи мыслитель ищет, опираясь на феноменологическую методологию исследования и вовлекая в сферу своего анализа экзистенциалистскую проблематику.
Наибольшее влияние на Левинаса оказал Хайдеггер, его "фундаментальная онтология". Ему близки идеи М.Шелера, А.Бергсона, Ж.Валя, В.Янкелевича, М. Мерло- Понти. Вместе с тем экзистенциалистско-феноменологическая концепция Левинаса созвучна "диалогической философии" М.Бубера, учениям об интерсубъективности Ф.Розеyцвейга, Г.Марселя. Глубинным мотивом левинасовской философии стал личный протест против тоталитарной системы фашизма, все ужасы которой мыслитель испытал на себе в качестве узника нацистского концлагеря.
В 1928-1929 гг. Левинас изучал феноменологию во Фрейбурге, посещая лекции Гуссерля; уже тогда начинающий философ увидел возможность дополнить феноменологию понятием существования, т.е. направить феноменологический анализ на исследование различных сфер человеческого опыта, и прежде всего опыта морального. Сопоставляя концепции Гуссерля и Хайдеггера, он отдает предпочтение хайдеггеровскому движению к конкретному человеку, к существующему. Впоследствии Левинас подвергнет критике онтологию Хайдеггера, где, по его словам, драма существования определяется диалектикой бытия и небытия. Левинас противопоставляет этой диалектике напряженность отношения между анонимным, безличностным существованием имманентно-замкнутого Я и личностным способом бытия; последний, по мнению философа, заключается в признании Другого. Вот как описывает Левинас путь феноменологического исследования: от существования к существующему, затем от существующего к Другому. Для Левинаса феноменология - это прежде всего дисциплина этическая, где обосновывается позиция человека по отношению к собственному существованию, неразрывно связанному с существованием другого человека, человеческого сообщества в целом.
Наиболее перспективной в этом отношении Левинас считает идею интенциональности сознания. При этом главное намерение его заключается в том, чтобы освободить интенциональность от "конкретного залога" - объекта, предмета, вещи и т.п. Мысль о непредметности интенциональности Левинас заимствует у Хайдеггера, черпает ее из "Бытия и времени", где существование как действие интенциональности, по его словам, "одухотворяется изначальным онтологическим смыслом небытия". Французский феноменолог ищет одухотворяющую силу интенциональной жизни не в направленности человеческого сознания к объекту (Гуссерль), или к небытию (Хайдеггер, Сартр), а в обращенности человека к другой субъективности, наделенной не только теоретическим сознанием, но и полнотой душевной жизни.
Вслед за Шелером и Хайдеггером Левинас распространяет интенциональный анализ на духовно-эмоциональную жизнь индивида, считая внутренние переживания человека, такие как забота, беспокойство, тревога, смерть ("состояние души" у Хайдеггера), суверенной сферой феноменологии. Здесь французский феноменолог опирается также на идеи позднего Гуссерля - его феноменологическую психологию, исходным пунктом которой является непосредственно практическая жизнь, зафиксированная в понятиях "жизненный мир", "интерсубъективность" и др. "Интенциональность, - пишет Левинас, - не есть удел воспроизводящего мышления. Интенционально и чувство, и желание", при этом "чувственное, желаемое, обожаемое не суть вещи"; "интенция желания, чувства содержит в себе смысл, не являющийся объективным в узком понимании этого слова".
В понятии интенциональности, по Левинасу, резюмируется духовно-значимая работа, и чтобы увидеть истинный смысл того или иного объекта, надо по возможности учитывать все аспекты этой работы. Речь идет о том, пишет философ, чтобы поместить объект в совокупность духовной жизни", во все ее "горизонты" и "выразить мир в понятиях субъективного опыта". Тогда истина будет не в созерцании или познании - она станет способом бытия, "располагающего реальность в соответствии со смыслом, какой она имеет для субъекта".
Заслугу экзистенциалистской философии Левинас видит в том, что она сумела вывести философское мышление за пределы субъект-объективных отношений, представив субъект и объект лишь в' качестве полюсов интенциональной жизни, но не ее содержанием. Философы-экзистенциалисты, используя гуссерлевское понятие интенциональности, поставили вопрос о "транзитивности" существования: согласно экзистенциализму, глагол "быть" всегда сопровождается прямым дополнением - я есть мое страдание, я есть мое прошлое, я есть мой мир. Благодаря экзистенциализму акт существования стал пониматься как интенция, более того - как Трансценденция, т.е. как нескончаемое стремление человека к преодолению того, что дано, определено, достигнуто. Такую трактовку существования Левинас находит уже у Бергсона; бергсоновское понятие жизни, или длительность, не сводимое к линейному времени, считает он, "буквально скалькировано с транзитивности мышления".
Развивая экзистенциалистское понимание интенциональности (трансцендирования) и связывая ее с понятием смысла, Левинас стремится найти новый по сравнению с предыдущей философией полюс трансцендирующей активности субъекта. Трансцендирующая деятельность, по" его мнению, не выводится из отношения человека к бытию, даже если она трактуется как открытость человеческого сознания миру, как его способность к творческому мышлению, преодолению данного, как выход за пределы наличия бытия. Знание и познание также не проливают свет на трансцендирование субъекта, поскольку они суть "отношение человека к чему-то внешнему, отношение Того же к Иному, где Иное лишено своей обособленности, где Иное становится моим внутренним и его трансцендентность превращается в имманентность". Здесь человеческая субъективность в конечном итоге сводится к мышлению. Вместе с тем познание требует господства человека над материей, душой, обществом. Подтверждение этой мысли Левинас находит, апеллируя к обычному пониманию практики как круговорота экстериоризации и интериоризации, где восприятие, трактуемое как "направленность", "целенаправленность", как отношение к вещи, завершается ее усвоением, присвоением и последующим удовлетворением потребностей индивида.
Рассмотренную позицию Левинас относит к "культуре знания", где Иное (внешнее) приравнивается к Тому же (внутреннее) и Иное внешнего мира переводится во внутреннее; в "культуре знания" "культура одерживает верх над людьми"7. Кроме того, в "культуре знания", как и в "культуре искусства", господствует неоплатонический идеал Единого, перед которым благоговейно склоняет голову вся мировая множественность.
Тем не менее именно во взаимодействии человека с внешним миром Левинас ищет признаки того, что он считает подлинной трансценденцией, или "культурой трансценденции". Критикуемое им инструментальное и имманентное мышление уже есть "трещина в бытии", зарождение подлинной трансценденции. Внимание философа привлекает следующее обстоятельство: "культуре знания", стремящейся уничтожить различие между Тем же и Другим, не удается полностью осуществить это намерение; например, восприятие предметов в их объективности не может совершаться как чистая имманентность - оно не может происходить без движения глаз и головы, рук и ног, без участия всего тела в акте познания.
"Культура знания", или имманентная культура, удовлетворяется актом "схватывания" внешнего мира. Однако "схватить", "удержать" - это не просто взять нечто в свои руки, но и придать этому нечто форму; взяв резец или кисть, выразить форму через плоть руки. Здесь налицо иной способ осмысления бытия, нежели в знании: осмысление - выражение, нацеленное к Другому.
Именно в выражении человека, в его самовыражении Левинас видит начало человеческого. "Между конкретным "я" и "не-я" сначала возникает отношение не противопоставления, или различия, а отношение выражения, выражения одного в другом... Между мыслящим "я" и внешним миром возникает отношение осмысленного выражения, означение значимости, отличное от интериоризации и то господства Того же над Другим". Опыт "о-значения", "о-смысления" Левинас связывает с опытом общения людей.
Опыт общения, по Левинасу, возникает не из стремления к познанию или обладанию, а из особого состояния близости одной субъективности другой. Этот опыт возник до субъект-объективных отношений, тогда, когда в естественном вздохе одного субъекта другой субъект впервые с удивлением ощутил обращенный к нему призыв выслушать другого, понять его и совместно оберегать бытие. Это удивление и было выходом человека "за пределы-себя", трансцендированием.
Таким образом, подлинно человеческую способность трансцендирования Левинас обнаруживает не в отношении человека к миру (хотя в этом отношении она проявляется), а в его опыте общения с Другим, с иной субъективностью, нежели его собственная. Трансценденция, по мнению Левинаса, неразрывно связана с человеческой субъективностью, в которой раскрываются новые отношения, отличные от тех, какие объединяют отдельного человека с бытием. В отношении одной субъективности к другой Левинас обнаруживает пафос, какого, по его убеждению, никакая онтология содержать в себе не может. Пафос этот - за пределы бытия, для Другого. Как пишет французский историк философии Ж.Валь, "мысль Левинаса направлена на бытие, скорее против бытия, поскольку он признает превосходство существующего над бытием". "Освобождение" от бытия служит для Левинсона синонимом "незаинтересованного" отношения одного человека к другому. Тенденцию освобождения от бытия он находит уже у Гуссерля, в его феноменологической редукции, с помощью которой высвечивается ирреальное, чистое, трансцендентальное сознание, по словам Левинаса, не вовлеченной в реальность, не скомпрометировавшее себя ни вещами, ни историей.
Человеческое общение, по Левинасу, - это "близость близкого", сопереживание ему, когда его травят, оскорбляют, унижают. Такой опыт возможен благодаря изначальной способности человека встать на место другого, заменить его. Близость как основа человеческого общения есть непосредственное отношение двух своеобразных субъективностей; возникая естественным образом и совершенно пассивно, она предшествует вовлечению, она более прошлая, чем какие бы то ни было a priori. Близость не только не сводится к сознанию, но "пересекает сознание против его течения", "вписывается в него как чуждое ему свойство". Левинас определяет чувство близости как метаонтологическую и металогическую страсть, какой сознание захвачено до того, как оно стало образным и понятийным.
На уровне изначального опыта близости различие между Я и Другим конституируется как отношение один-для-другого, и именно оно является метафизической способностью трансцендирования: это не "мысль о...", а "мысль для...". Один-для-другого - так формулирует Левинас проблему трансценденции, определяя ее как высшую способность и отличительный пафос человеческой субъективности и признавая этику "делом человеческим и только человеческим".
Другой, являющийся целью трансценденции, есть в то же время указание на бесконечность, на неисчерпаемость. Здесь Левинас ссылается на Декарта, в философии которого, как он считает, мыслящее Я соотносится с бесконечным, т.е. с радикально и абсолютно иным, нежели оно само. Заменяя "мыслящее Я" на "Я желающее", Левинас говорит о метафизическом характере желания, которое не может быть удовлетворено: Другой как цель желания не только его не удовлетворяет, а, напротив, постоянно держит его в состоянии неудовлетворенности и бесконечно усиливает, раскрывая перед ним все новые и новые возможности.
Другой для Левинаса является также носителем смысла. В отличие от классической философии, где смысл рождается в отношении субъекта к объекту, феноменология, по мысли Левинаса, при трактовке смысла отсылает к духовной жизни, понимаемой как опыт ценностей. Смысл создается в отношении одного субъекта к другому субъекту, необходимо присутствующему в культурной целостности и выражающему ее. Появление Другого это и есть то, что ищет феноменология, это - феномен, выступающий по ту сторону явления. Другой - это ближний, имеющий прямой, непосредственный смысл; общение с ним не требует ни отдельных слов, ни связной речи - оно осуществляется в виде чистой коммуникации; ближний не тематизируется, поскольку предшествует и познанию и вовлечению; отношение к нему со стороны Я - это одержимость и ответственность.
Зарождение чувства ответственности за Другого Левинас считает началом собственно человеческого существования. Бьггае-для-другого, утверждает философ, прервало бессмысленное течение бытия, и поэтому ответственность является сущностной - первичной и фундаментальной - структурой субъективности. "Опыт по отношению к Другому, - пишет он, - это опыт par exellence, это фундаментальный опыт".
Проблема ответственности родилась у Левинаса во многом из размышлений над классической литературой, над произведениями А.С.Пушкина, Н.В.Гоголя, Л.Н.Толстого, И.С.Тургенева и особенно Ф.М.Достоевского, которые он прочитал до того, как стал заниматься философией. Особо впечатление на него произвели идеи Достоевского, и прежде всего его этическая позиция, выраженная словами: мы все виновны за все и передо всеми, и я виновен более других.
Обостренное чувство ответственности за Другого он связывает с конечностью человека, с его смертностью. В лице Другого проступает его подверженность смерти, которая "затрагивает и меня", "ставит меня самого под вопрос", взывает ко мне, к моему участию и тем самым превращает Другого в моего ближнего. "Близость близкого - это моя ответственность за Другого", "невозможность оставить его один на один перед таинством смерти13. При этом отношении ответственности "несимметрично": человек является подлинно моральным субъектом только в той мере, в какой он не надеется на взаимность: "я ответствен за Другого, не ожидая взаимности. Взаимность - это уже его дело. Все держится на мне".
Характеризуя отношение "Я-Другой", Левинас подчеркивает своеобразие этого взаимоотношения, которое строится не по принципу подчинения части целому, без угнетения и насилия, вопреки унифицирующей и тотализирующей власти логоса и порядка; это - "отношение без отношения", где нет ни отчуждения, ни превосходства, а царствует уважение независимости, своеобразия, уникальности каждого индивида. Отношение "Я-Другой" Левинас формулирует в виде своеобразной парадигмы межчеловеческого общения, в которое включены не только два субъекта, но множество субъектов и где множественность выступает в качестве самой структуры бытия. Человечество рисуется французским феноменологом как коммуникация разнообразных культур, единство которых коренится в изначальном межсубъектном общении, а культура обретает миссию всеобщего человеческого общения.
Для Левинаса безусловно то, что именно изначальная общность людей с ее принципом человек-для-человека, один-для-другого должна ориентировать все конкретно-исторические формы бытия людей, а "политика должна контролироваться и подвергаться критике, исходя из этики". Будучи религиозным мыслителем, Левинас отождествляет проповедуемую им этику с религией. "Этическое отношение, - считает он, - не только не готовит к религиозной жизни и не вытекает из нее, а есть сама эта жизнь". Так что прямой путь к установлению гуманистических отношений в мире проходит, по Левинасу, через религиозное обращение; вместе с тем он поднимает мораль до уровня Абсолюта, и считает, что без знаний, почерпнутых из этики, теологические понятия остаются пустыми и формальными.
Персонализм.
Французский персонализм - одно из ведущих философских течений современности; вместе с феноменологией, экзистенциализмом и неотомизмом он составил целую эпоху в интеллектуальной жизни Франции первой половины XX в. Датой рождения французского персонализма считается октябрь 1932 г. - время выхода в свет первого номера журнала "Esprit" ("Дух"). Основоположник и главный теоретик французского персонализма - Эммануэль Мунье (1905-1950), профессиональный философ, католик по вероисповеданию; ему удалось сплотить вокруг "Esprit" творческую молодежь - философов, социологов, публицистов, литераторов, литературных и художественных критиков самых разных ориентации, озабоченных судьбой человека и цивилизации, которая в начале века переживала глубокий экономический, политичский и духовный кризис.
Э. Мунье - автор работ "Персоналистская и общностная революция" (1935), "От собственности капиталистической к собственности человеческой" (1936), "Манифест персонализма" (1936), "Персонализм и христианство" (1939), "Трактат о характере" (1946), "Введение в экзистенциализм" (1947), "Персонализм" (1949; рус.пер. 1992), "Надежда отчаявшихся" (1953; рус пер. 1995); в 1960-1961 гг. во Франции было опубликовано четырехтомное собрание сочинений Мунье, куда вошли все значительные работы мыслителя'. Ближайшие соратники и единомышленники Мунье - Ж. Лакруа, М. Недонсель, Г. Мадинье, П. Фресс, П. Рикёр и др.