Понимание культуры в трудах И. Хейзинги

Среди представителей культурологической мысли XX века, внесших весомый вклад в разработку теории культуры, почетное место принадлежит нидерландскому ученому Йохану Хейзтге (1872—1945). Многие из философов и культурологов, занимающихся вопросами теории культуры, проблемами методологии гуманитарного познания, ставят его в один ряд с такими фигурами, как К. Леви-Стросс, Э. Тайлор, А. Бергсон, А. Швейцер, которые стояли у истоков целых направлений социально-философской мысли. Большинство представителей исторической науки видят в нем человека, задолго до ученых, принадлежащих к так называемой школе «Анналов», сформулировавшего новый подход к истории, позволивший значительно углубить наши представления о прошедшем, «схватить» принципиально важные моменты бытия и мышления людей ушедших эпох, которые обычно ускользали от взоров историков, работающих в традиционном, собы-тийно-бытописательском ключе.

Просвещенной публике Хейзинга известен более всего как автор знаменитой книги «Осень Средневековья», которая по праву считается образцом исторического исследования. Написанная в свободной, раскованной манере три четверти века тому назад, она и сегодня читается, как увлекательный роман, повествующий о быте, нравах, мировосприятии людей, живших на переломе исторических эпох во Франции и Нидерландах, в то бурное время, когда средневековая культура достигла последней фазы развития и начала постепенно уступать свои позиции культуре Ренессанса.

Однако в кругах профессиональных культурологов имя Хейзинги произносят с пиететом и уважением прежде всего потому, что его перу принадлежит книга «Человек играющий* («Homo ludens»), где дается изложение оригинальной концепции культуры, вошедшей в историю культурологической мысли под названием «игровой». Труд Хейзинги, написанный в 1938 г. и сразу ставший бестселлером, не утратил своей актуальности и сегодня, хотя с тех пор вышел в свет не один десяток работ, где показывается роль игры в жизни человеческого рода, раскрываются ее сущность и характерные черты, в том числе и широко известная книга Эрика Берна «Игры, в которые играют люди, и Люди, которые играют в игры».

Но значение «Человека играющего» определяется не только тем, что Хейзинга предложил необычное, выпадающее из общего ряда трактовок понимание культуры и ее генезиса. «Человек играющий» по праву относится к той литературе, которой культура нашей эпохи обязана моментами особенно ясной и чистой духовности, безыскусственности, человеколюбия¹³². Написанная человеком, сформировавшимся в лоне европейской гуманистической традиции, которого современники называли «Якобом Буркхардтом XX столетия», она несет в себе огромный гуманистический потенциал, являясь своеобразным протестом против тоталитаристского неоварварства, которое стало грозной силой после прихода к власти национал-социалистов в Германии и фашистов в Италии. Пожалуй, ни в одной другой работе не просматривается столь явно позиция Хейзинги как ученого, для которого свобода является высшей ценностью, который видит смысл человеческого бытия в раскрепощении интеллектуальных и духовных потенций личности.

Прежде чем перейти к рассмотрению основных идей, содержащихся в «Человеке играющем», необходимо сказать хотя бы несколько слов о жизненном пути Хейзинги и тех теоретических предпосылках, опираясь на которые он и создал свою игровую концепцию культуры.

Йохан Хейзинга родился в почтенной буржуазной семье. Его отец, дед и прадед принадлежали к старому фризскому роду менонитских священников. Однако он не пошел по стопам своих предков. Нарушив семейную традицию, он пренебрегает духовной карьерой и становится историком. О детских и юношеских годах Хейзинги известно весьма мало. Ясно только, что воспитание в глубоко религиозной семье наложило свой отпечаток, хотя впоследствии его мировоззрение подверглось довольно сильной секуляризации.

В зрелые годы Хейзинга демонстрирует установки типичного европейского интеллигента старой школы, в сознании которого неразрывно переплелись постулаты классического гуманизма, восходящего к Эразму Роттердамскому и идеологам Возрождения, и догматы христианства, лишенные какой-либо конфессиональной окраски.

В становлении Хейзинги как ученого огромную роль сыграл знаменитый швейцарский историк Якоб Буркхардт, которого с полным основанием можно назвать его духовным отцом и наставником. Проживая в провинциальном Базеле, что называется на «задворках Европы», где влияние различных рационалистических и иррационалисти-ческих философских и социальных учений, возникших в последней трети XIX в., ощущалось не столь сильно, Буркхарт сумел сохранить то наследие, которое оставили Гете и Шиллер, вошедшие в историю европейской мысли как достойные продолжатели гуманистической традиции.

Не менее заметное воздействие на формирование мировоззрения Хейзинги оказал и Герардус Боланд, один из основателей классической школы голландской филологии. Хейзинга на протяжении весьма длительного времени был членом «Боландовского общества чистого разума», которое представляло собой некое подобие духовного ордена, объединяющего ряд известных европейских интеллектуалов, близких по своим идейным, философским и политическим позициям.

Начало профессиональной научной деятельности Хейзинги приходится на 1905 год. Именно тогда он был избран профессором Гронингенского университета, где преподавал до 1915 г., когда ему предложили кафедру в одном из старейших университетов Европы — Лейденском. В 1933 г. он избран его ректором. Интересно, что свою инаугурационную речь, произнесенную по поводу вступления в должность, Хейзинга озаглавил «О границах игры и серьезного в культуре». По сути, это была заявка на конституирование нового направления в культурологии, которая сразу же привлекла к себе внимание.

Время преподавания и ректорства в Лейденском университете было самым плодотворными в интеллектуальной биографии Хейзинги. Именно в период между двадцатыми и сороковыми годами были написаны все его наиболее известные работы, в том числе и упоминавшаяся выше книга «Осень средневековья». Однако вскоре интенсивная творческая деятельность Хейзинги, ставшего ученым с мировым именем, была прервана. В сентябре 1939 г. нападением на Польшу Гитлер начинает вторую мировую войну. Менее чем через год фашистская Германия оккупирует Голландию. В мае 1942 г., в соответствии с приказом гитлеровского командования, Лейденский университет закрывается, а значительная часть профессуры и преподавателей, демонстрировавших нелояльное отношение к оккупационному режиму, интернируется и помещается в концентрационный лагерь. За колючей проволокой в качестве узника оказывается и Хейзинга, который не скрывал своих взглядов и резко негативно относился к фашизму. В лагере Хейзинга пробыл более двух лет. Он был освобожден под давлением мировой научной общественности только в 1944 г.. Однако вскоре его ссылают в небольшую деревушку Де Стег близ города Ар-нем, где он и остается до самой смерти. Несмотря на полуголодное существование и положение политически ссыльного, Хейзинга продолжал работать до последнего часа. За несколько месяцев до кончины он пишет ряд работ, в том числе известную книгу «Поруганный мир», являющуюся продолжением его трактата «В тени завтрашнего дня». Умер Хейзинга в феврале 1945 г. от истощения, не дожив несколько месяцев до освобождения своей страны от иноземного ига.

Каким образом Хейзинга пришел к идее культуры как игры, что стало толчком к созданию его концепции?

Необходимо сказать, что первым идею о взаимосвязи культуры и игры высказал еще великий немецкий поэт Ф. Шиллер, но это была только идея, не развернутая в стройную теорию. Встречается подобная мысль и у О. Шпенглера, который в качестве характерной черты нашего времени видел превращение искусства в разновидность спорта, то есть игры. Обращал внимание на данную связь и X. Ортега-и-Гассет, который в своей известной работе «Дегуманизация искусства» отмечал, что новым для стиля мышления современного художника является не что иное, как стремление понимать искусство как игру¹³³. Много и обстоятельно писали на сей счет и отечественные авторы, в частности М.М. Бахтин, А.Я. Гуревич и др. Красной нитью проходит эта идея и через роман знаменитого немецкого писателя Германа Гессе «Игра в бисер» (в другом переводе «Игра стеклянных бус»), который вот уже почти шесть десятилетий является настольной книгой любого либерально мыслящего европейского интеллектуала. Другими словами, идея носилась в воздухе, но нужен был талант и огромная эрудиция Йохана Хейзинги, чтобы превратить ее в концепцию, раскрывающую масштабную картину всемирно-исторического процесса, преломленного через призму игры. Кстати сказать, Хейзинга прекрасно сознавал, что право первооткрывателя идеи принадлежит не ему. Об этом можно судить по нижеследующему фрагменту из первого раздела «Человека играющего», где он пишет:

Сама по себе мысль эта совсем не нова. Некогда она уже была у всех на устах. Это случилось в начале XVII в., когда возникла великая мировая сцена. Благодаря череде имен от Шекспира до Кальдерона и Расина драма главенствовала во всей поэзии столетия. Каждый поэт в свою очередь сравнивал мир с театром, где всякий играет свою роль. Таким образом, казалось, игровой характер культурной жизни признан всеми безоговорочно¹³⁴.

В то же время он понимал, что идея об игровом характере культуры пока существует только в виде догадки, тонкого наблюдения и чтобы ее превратить в теорию, требуется проделать огромную и кропотливую работу. Таково первое обстоятельство, «спровоцировавшее» Хей-зингу на создание своей культурологической теории. Но была еще одна причина.

«Человек играющий» был написан в черные годы Европы. То, что война стоит у порога, было ясно всем трезвомыслящим людям, которые не строили иллюзий насчет того, какая судьба ожидает культуру и ее носителей в условиях фашистского режима. Ложь, наглое, циничное манипулирование массовым сознанием, патологический страх, антисемитизм и ксенофобия стали нормой жизни. В этих условиях

уход в выдуманный мир интеллектуальных экзерсисов представлялся многим как достойный выбор в сложившейся ситуации.

На это ощущение приближающегося апокалипсиса накладывалась ностальгия, порожденная осознанием того, что европейская культура движется в никуда, что постепенно она вырождается, превращаясь в культуру «фельетонистической эпохи», где властвует пошлость, цинизм, грубая развлекательность и утрачено представление о гармонии, красоте, истинных человеческих чувствах. Описание подобного типа мировосприятия дал Герман Гессе в своей уже упоминавшейся книге, где он в полном смысле слова воспел гимн Игре как средству сохранения и развития культуры.

Йохан Хейзинга, живший в одном интеллектуально-временном измерении с другими выдающимися представителями европейской социально-философской и исторической мысли, не мог не проникнуться теми идеями, которые обсуждались в их кругу. Таким образом, обращение Хейзинги к исследованию феномена игры было далеко не случайным. Если бы не существовали объективные предпосылки, то, возможно, Хейзинга никогда бы не обратился к этой теме и «Человек играющий» не был бы написан.

Самое известное из всех произведений Хейзинги не представляет собой классическую научную монографию, где последовательно, шаг за шагом излагаются важнейшие положения теории игры. Это скорее морфология игры в многовековом историческом срезе. Опираясь на богатейший фактологический материал, Хейзинга описывает процесс возникновения игры как особого способа человеческой деятельности, раскрывает ее роль как главного культурообразующего фактора. В основе произведения, как совершенно справедливо замечает Г.М. Тавризян, лежит не столько идея спасения духовных ценностей и наслаждения ими в тонкой и прозрачной интеллектуальной игре, на чем акцентировал внимание Герман Гессе, а идея игры как феномена, обладающего онтологическим статусом. Включенность в игру связывается Хейзингой с подлинностью человеческого существования, которое тем более реально и осмысленно, чем более реализует индивид в своей практике игровое начало.

Изложение своей концепции Хейзинга начинает с констатации того факта, что существующие в научной литературе определения человека как Homo sapiens и Homo faber вряд ли являются исчерпывающими, отражающими в полном объеме природу человека. «Если внимательно проанализировать, — пишет он, — любую человеческую деятельность до самых пределов нашего познания, то она окажется не более чем игрой»¹³⁵. Он обращает внимание на то, что феномен игры давно изучает психология и физиология, однако ни та, ни другая наука, интерпретируя игру как способ удовлетворения определенного рода потребностей, не дают ответа на кардинальные вопросы: «В чем же «соль» игры? Почему младенец визжит от восторга? Почему игрок, увлекаясь, забывает все на свете, почему публичные состязания повергают в неистовство тысячеголовую толпу?»¹³⁶ Отсутствие ответов у представителей данных наук на эти простые вопросы, по мнению Хей-зинги, объясняется тем, что они рассматривают игру не с той точки зрения, с которой это необходимо делать. Понять суть игры можно только соотнеся ее с культурой, раскрыв ее культуросозидающую функцию.

Кто обратит свой взгляд на функцию игры не в жизни животных и не в жизни детей, а в культуре, — пишет Хейзинга, — тот вправе рассматривать понятие игры в той его части, где от него отступают биология и физиология. Он находит игру в культуре как заданную величину... сопровождающую и пронизывающую ее с самого начала вплоть до той фазы культуры, в которой живет он сам. Он всюду замечает присутствие игры как определенного качества деятельности, отличного от обыденной жизни¹³⁷.

Вне культурного контекста понять сущность игры, считает Хейзинга, невозможно, ибо только в игре человек реализует себя как существо, творящее культуру.

Связь культуры и игры, утвержадает Хейзинга, не столь проста, как это может показаться на первый взгляд. Ее нельзя понимать упрощенно, сводя дело только к провозглашению тезиса о том, что игра занимает важное место среди различных форм жизнедеятельности. Было бы большой ошибкой, подчеркивает Хейзинга, настаивать также и на том тезисе, что культура возникла из игры в процессе эволюции. С его точки зрения правильным утверждением, вытекающим из анализа эмпирического материала, является следующее: культура возникает в форме игры, культура первоначально разыгрывается. Однако в результате перехода с одной ступени исторического развития на другую, считает Хейзинга, соотношение игры и не-игры видоизменяется. «Игровой элемент в целом отступает по мере развития культуры на задний план. По большей части он растворяется, ассимилируется в сакральной сфере, кристаллизуется в учености и в поэзии, в правосознании и формах политической жизни»¹³⁸. Все эти сферы человеческой деятельности становятся полем большой Игры, хотя подавляющая часть людей, не задумывающаяся о сути вещей, воспринимает все здесь происходящее как нечто чрезвычайно серьезное. Игра, по мысли Хейзинги, не равна культуре, но бывают такие игры, в ходе которых рождаются эстетические или моральные ценности. В этом случае совершается возведение игры в ранг культуры. «Чем более игра способна повышать интенсивность жизни индивидуума или группы, тем полнее растворяется она в культуре, — пишет Хейзинга. — Священный ритуал и праздничное состязание — вот две постоянно и повсюду возобновляющиеся формы, внутри которых культура вырастает как игра и в игре» ¹³⁹.

Но что такое игра, чем она отличается от других видов человеческой деятельности?

Хейзинга выделяет ряд признаков, которые характеризуют игру как таковую. И первым среди них он называет то, что игра суть свободная деятельность. Игры по приказу, как отмечает Хейзинга, в принципе быть не может. Для того чтобы человек начал играть, у него должно появиться желание. Если этого желания нет, то игра не может состояться.

Игра, — пишет Хейзинга, — есть некое излишество. Потребность в ней лишь тогда бывает насущной, когда возникает желание играть. Во всякое время игра может быть отложена или прервана. Игра не диктуется физической необходимостью, тем более моральной обязанностью. Игра не есть задание, она протекает в свободное время¹⁴⁰.

Вторым характерным признаком игры Хейзинга считает то, что «игра не есть «обыденная» жизнь и жизнь как таковая»¹⁴¹. Игра суть вымысел, виртуальная реальность, говоря языком компьютерной эпохи, о которой все знают, что она существует как бы взаправду, но тем не менее не является таковой. В этом «как бы взаправду» кроется, как отмечает Хейзинга, известная неполноценность игры, которую нельзя ставить на одну доску с реальной жизнью, где все будто бы так же и все же не так. Игра противостоит реальности как несерьезное серьезному. В то же время она способна захватить играющего как самое серьезное дело. В этом случае грань между серьезным и несерьезным становится столь неразличимой, что на уровне индивида она не ощущается. Человек, погруженный в игру, воспринимает ее как самое важное дело, хотя подспудно знает, что это далеко не так. Не будучи «обыденной» жизнью, подчеркивает Хейзинга,

игра лежит за рамками процесса непосредственного удовлетворения нужд и страстей. Она прерывает этот процесс, вклинивается в него как временное действие, которое протекает внутри себя самого и совершается ради удовлетворения, приносимого самим совершением действия. Такой представляется нам игра сама по себе и в первом приближении: интермеццо повседневной жизни, занятие во время отдыха и ради отдыха¹⁴².

Третьим характерным признаком игры является, по мысли Хейзинги, то, что она обособляется от «обыденной» жизни и развертывается в определенных временных и пространственных рамках. Человек, играющий в ту или иную игру, создает свой собственный пространственно-временной континуум, вне которого законы игры не действуют. Игра начинается и заканчивается в определенный момент, после которого виртуальная реальность исчезает и все возвращаются в настоящий, реальный мир.

Четвертым признаком игры, отличающим ее от других видов человеческой деятельности, Хейзинга считает то, что внутри игрового пространства всегда существует определенный порядок, действуют правила и установления, о которых играющие условились заранее. Нарушение хотя бы одного из них ведет к прекращению игры. Таким образом, «в несовершенном мире и сумбурной жизни она (игра) создает временное ограниченное совершенство... Она творит порядок, она есть порядок»¹⁴³.

Однако перечень признаков игры не ограничивается перечисленными выше. Хейзинга подчеркивает, что игра сразу фиксируется как культурная форма. Будучи однажды сыгранной, она остается в памяти игравшего в нее индивида как некое духовное творение, которое может быть передано по наследству, воспроизведено при необходимости в любое время. Наконец, игру отличает присутствие в ней некоего напряжения, которое возникает вследствие того, что в игре всегда есть известная неопределенность, что здесь нельзя быть на все сто процентов уверенным в выигрыше, особенно тогда, когда игра ведется с достойным соперником.

Напряжение игры, — пишет Хейзинга, — подвергает проверке играющего: его физическую силу, выдержку и упорство, находчивость, удаль и отвагу, выносливость, а вместе с тем и духовные силы играющего, коль скоро он, одержимый пламенным желанием выиграть, должен держаться в предписываемых игрой рамках дозволенного¹⁴⁴.

Опираясь на свой анализ феномена игры, Хейзинга формулирует следующее определение:

У Хейзинги есть и другое определение игры, схожее с первым по сути, но отличающееся от него в деталях. Во втором разделе книги «Человек играющий» он определяет ее как

Опираясь на выработанное понимание игры, анализ ее места и роли в жизни людей, Хейзинга формулирует свое понимание культуры. Культура, с его точки зрения, есть игра. Именно так он заявляет в третьем разделе своей книги, хотя, если исходить из контекста его рас-суждений, было бы более правильно сказать, что культура есть функция игры. Об этом, кстати, пишет и сам Хейзинга, который подчеркивает, что «в этом двуединстве культуры и игры игра является первичным, объективно воспринимаемым, конкретно определенным фактом, в то время как культура есть всего лишь характеристика, которую наше историческое суждение привязывает к данному случаю»¹⁴⁷. Игровое начало пронизывает культуру, но культура рождается в процессе игры, которая значительно старше культуры, ибо

понятие культуры, как бы несовершенно его ни определяли, в любом случае предполагает человеческое сообщество, а животные вовсе не ждали появления человека, чтобы он научил их играть... Можно с уверенностью сказать, что человеческая цивилизация не добавила никакого существенного признака к общему понятию игры¹⁴⁸

Какое же будущее ожидает игру и культуру?

Ответ на этот вопрос, даваемый Хейзингой, проникнут духом печали и пессимизма. С его точки зрения, современный мир утратил представление об игре в высшем понимании этого слова как свободной деятельности, в ходе которой человек создавал свой собственный мир и сам устанавливал правила. Она стала достоянием прошлого. На смену Homo ludes пришел Homo Occidentalis Mechanicus Neobarbarus, если воспользоваться выражением А. Тойнби, которого интересует не сама игра, а та выгода, которую победитель может извлечь из своего триумфа. Подтверждение справедливости этой мысли Хейзинга видит в 8. Исследование проблемы культуры в западной общественной мысли XX в. трансформации, произошедшей со спортом, который ныне менее всего напоминает состязания атлетов, проводившиеся в Древней Греции и Спарте.

Шумно пропагандируемые соревнования между странами, — пишет Хейзинга, — не в состоянии поднять современный спорт до активной силы, созидающей стиль и культуру. Несмотря на свое значение для участников и зрителей, он остается стерильной функцией, в которой древний игровой фактор уже успел умереть. Такое понимание идет вразрез с ходячим мнением, для которого спорт является главным игровым элементом нашей культуры. В действительности он утратил лучшее из своего игрового содержания. О благородном диалоге в том смысле, который придавал этому слову Аристотель, здесь едва ли можно говорить: совершенно бесплодное умение, которое не обогащает душу¹⁴⁹.

С точки зрения Хейзинга насыщение игровыми элементами различных сторон жизни, которое наблюдается сегодня, отнюдь не является доказательством возрастания роли Игры с большой буквы. Скорее это свидетельство прогрессирующего «пуэрилизма», или ребячества, когда все воспринимается в облегченной форме, когда от традиции стремятся освободиться как от пут на ногах, когда старость и сопутствующая ей мудрость воспринимаются как негативные качества.

Следует ли рассматривать пышно разрастающийся пуэрилизм в современном обществе как игровую функции или нет? — спрашивает Хейзинга. — На первый взгляд кажется, что ответ будет утвердительным... Тем не менее в настоящее время, я считаю, что должно более четко определить дефиницию игры и на этом основании отказать пу-эрилизму в таком качестве. Ребенок, который играет, не ребячлив. Он становится ребячливым, когда игра ему надоедает или когда он не знает во что играть¹⁵⁰.

Игра, считает Хейзинга, концентрирует, стягивает в одно целое силы общества, пуэрилизм распыляет их в алогичном хаосе. Говоря другими словами, пуэрилизм не только не препятствует нивелировке личности, но, наоборот, усиливает процесс отчуждения человека от самого себя. «Чтобы вернуть святость, достоинство и стиль, культура должна идти другими путями»¹⁵¹. Таков один из главных выводов Хей-зинги относительно судеб европейской культуры. Однако что это за путь, Хейзинга не говорит, оставляя на долю читателя догадываться о возможных способах решения проблемы. Без особого оптимизма смотрит Хейзинга и на перспективу развития современного искусства, которое, с его точки зрения, занято исключительно поисками оригинальности, а не выполняет своих непосредственных функций по возвышению человеческого духа и облагораживанию людей.

Таковы в самых общих чертах воззрения Йохана Хейзинги на природу культуры и ее судьбу.

Можно ли безоговорочно принять данную концепцию? Думается, нет. Прежде всего возражение вызывает утверждение Хейзинги о том, что человек с момента своего рождения есть существо играющее, что игра лежит в основе культуры, что она есть сама игра. Как было показано многими исследователями, фактором, обусловившим превращение обезьяны в человека, был в первую очередь труд. Игровые элементы были вплетены в трудовую деятельность, но это вовсе не означает, что игра является истоком человеческой культуры. Хейзинга явно преувеличивает роль игры в жизни человеческого рода, ибо прежде чем наслаждаться игрой, человек должен иметь пищу, одежду, жилище. Все это можно обрести только трудясь, преобразуя природу, реально видоизменяя ее.

Второе возражение может звучать так. Хейзинга делает попытку вписать в «игровое пространство» не только искусство, но и науку, право, военное искусство всех времен и народов. Однако следует признать, что, решая эту задачу, он не обходится без натяжек. Вряд ли можно все многообразие явлений, судебные заседания, воинские поединки, литературные посвящения подводить под ранг игры. На это, кстати, указывает С.С. Аверинцев, который в одной из своих работ, посвященных Хей-зинге, разбирает вопрос о том, насколько игровой элемент присутствует в квазиторжественном посвящении Людовику XIII, предваряющем знаменитый трактат Гуго Гроция «О праве войны и мира».

Не трудно заметить также и то, что по сути работа Хейзинги скорее дискриптивна, чем теоретична. Теория вопроса излагается им только в первом разделе, который носит название «Природа и значение игры как явления культуры» и по объему составляет менее 1/5 всей книги. Дав краткое изложение своих подходов, Хейзинга к этому вопросу более не возвращается, хотя необходимость в этом возникает не раз, особенно когда он потрясает читателей парадоксальностью своих суждений. Многие исследователи творчества выдающегося нидерландского историка, в частности видный неогегельянец К. Моранди, говорят о том, что Хейзинге-историку, щедро наделенному талантом отбирать и систематизировать факты, удивительным вкусом и тактом, всегда не хватало солидной методологической базы. Думается, это в полной мере проявилось и в «Человеке играющем», где многие моменты явно требуют более тщательной теоретической проработки, чем та, которая дается автором.

Наконец, нельзя не сказать и о том, что книга Хейзинги отмечена каноническими чертами современной мифологемы. Это прослеживается с первой до последней страницы произведения, где игра представлена как архетип культурной подлинности. О ней Хейзинга говорит в терминах мифа, употребляя такие выражения, как «отрешенность и воодушевление», «подъем и напряженность», «радость и дионисийский экстаз». И последнее, Как совершенно справедливо отмечает Р.А. Гальцева, Хейзинга в своем возвышении игры упраздняет смысловой, духовный, нравственный критерий (под видом не-праздничного, прозаического, уныло-серого, утилитарного) того, что он иронически именует как «серьезное». Под пером Хейзинги все, что не есть игра, а есть «серьезное», достойно порицания и осуждения. Из этого следует, что тот, кто живет подобной, то бишь «серьезной» жизнью, существует вне культуры и вне истории, с чем вряд ли можно согласиться. Точно так же вызывает сомнение и идея о том, что чем яснее и честнее культура осознает себя как Игру, тем больше шансов стать у нее высокой культурой.

Обращает на себя внимание и то, что Хейзинга не дает никакого ответа на вопрос: какими путями идти культуре? Он не предлагает никакого выхода из сложившейся ситуации, а только констатирует кризисное состояние европейской культуры. Сквозь все, написанное им, как подчеркивают многие авторы, проходит сдержанная, но внятная нота резиньяции, то есть безропотного смирения перед судьбой, что идет вразрез с установками европейского интеллигента-гуманиста, способного на активное действие, а не только на рефлексию.

Можно указать еще на целый ряд моментов концепции Хейзинги, которые требуют критического осмысления. Однако все это не ставит под сомнение тот факт, что в лице автора «Человека играющего» мы имеем неординарно мыслящего ученого, внесшего весомый вклад в культурологию XX в.