Глава 8. Фихте. Чистое самосознание

Иоганн Готлиб Фихте (1762—1814)был родом из крестьян. Он был тем редким философом, который считал, что главная задача философии — са­мопознание.

Правда, увлечение наукотворчеством не миновало его, и он увлеченно творит одно наукоучение за другим. Похоже, он вообще был увлекающимся человеком. В начале он сильно увлекся Кантом, точнее, его критической философией, и написал свой «Опыт критики всяческого откровения». Шут­ка удалась настолько, что ее приняли за работу Канта и высоко оценили. Подозреваю, что тем он навлек на себя ревность и нелюбовь своего кумира. Во всяком случае, через 6 лет Кант брюзжал в письме некоему Тифтрунку:

«Какого Вы мнения об общем наукоучении господина Фихте? Он прислал мне книгу уже давно, но чтение ее мне пришлось отложить, так как в виду ее пространности (кстати, всего 70 страниц — АШ) мне в противном случае пришлось бы надолго прервать мою собственную работу, и я только теперь познакомился с ее содержанием из рецензии в A.L.Z. (Всеобщая литературная газета — АШ).

В настоящий момент я не располагаю временем, чтобы заняться этой ра­ботой вплотную, но если говорить о моем впечатлении от рецензии на книгу (свидетельствующей о большом пристрастии к нему рецензента), то мне пред­ставляется, будто я пытаюсь схватить призрак и каждый раз, думая, что мне это удалось, обнаруживаю не предмет, а только самого себя, даже только свою руку, протянутую к призраку.

Странное впечатление производит на читателя это чистое самосозна­ние...» (Кант, Письмо Тифтрунку // Трактаты и письма, с. 615—616).

Основное— Море сознания— Слои философии— Слой 4

Война Богов.Шел 1798 год. Уже десять лет как шла резня, получившая имя Великой французской революции. Молодая, но зубастая Наука, окрепшая в лоне «Энциклопедии», крушила Церковь и захватывала власть. И все это под лозунгами свободы и демократии, то есть власти народа. Что такое та народная власть, которую на деле получила Франция, видно на примере пришедших к власти личностей — Робеспьера, Наполеона и прочих мерзавцев. Но молодых наукотворцев обманывать не надо, они сами обманываться рады. И Фихте воспаляется новым увлечением. Кстати, им же переболеет и Гегель. Теперь он пишет работы в защиту свободы.

Умрет Фихте во время войны с Наполеоном, несшим Европе ту самую фран­цузскую «свободу», которой так восхищались философы. Умрет, заразившись тифом в госпитале, где ухаживал за ранеными...

И примешь ты смерть от коня своего...

Что касается собственных философских взглядов, то тут Фихте ввел еще одно понятие, которому, как и поиску свободы, будет посвящено творче­ство Гегеля. Это понятие самосознания. Само по себе понятие «самосозна­ния», конечно, встречается и раньше, к примеру, в седьмых Возражениях на «Размышления о первой философии» Декарта. Это значит, что всю фило­софию Декарта можно считать посвященной самосознанию. И все же, в фи­лософский обиход оно вошло после Фихте и Гегеля.

Вот как рассказывает о философии Фихте Гайденко:

«Именно философии надлежит обосновать науку как общезначимое досто­верное знание, стать "наукой о науке", то есть "наукоучением". Спецификой научного знания является его систематическая форма: она достигается тем, что все положения науки выводятся из одного начала, которое, по Фихте, долж­но обладать истинностью и достоверностью само по себе. Здесь он близок к Декарту, который стремился найти такой самодостоверный исходный пункт, отправляясь от которого, можно было бы построить все здание науки.

Таким очевидным и непосредственно достоверным основоположением явля­ется самосознание— "Я есмь Я"» (Гайденко, Фихте / НФЭ, с.252).

Еще одна вещь, о которой стоит сказать, это то, что у Фихте были странные взаимоотношения не только с Кантом, но и с Гегелем, о котором будет следующий рассказ. Каким-то образом эти три великих мыслителя по­стоянно говорили об одном и том же, постоянно обижались друг на друга, и постоянно критиковали друг друга в своих работах, стараясь не называть имен. При чтении их работ постоянно складывается впечатление, что один что-то заимствовал у другого. Но когда начинаешь разбираться, выясняется, что все было как раз наоборот. Путаница еще усиливается тем, что, к приме­ру, младший из них — Гегель, некоторые работы написал раньше какой-нибудь из основных работ Фихте, но поскольку он там спорит с Фихте, кажется, что работа Фихте написана раньше. Например, «Феноменология духа» Гегеля написана в 1807 году, а «Факты сознания»Фихте в 1810. И в ней Фихте не просто излагает свое представление о самосознании, а защищает­ся от критики Гегеля. И это его главная работа, посвященная самосознанию. На что же тогда нападает Гегель? На ранние работы, в которых Фихте толь­ко ищет свой путь.

Глава 8. Фихте. Чистое самосознание

Я не знаток философии и поэтому не буду вдаваться в тонкости всего этого диалога великих. Что же касается Фихте, то я приведу несколько мыс­лей из его довольной ранней работы «Назначение человека»(1800). В ней он ставит вопросы, которые отнюдь не совпадают с тем, что пишет про него Гайденко, он рассказывает в ней о другой цели, помимо философского обо­снования Науки. О цели познать себя, для чего тоже приходилось заглянуть в свое сознание и понять, как ты себя осознаешь. Наличие этой цели вовсе не означает, что Гайденко не прав. Науку Фихте тоже делал. И все же:

«Итак, я думаю, что знаю порядочную часть мира меня окружающего; и действительно, я положил на это достаточно труда и забот. Только соглас­ным между собой показаниям моих чувств оказывал я доверие, только постоян­ному и неизменному опыту; я трогал руками то, что видел, я разлагал на части то, что трогал, я повторял мои наблюдения, и повторял их многократно; я срав­нивал между собой различные явления и только тогда успокаивался, когда мне становилась ясна их взаимная зависимость, когда я мог объяснить одно явление другим и выводить одно из другого, когда я мог заранее предсказать явление и когда наблюдения оправдывали такое предсказание.

Зато теперь, когда я уверен в истинности этой части моих знаний столь же твердо, как в своем собственном существовании, шествую я твердой посту­пью в этой известной мне сфере моего мира и не боюсь основывать все свои расчеты о благе и даже о существовании своем и чужом на достоверности моих убеждений.

Но что же такое я сам, и в чем мое назначение?» (Фихте, Назначение человека, с. 69).

Если принять во внимание, что в Предисловии Фихте пишет, что пред­назначает эту книгу не для философов по профессии, то очевидно, что в приведенном отрывке рассказ идет как раз о таком профессионале, кото­рый выстроил свою философию, собрал и отточил все необходимые фило­софу орудия и инструменты, можно сказать, достиг совершенства в своем деле и вдруг понял, что не знает, зачем это делал!..

А действительно, зачем философы становятся философами? Зачем они накапливают знания, оттачивают ум и изучают приемы? Может быть, за­тем, чтобы зарабатывать на жизнь, читая лекции и подсиживая собратьев по кафедре? Или чтобы все с одного взгляда узнавали, что у нас еще есть ум­ные люди? А может быть, они это делают, чтобы издательства не прекрати­ли печатать философские книжки?

Нет. Все это философское оружие зачем-то должно быть нужно. Зачем-то философским. Сократ и Фихте работали над собой, чтобы однажды задать вопрос: кто Я и что я? Впрочем, возможно, что они были плохими филосо­фами, раз наши профессионалы не следуют им.

Что же касается Фихте, то даже если он что-то и говорил о самопозна­нии раньше, для меня исходная точка его исследования поставлена здесь:

«Сам я вместе во всем тем, что я называю своим, представляю собой одно звено в этой цепи строгой естественной необходимости. Было время — так

Основное— Море сознания— Слои философии— Слой 4

говорят мне другие, жившие в это время, и я сам, размышляя, должен допустить, что такое время действительно было, хотя я и не имею о нем непосредственно­го сознания, — было время, когда меня еще не было, и был момент, в который я появился. Я был тогда только для других, но не для себя самого.

С тех пор мое самосознание мало-помалу развивалось, и я нашел в себе некоторые способности и склонности, потребности и естественные желания.

Я — существо, определенное во всех своих свойствах и возникшее в некото­рый момент» (Там же, с. 80).

Фихте употребляет в этом отрывке и слово «сознание», и слово «само­сознание». Сознанием как таковым он не занимался, и поэтому его придется разглядеть в его понимании самосознания. Кстати, приведенное рассужде­ние очень естественно могло бы закончиться вопросом: что такое самосоз­нание?

Он и поставит себе этот вопрос, но только через десять лет, заведенный на это нападками Гегеля и других. Впрочем, к этому времени он будет в зените славы и почета и ему останется лишь 4 года до смерти. Это значит, что его работу 1810 года с названием «Факты сознания»можно считать вер­шиной его философии. И уж точно, что в ней он продумал и отточил свое понимание сознания и самосознания. Вот только какая цель движет здесь Фихте — самопознание с помощью науки или наукотворчество, вырастаю­щее из самопознания, я решить не в состоянии. В любом случае, это можно рассматривать как философию, являющуюся орудием самопознания. Начи­нается эта работа с определения философии. Попробую пройти вместе с Фихте все начальные шаги его рассуждения:

«Сущность науки заключается в том, чтобы от чувственно воспринятого восходить путем мышления к его сверхчувственному основанию. Такова фило­софия» (Фихте, Факты сознания, с. 392)

Уже одно это заявление содержит в себе целых два века философских поисков и споров. Это позиция, и, в сущности, здесь Фихте заявляет, что он не сторонник идеализма в том его виде, какой, к примеру, развивал Беркли. Он исходит из того, что мир познаваем и что мы можем получать сведения о нем с помощью органов чувств и превращать его в опыт. Но это еще не есть Наука, это наблюдение и точка зрения. Наука начинается во второй части этого вопроса: что делать с опытом?

И тут, как ни странно, в простейших словах: восходить к сверхчув­ственному основанию, — могут скрываться два совсем разных пути. Что он имеет ввиду: от чувственного опыта двигаться к тому, что было заложено в мое сознание доопытного? Так сказать идеалы, которые я принес с Небес. Такое восхождение называется после Платона анамнезис, припоминание. Или же он хочет сказать, что из данных опыта надо сделать путем обобщения и отвлечения некие «чистые идеи», то есть понятия, которые уже прямо к опыту отношения не имеют, но зато позволяют строить строгие и досто­верные рассуждения? Фихте пишет:

«Она (философия — АШ) исходит из восприятия знания посредством внутреннего чувства и приходит к его основанию» (Там же).

Глава 8. Фихте. Чистое самосознание

Это вроде бы повтор, уточнение, но он позволяет определить понятия. Теперь понятно, что философия имеет своим предметом Знания. При этом знанием является все то, что чувственно воспринято человеком. Но это еще не есть то знание, с которым работает Философия. Ей для этой работы нуж­но что-то сделать со знаниями с помощью некоего «внутреннего чувства», чтобы прийти к его основанию. Зачем философии нужно какое-то основание знания, не уточняется. Зато уточняется предмет:

«Предметом этих лекций будет первый отдел этой науки — феномен» (Там же).

Феномен — это явление. Иначе говоря, это то, как внешний мир и его вещи являют себя в моем сознании. Он и есть чувственно воспринятое или знание.

«Мы наблюдаем знание — значит, мы рассматриваем его не в его непосред­ственном живом бытии, а только в изображении этого бытия» (Там же).

До тех пор, пока мы не начинаем философствовать, мы видим вещи и внешний мир. Философу это не дано. Философия начинается с вопроса: а как я познаю мир? И как только ты его задашь, ты обращаешь взор на само познание и понимаешь, что познаешь его с помощью органов восприятия. И если до этого ты и познавал его с помощью органов восприятия, как бы ими и познавал, то теперь ты начинаешь познавать тем органом, которым наблюдаешь за восприятием. Теперь, когда появляется этот наблюдатель за познанием, ты отчетливо видишь, что между миром и тобой появилось лиш­нее звено. И оно наверняка все искажает. У тебя есть выбор, в ком усомнить­ся: в восприятии или в наблюдателе за восприятием. Но тебе кажется, что вновь открытая часть тебя является более важной. Она, как кажется, управ­ляет восприятием и ближе к твоему я. Привычка считать главного более на­стоящим заставляет меня сделать выбор в пользу наблюдателя. Главный не может быть ложным. В итоге я считаю, что чувства меня обманывают, а мой наблюдатель вынужден существовать не в действительном мире, а в его ис­каженном образе. Искаженном восприятием, которое никогда не передает наблюдателю саму вещь, а передает лишь то, на что хватает его технических возможностей.

Можно ли избавиться от наблюдателя и просто жить в мире? Конечно. Я могу жить в мире. Но не мой философ. Впрочем, это не относится у разго­вору о Фихте. Он наблюдает за тем, как познает.

«Задача состоит в том, чтобы всем нам хорошо известный в общих чертах факт этого восприятия разложить на его составные части» (Там же, с. 393).

Я предполагаю, что это «разложение факта восприятия» и есть «восхож­дение к сверхчувственному основанию». Иными словами, разложение на части производится со знаниями или явлениями, которые таким путем превраща­ются в предмет философии. Но если это явление, то явление чего и где? И вот впервые появляется слово сознание.

«Я утверждаю — и приглашаю вас заглянуть в ваше собственное сознание и исследовать, не найдете ли и вы то же самое, — я утверждаю, что в нем содержится следующее.

Основное— Море сознания— Слои философии— Слой 4

1) Возбуждение внешнего чувства, которое обозначается следующими сло­
вами: красен, высокозвучащ, горек, холоден и так далее. <...>

2) Протяженность в пространстве.

Эти две части: ощущаемое и протяженное — вполне исчерпывают сущ­ность внешнего предмета, что я вам и предлагаю признать» (Там же, с. 393).

Дал ли здесь Фихте определение сознания? На первый взгляд кажется, что он назвал слово, а потом описал соответствующее ему понятие. Но что-то заставляет меня в этом сомневаться.

Предложение: загляните в собственное сознание, — заставляет меня от­нестись к сознанию как к некоему пространству или объему, хранящему со­держания. И ведь Фихте действительно говорит: в нем содержится следующее...

Но я начинаю читать дальше и вижу, он описывает качества и внешний вид вещи, которая воспринимается. Точнее, перечисляет те средства, с по­мощью которых наше сознание создает ее образ. Если пользоваться языком живописи, то средств этих два: сначала ты линиями и точками создаешь геометрическую фигуру, соответствующую вещи, в потом одеваешь этот костяк в качества. Да и Фихте завершает это описывание словами о внешнем предмете.

Значит, речь шла не об описании понятия «сознание», а о том, как происходит восприятие и создаются образы, в которых наше сознание хра­нит знания или явления. Почему же Фихте предлагает заглянуть в сознание? А вот это вопрос не о том, что такое сознание, а о том, как читать филосо­фов и их переводчиков. То ли Фихте был небрежен и употреблял многие из используемых им слов в бытовом значении, то ли переводчики его исказили.

Но то, что нам здесь дано, есть описание понятия, вот только не поня­тия «сознания», а понятия «осознавания», с помощью которого и творится из воспринятого явления знание.

Фихте, если и понимает сознание как то, во что можно заглянуть, ис­следует все-таки лишь ту часть сознания, которая позволяет сознавать, то есть превращать в знания. Собственно говоря, он это изначально и заявляет целью своего исследования. Но сознавание воспринятых вещей, если его исследовать как некую способность, неизбежно приводит к описанию со-знавания разных видов вещей. А какие они бывают? Внешние и внутренние. То, что сознает или наблюдает, тоже может быть осознано и превращено в знание о том, как мы наблюдаем или сознаем. И вот у Фихте появляется понятие «самосозерцание созерцающего», из которого рождается «самосоз­нание».

Далее Фихте создает красивейший образ, поясняющий, как он понима­ет сознание. Возможно, именно он стал источником понятия «отражение» для Энгельса. Приведу его полностью:

«...из сказанного ясно, что сознание не есть простое безжизненное и стра­дательное зеркало, отражающее внешние предметы, но что оно само в себе обладает жизнью и силой.

Представим себе еще раз ту спокойную водную поверхность, в которой отражаются растущие на берегу деревья и растения; предположим, что эта

Глава 8. Фихте. Чистое самосознание

водная поверхность обладает способностью созерцать отражающиеся на ней образы и сознавать их, тогда будет совершенно ясно, как в ней возникнет созна­ние образа и тени; но это совершенно не объяснит, каким образом она выступит из этих отражений и перейдет к действительным деревьям и растениям, нахо­дящимся на берегу, которые эти отражения изображают.

То же и относительно нашего сознания.

Объяснение того, каким образом возбуждение внешнего чувства и созерца­ние нашей способности возникают в нас, относится к области собственно фи­лософии и не входит в наблюдение фактов. Это внутреннее самосозерцание существует, вот и все.

Но этим совсем еще не объясняется, каким образом это самосозерцание может выдавать себя за созерцание объектов, лежащих вне круга созерцающего, существующих самих по себе, и чтобы охватить этот факт необходимо при­знать некоторую внутреннюю жизнь, выступающую из самой себя посредством мышления» (Там же, с. 397—398).

Вот такой яркий и слегка запутанный образ. В нем есть что разобрать, и поскольку это лучшее, что было сказано о сознании за два века новой европейской философии, это стоит сделать. Лучшее в том смысле, что Фих­те, в сущности, здесь лишь повторяет вопросы, ставившиеся всеми филосо­фами, начиная с Декарта, но повторяет, придав им такой вид, что они становятся понятны обычному человеку. Наконец-то хоть кому-то из них удалось высказать, что же их мучает, человеческим языком!

А мучает их то, что с появлением той шизофрении, то есть с раздвое­ния личности, которая называется философией, множество людей пришло в замешательство, подобно муравьям, которые лишились своей царицы. Муравьи эти мечутся и даже по привычке принимаются что-то таскать, но тут же бросают всё и замирают или принимаются бессмысленно метаться. Вот так же и человек, который только что жил и что-то уверенно делал, вдруг превращается в потерянного муравья, как только до него доходит, что он не видит настоящего мира, а видит лишь то, что рисуют ему мозг и органы чувств. Если я не вижу настоящего мира, задается он вопросом, так может, его и нет?! Тогда живу ли я? Может это лишь сон? Тогда зачем я делаю все то, что делаю? Зачем куда-то спешу, что-то приобретаю, накап­ливаю, созидаю?.. Это же бессмысленно!..

Но даже если мир и есть, и это не сон, но я не вижу его на самом деле, а вижу лишь какой-то искаженный образ, значит, я живу не в настоящем мире! Я живу в его образе! А как мне прорваться к этому настоящему? Как мне, если я есть вот такое озеро сознания, вот такая отражающая поверх­ность, прикоснуться к отражающимся во мне деревьям?

Если вы приглядитесь, на этом шаге рассуждения происходит подмена, про которую я и сказал, как про путаницу в образе Фихте. Подмена в том, что начинал это страдание человек, но пока он так профессионально стра­дал, он превратился незаметно для себя в философа, и теперь страдает уже как философ.

Основное— Море сознания— Слои философии— Слой 4

Для человека не было никакой сложности протянуть руку и прикос­нуться к дереву и даже его срубить, обработать и превратить в вещь. Но философ и действовать должен философски. Иначе говоря, он не должен действовать, он должен рассуждать. И последовательно исходить из тех сло­весных ловушек, которые сам для себя расставляет. Если философ говорит себе: допустим, я есть сознание, — то теперь он может продолжать только так: то как я могу прикоснуться к дереву, которое созерцаю, как сознание!

В новой европейской философии человек, как некое единство сознания и тела, куда-то пропал. Вместе с ним пропали и все возможности, данные ему для жизни в этом мире, и самый смысл жизни, ради которого ты при­шел. Соответственно, когда человеку, потерявшему свой смысл, приходит охота философствовать, он начинает вытягивать слова из самого себя, точно паутинку: мое сознание есть просто зеркало, просто отражение, но я же как-то прикасаюсь к этим деревьям, значит, сознание не есть простое без­жизненное и страдательное зеркало, в нем есть и живая часть, которая вы­совывается из него подобно ложноножке и изучает окружающее. Эта живая ложноножка философа называется мышление.

Все это очень умно. Но остается вопрос: а что ты хочешь? Фихте хочет создать Науку, которая была бы ему благодарна за то, что он заложил креп­кий фундамент для ее крепостных стен.

Обычный человек хочет жить в мире. И поэтому он плюет и на Фихте и на всю философию, которая мешает ему действовать, прикасаться к вещам мира и другим людям. У него, даже если он дух или сознание, есть задача, ради которой он сюда пришел, и есть орудие исполнения этой задачи — тело. И он со своей задачей справляется.

Это разные задачи, но они решаемы, если их решать. Но если я ставлю себе задачу познать себя, а вместо этого начинаю творить Науку, то я никог­да не дотянусь из озера наукоучения до живых деревьев. И даже до самого себя. Разве что в мышлении. Это ведь приятно иногда вечерком сесть и по­мыслить чего-нибудь философского о себе, о королях, о капусте, о самопоз­нании, в конце концов...