Глава 9. Философия языка и языковое сознание

Герменевтика, как искусство толкования текстов, прямо подвела нас к такому направлению в современной философии, которое называется Фи­лософией языка. В каком-то смысле и герменевтика является частью этого направления. Я выделил ее в самостоятельный раздел только потому, что у нее яркое и отчетливо узнаваемое имя. Что же касается философии языка, то, с одной стороны, она возникает в начале XIX века, а с другой, это совершенно современное явление. Что означает, что в XX веке философия языка переживает второе рождение. Даже более того, весь двадцатый век буквально болеет философией языка. По своему существу, и феноменоло­гия, и аналитическая философия есть философии языковые. Кстати, и мар­ксизм не прошел мимо этой темы.

При этом язык как-то очень прочно связывается в понимании ученых с сознанием. Для обозначения этой связи даже создано еще одно новое и немножко странное «сознание» — языковое. Какова эта связь, мы посмот­рим отдельно. Сейчас я всего лишь хочу указать на такую черту всей этой философии: понятия языка и сознания, похоже, так переплелись в умах философов, что буквально навязли в зубах. Поэтому многое, что стоило бы

Глава 9. Философия языка и языковое сознание

рассматривать тщательно и со вниманием, используется в философии языка как само собой разумеющееся. Особенно ярко это видно в том, что если какой-то философ говорит о языке, то все, не сговариваясь, понимают, что речь идет о сознании. И даже если он вообще не упомянул слово «сознание», все равно это исследование сознания. Соответственно, тот же философ мо­жет многократно использовать слово «сознание» бездумно или в чисто быто­вом понимании, но это прощается ему, потому что все научное сообщество знает: неважно, что он не понимает, что такое сознание, когда говорит о сознании, зато его понимание «языкового сознания» совершенно научно, и это все оправдывает.

Лично у меня стоит перед глазами такой образ, позволяющий понять этот способ изучения сознания. Представьте себе, что вы захотели понять, что такое тот газ, который горит у вас в газовой плите. И поскольку вы его без огня никогда не видели, то зажгли огонь и теперь изучаете газ по огню и продуктам горения.

Конечно, изучить можно и так. Но, во-первых, есть опасность, что од­нажды для вас газ станет горящим газом и только. А во-вторых, зачем же так сложно-то? Вот таким же непрямым способом изучения сознания является для меня и философия языка.

Я не языковед и не могу так уж уверенно судить, но мне кажется, что в отношении языка такое массовое поветрие дало прирост качества в его понимании. Иначе говоря, ученые как-то использовали находки тех, кто шел раньше, развивая собственные построения. Но вот что касается созна­ния — тут у Науки какое-то слепое пятно.

Один из вдумчивых исследователей сознания, русский философ из Ива­ново А. Н. Портнов высказал об этом такую мысль:

«Вообще, не было бы преувеличением считать, что в современных исследова­ниях сознания и мышления зачастую переоткрываются идеи, сформулированные в 30—40-е годы, а то и раньше» (Портнов, Язык и Сознание, с. 65).

А то и много раньше, добавил бы к этому я. Сознание всегда побочное детище философии языка. Поэтому я не могу выстроить свой рассказ так: рассказав, к примеру, про Гадамера, выделить то, что им найдено, а потом рассказывать о тех школах, что использовали его находки, добавив к ним свое, и так далее. Никакой преемственности или последовательности разви­тия в этом знании нет. Это, конечно, не совсем так. Как-то все, что найдено, отзывается в последующих работах. Но не прямо и не сразу. Пока философия языка — это огромный вал интереса, который к тому же сильно подогревает­ся экономически — прямым финансированием проектов, грантами и исполь­зованием научно-технических разработок в современном производстве. К приме­ру, в программировании, создании «умных машин» и приспособлений.

Соответственно, и рассказывать о школах современной философии при­ходится, что называется, бессистемно. Для меня главным становится хоть какая-то новизна в описании сознания. В общем-то, этого вполне достаточно при сборе наблюдений. Главное — не пропустить чего-то действительно су­щественного.

Основное— Море сознания— Слои философии— Слой 3— Часть 2

Однако вопрос о том, дала ли философия языка что-то существенное для понимания сознания, для меня вовсе не однозначен. Она, безусловно, сделала очень много для понимания устройства и работы сознания, того устройства и той работы, которые проявляются сквозь язык. Или разные виды языков, включая, к примеру, такие языки, как язык искусства. Но философы этого направления точно прячутся в этом потоке описаний и буквально избегают говорить о том, что же такое само сознание. Им будто достаточно его проявлений.

Сознание, безусловно, проявляет себя и в языке, и в речи, и в движе­нии, и в плодах творчества. Но что себя в этом проявляет? Вероятно, время этого вопроса просто еще не пришло для философии языка. Пока идет сбор наблюдений и описание явления через описание его частей, их работы и взаимосвязей. Это возможный и очень действенный путь. Но я бы не хотел им углубленно заниматься, потому что мне важно понять в самом общем виде, что такое сознание, которое доступно очищению. Если оно, конечно, ему доступно. В рамках того, что дает философия языка, возможно очищение языка, но сознание там настолько непонятная вещь, что ни о каком очище­нии его я говорить не могу.

Поскольку к исследованию языка нам все равно придется возвращать­ся, когда мы будем изучать работу сознания, я кратко расскажу о том, как развивалась философия языка. Но пока только для того, чтобы рассказать о ее главном понятии — языковом сознании.

Итак, вероятно, не будет ошибкой сказать, что начало философии язы­ка положил Вильгельм фон Гумбольдт (1767—1835).О языковом сознании заговорил именно он. Но о Гумбольдте надо рассказывать отдельно.

В девятнадцатом веке философией языка занимались многие, но наиболее известны Ф. Шлейермахер и Ч.С. Пирс. В начале XX века — Гуссерль, Хайдег-гер, Ясперс, Ортега-и-Гассет, Сартр, Гадамер и многие, многие другие.

В России можно считать, что философией языка занимались А. Потебня, А. Веселовский, А. Овсянико-Куликовский, Г. Шпет, А. Лосев, С. Франк, С. Н. Трубецкой. Если связывать язык с мышлением, то и Л. Выготский и многие наши психологи и философы советского времени. Но это особый разговор. Сейчас, безусловно, произошел всплеск интереса к философии языка, и им занимается множество русских исследователей. Такое множе­ство, что о них и не расскажешь.

Что же касается «языкового сознания», то я ограничусь лишь его марк­систским пониманием, которое, однако, вполне принимается большинством философов. При определенных оговорках, это важнейшая часть всей фило­софии языка. Ограничиваюсь я им, в первую очередь, из-за того, что имеет­ся великолепное исследование этого понятия, сделанное Александром Ни­колаевичем Портновым вего большой работе «Язык и сознание». Янастолько был очарован глубиной и основательностью этого исследования, что поста­раюсь просто пересказать его как можно подробнее.

Глава 9. Философия языка и языковое сознание

Диалектический материализм превратил в догму утверждение, что язык есть действительное сознание. Утверждение это марксистское и весьма затас­канное из-за бездумного употребления. Однако оно настолько не лишено смысла, что Портнов ставит себе задачей очистить его от идеологических наслоений и сделать исследовательской программой.

Поскольку «разные авторы вкладывали в понятия "язык ", "сознание ", "дей­ствительное " самое разнообразное содержание, то имеет прямой смысл обра­титься к исходным текстам Маркса и Энгельса, а также к некоторым источ­никам их идей» (Там же, с. 19).

Это мне очень нравится. Уж если разбираться, то от источников. Соот­ветственно, далее он показывает, как Маркс и Энгельс изучали человечес­кое производство и его материальную обусловленность.

«Проанализировав эти моменты, Маркс и Энгельс подчеркивают и другую сторону этой материальной обусловленности: материальное бытие порождает сознание. Это еще очень неразвитое, недифференцированное сознание: "...созна­ние необходимости вступить в сношение с окружающими индивидами является началом осознания того, что человек вообще живет в обществе. Начало это носит столь же животный характер, как и сама общественная жизнь на этой ступени; это — чисто стадное сознание, и человек отличается здесь от барана лишь тем, что сознание заменяет ему инстинкт или его инстинкт осознан» (Там же, с. 20).

Я думаю, сейчас уже для любого дочитавшего до этого места очевидно, что Маркс и Энгельс не очень хорошо понимали, что они говорят о созна­нии. «Сознание необходимости» — не есть сознание. Это сознавание. Поэтому оно так легко и переходит в осознавание того, что живешь в обществе. Здесь все ясно. Но вот когда появляется «стадное сознание», становится туго. Что это такое?

Во-первых, это такой же новодел, как философское или эстетическое сознание Гадамера. И означает он, конечно, не сознание всего стада, а, скорее всего, осознавание каждым человеком, что он живет в стаде и явля­ется его частью, то есть опять осознавание. Или же одну из начальных ступе­ней развития сознания, соответствующую уровню развития человека перво­бытного времени, когда он жил в стаде. Значит, это опять не сознание стада, а сознание отдельного человека, только недоразвитое с точки зрения совре­менности. Вода в пруду может зацвести, наполнившись множеством мелких водорослей. Можем ли мы сказать, что до этого она была недоразвитой во­дой? Может ли содержание сознания определять его природу? То есть мож­но ли на основании большей или меньшей «развитости» сознания делать выводы о его природе? Или же это относится только к истории его заполне­ния содержанием?

Ну, а игры с сознанием-инстинктом просто неприличны. И до сих пор никто из философов толком не знает, что такое инстинкт, а уж во времена Маркса рассуждать об этом можно было только понаслышке или идеологи­чески, то есть насаждая понятия недавно народившейся Науки, будто они проверены. Изрядным подарком всем марксистам будет, если вдруг откроет -

Основное— Море сознания— Слои философии— Слой 3— Часть 2

ся, что инстинкты передаются как раз сознанием, но не языковым, конеч­но, а тем, которое мы теряем.

Далее Портнов пишет:

«Однако характеризуя самую начальную стадию становления сознания, Маркс и Энгельс полагают, что и на этой ступени существует определенное противопоставление "материи " и "духа ": "Но и это сознание не с самого нача­ла является "чистым" сознанием. На "духе " с самого начала лежит проклятие— быть "отягощенным"материей, которая выступает здесь в виде движущихся слоев воздуха,звуков— словом, в виде языка"» (Там же).

Это очень важное рассуждение. Во-первых, оно показывает, почему философы языка читая не только «язык», но и «дух», понимают, что речь идет о сознании. Это, оказывается, традиция, идущая из начала XIX века. Во всяком случае, все рассуждения Гумбольдта о «духе» или «народном духе» считаются разговором о сознании. Вероятно, эта традиция заложена Гегелем и еще раньше.

Во-вторых, здесь появляется понятие «чистого сознания». Это, безус­ловно, не чистое в смысле отсутствия грязи. Здесь слово «чистое» означает, скорее, истинное, действительное, то есть сознание как таковое. И в то же время здесь же заложено и понятие очищения сознания, потому что отяго­щение материей есть своего рода потеря чистоты как исходного состояния, состояния «чистого духа». За этим высказыванием ощущается что-то ино­родное для Маркса и Энгельса. Они так сознание не видели. Это явный спор с кем-то, возможно, даже насмешка, что-то вроде: ну даже если мы и допу­стим, что сквозь человека на земле воплощается некий дух, он никогда не бывает духом как таковым, он с самого начала повязан с материей, а зна­чит, и не дух вовсе. Дух в чистом виде невозможен. Что это за спор?

Портнов, обладающий редким чутьем, столь необходимым философу, сумел это разглядеть. Именно за это место я более всего и ценю его работу:

«Далее следует знаменитое высказывание, превращенное в нашей литера­туре почти в ритуальную формулу: "Язык так же древен, как и сознание, язык есть практическое, существующее и для других людей и лишь тем самым суще­ствующее и для меня самого действительное сознание, и, подобно сознанию, язык возникает лишь из потребности, из настоятельной необходимости общения с другими людьми ".

К сожалению, эти слова сплошь и рядом рассматриваются а) вне контек­ста (в узком и широком смысле) и б) недифференцированно. К широкому кон­тексту данной мысли, по нашему мнению, относится, прежде всего, та умствен­ная работа, которую совершали в тот период Маркс и Энгельс по творческому освоению гегелевского понимания природы человека и его истории.

Отсюда и высказывание насчет того, что сознание не с самого начала — "чистое"сознание, отсюда и "дух"(взятый, естественно, в кавычки), "отяго­щенный" материей» (Там же, с. 20).

Я вынужден опустить часть идущего дальше тонкого, но довольно слож­ного исследования взаимоотношений Маркса с Гегелевской философией. Выводом из него, пожалуй, можно считать вот это суждение:

Глава 9. Философия языка и языковое сознание

«Однако совсем не случайна довольно едкая критика Марксом идеи о том, что "способ, которым существует сознание и каким нечто существует для него,— это знание. Знание есть его единственный акт. Поэтому нечто возни­кает для сознания постольку, поскольку оно знает это нечто. Знание есть его единственное предметное отношение ".

Эту мысль невнимательные читатели Маркса, не давшие к тому же себе труда заглянуть в "Феноменологию духа ", приписывают Марксу и к тому же выдают за подлинно марксистское понимание дела.

Это не должно удивлять. Даже если отбросить специфически гегелевское толкование, то здесь мы имеем дело с традицией, которой европейская филосо­фия (в отличие, скажем, от китайской или буддийской) следовала более 2000 лет — сознание и есть знание, существующее прежде всего как абстрактное мышление» (Там же, с. 21—22).

Иными словами, Марксизм не считает, что сознание есть какое-то осо­бое знание, к примеру, сопутствующее, как это часто пишут в современных русских учебниках философии. Но что же все-таки такое это сознание в по­нимании марксизма? Вероятно, ответ скрывается в следующих словах Пор-тнова:

«Уже в "Немецкой идеологии " К. Маркс и Ф. Энгельс стремятся понять проблему "начала сознания ", его материальную детерминацию. Коль скоро раз­витие сознания в филогенезе (то есть в истории человечества — АШ) не есть самоосуществление духа, то "практическое ", "действительное ", "существующее для других" сознание может быть понято только из реальных, материальных отношений людей друг к другу. К. Маркс и Ф. Энгельс на соответствующих страницах "Немецкой идеологии" совершенно однозначно делают акцент на коммуникативном аспекте взаимосвязи языка и сознания.

Язык как практическое, действительное сознание объединяет людей в со­вместной деятельности, опосредует их отношение друг к другу» (Там же, с. 27-28).

И опять получается, что Маркс и Энгельс просто отказались говорить о сознании как таковом. Они как бы заявляют: нам надоела вся эта ваша метафизика, мы люди конкретные и будем говорить о том, что можно по­щупать, о действительном сознании. А пощупать сознание можно только воплощенным в язык. Как из этого рождается вывод, что сознание и рожда­ется вместе с языком, я, откровенно признаюсь, не понимаю. Это так же странно, как заявление, что нервы рождаются вместе с высшей нервной деятельностью. Но Марксизм видит эту связь именно такой. Да и Портнов, который разделяет многие марксистские взгляды на сознание, говорит:

«Гораздо важнее идея о том, что сознание человека изначально связано с действительностью и коммуникацией, что генетически (в филогенезе и онто­генезе) предметно-практическая деятельность и опосредованное знаками обще­ние выступают как необходимое условие возникновения сознания» (Там же, с. 29).

Основное— Море сознания— Слои философии— Слой 3— Часть 2

О чем здесь, в сущности, речь? Вглядимся в слова «в филогенезе и онтогенезе». Что они означают? Да то, что Портнов показывает здесь, что Марксизм делает принципиальное обобщение, затрагивая не только фило­софию, но и психологию. Он говорит о том, как рождается сознание при развитии общества (филогенез — это развитие вида) и при развитии отдель­ного человеческого существа (онтогенез). Но то, что может еще как-то прой­ти при разговоре об общественных взаимоотношениях, при переносе на от­дельное существо оказывается странным. Приглядимся.

Если мы, говоря о сознании, скажем, что нас интересует только та часть сознания, которая связана с общением, то стоит назвать эту часть, к примеру, общественным сознанием, и все оказывается оправданным. Такое явление действительно есть, и мы можем его вволю и взахлеб исследовать и как коммуникацию, и как предметную деятельность.

Но если нам приходит искушение перенести все это на отдельного че­ловека, то становится ясно, что он не может существовать без другого челове­ка, точнее, общественное сознание не может быть только у кого-то одного, нужен второй, чтобы было с кем общаться. И вот рождаются многочислен­ные и труднопонятные рассуждения о «другом», которыми полон отнюдь не только Марксизм, а вся западная философия. Становится и понятным и приведенное выше высказывание Портнова: «"практическое", "действитель­ное", "существующее для других" сознание может быть понято только из реальных, материальных отношений людей друг к другу». По крайней мере, понятно, что речь в Марксизме, да и в философии языка, идет не о сознании, а о «практическом сознании», о «сознании, существующем для других». Иэто приемлемо. Когда мое исследование дойдет до такого проявления сознания, я буду знать, куда обратиться.

Но Портнов, передавая взгляды Марксизма, упомянул онтогенез, то есть развитие отдельного человеческого существа. Это уже психология челове­ка. А что с его сознанием? Ответ механический: сознание и у него возникает, как только он вступает в общение и деятельность. Значит, ребенок, еще не умеющий говорить, не может потерять сознание? А новорожденные не выхо­дят из чрева удушенными, так что сознание им приходится возвращать?

Механическое перенесение понятия общественной психологии на пред­мет, к которому она не относится.

Сознание не язык, сознание — это сознание, а сквозь язык его можно наблюдать. И сам Портнов, закончив с марксистскими взглядами, дает го­раздо более сложную и глубокую картину того, что мы именуем сознанием. Поэтому я еще вернусь однажды к рассказу о его собственных взглядах.

Что же касается философии языка, то надо отметить, что она частично заимствовала свое понимание сознания из Марксизма, частично развила собственные, но очень сходные с марксистскими, взгляды. И даже если тот образ сознания как языка, который как-то стал виден из моего рассказа, и не покрывает всех этих взглядов, в целом он все-таки позволяет отодвинуть философию языка на определенное место: так сказать, изучить ее надо, но сначала те философы, которые прямо исследовали сознание.

Часть 3. Междисциплинарные исследования

ЧАСТЬ 3. МЕЖДИСЦИПЛИНАРНЫЕ ИССЛЕДОВАНИЯ

В предыдущих главах я постарался составить самое общее представление о том, как относится к сознанию современная западная философия. Думаю, что нисколько не ошибся, показав, что в основном западные философы говорят не о сознании как таковом, а об осознавании или об уме, понимая его так широко, что русские переводчики, а значит, и философы, считают, будто речь идет о сознании. В каком-то смысле это верное понимание пред­мета, и все же, если уж речь пошла именно о сознании, то я бы хотел понять, отличает ли западная философия то, что называется в английском языке mind, от того, что именуется consciousness.

Для того, чтобы представление о современной западной философии не оказалось однобоким, я должен сказать, что тому сознанию, которое обо­значается словом consciousness, тоже было посвящено немало исследований. Это, однако, нисколько не противоречит моему рассказу о философии. Дело в том, что очень редкие философы занимались на Западе собственно созна­нием, а когда кто-то из них писал о нем, это мало чем нарушало общую картину. Это всегда было как бы личным делом отдельных исследователей. Как вы понимаете, разговор о них возможен, но уже как рассказ не о фило­софии в целом, а, так сказать, как знакомство с углубленными исследова­ниями или с отдельными прозрениями, которые случаются в рамках любого философского направления. К тому же найти таких исследователей, которые имеют особое мнение о сознании, — вовсе не простое дело. Именно поэтому я и не рассказываю о них в этом разделе. Пока речь шла об общедоступной литературе.

Кроме отдельных исследователей, сознанием занимались на Западе в рамках междисциплинарных исследований, как это называется. К приме­ру, в начале 1950-х годов в Америке регулярно собирались конференции с названием «Проблемы сознания» (Problems of consciousness). На них при­глашались ученые из самых разных отраслей Науки с тем, чтобы «развивать эффективную коммуникацию, пронизывающую стены департаментов, стремя­щихся изолировать профессии и специализации друг от друга». Материалы кон­ференций публиковались и, что особенно ценно, часто прямо в стенограм­мах. Благодаря этому, картина работы тех встреч выглядит очень живой. Впрочем, ее вовсе не сложно себе представить, если перечитать Крыловских «Лебедя, рака и щуку»... Основная задача тех, кто туда собирался, очевидно, заключалась в том, чтобы не ударить в грязь лицом перед «этими заносчивы­ми нейрофизиологами»... или «этими умниками философами»... или... В об­щем, внешнее впечатление таково: стоит кому-то выдвинуть рабочую гипо­тезу, как все остальные стараются сыграть в игру: «Кто лучше задаст вопрос, разрушающий возможность дальнейшего движения?».

Основное— Море сознания— Слои философии— Слой 3— Часть 3

Что же касается сознания, то я лучше переведу отрывок из выступления швейцарского нейрофизиолога Марселя Моннье(Marcel Monnier), опреде­ляющего те рамки, в которых и велись в то время исследования сознания. Особенно важно то, что это выступление континентального европейца, со­впадающее со взглядами американцев. Иными словами, его представления, с определенным допуском на личные и научные мнения, были общими для всей западной Науки.

«В качестве рабочей гипотезы я определил сознание (consciousness) как си­стему перевода извлеченных органами восприятия и умом из внешних физичес­ких событий физиологических паттернов в знаки. Знаки выражают взаимоот­ношения между внешними физическими событиями, и они имеют значение для индивида.

<...> Это определение было нужно, чтобы определить позицию, которую нам позволено занять в дискуссии как физиологам. Наш вклад должен быть ограничен психофизиологическим параллелизмом.

Мы можем исследовать взаимоотношения между изменениями нейрофизи­ологических паттернов, отраженных электроэнцефалографическим методом, и изменениями, происходящими в то же время в сознании.

Как физиологам нам не позволено идти дальше» (Моннье М., Экспери­ментальная работа со сном и другие вариации сознания. В списке л-ры: Monnier М. Experimental Work on Sleep and Other Variations of Consciousness, c. 107— 108).

Война Богов.Как физиологам нам не позволено идти дальше! Какие слова!

При внимательном изучении в материалах этих конференций наверняка можно найти много интересных наблюдений. Однако в целом они, я думаю, относятся как раз к тому разряду научных представлений, про которые говорят, что они сильно устарели за прошедшие полвека. В любом случае, все содержащиеся в них открытия так или иначе отразились в последующих работах.

Впрочем, вопрос о том, что значит, что подобные взгляды устарели, вовсе не так уж прост. Похоже, что устарели они только по способу выражаться. В целом же, если присмотреться к тому, что сегодня пишется на Западе о сознании, создается ощущение, что все стоит на месте. Это может быть либо знаком того, что понятие «сознания» описано верно и в нем нечего менять, либо знаком застоя. Я лично счи­таю, что западная Наука не поняла, что такое сознание, но мое мнение — лишь мнение и вовсе не обязательно верно.

Что же касается сознания, понимаемого как consciousness, то в качестве примера можно привести два издания — сайт Аризонского университета, точнее Центра изучения Сознания при Университете Аризоны. Сейчас в 2003 году он, как и Фонд Джосиа Мэйси (The Josiah Macy jr. Foundation) пятьде­сят лет назад, проводит конференции, посвященные сознанию. К тому же он плотно сотрудничает с издающимся последние 10 лет в Англии «Журна­лом по изучению сознания»(Journal of Consciousness Studies).

Темы, перечисленные на сайте и в журнале впечатляют. Но когда начи­наешь приглядываться к этим кустам, проявляются знакомые лица уже

Часть 3. Междисциплинарные исследования

встречавшихся почтальонов. В сущности, понимание сознания американца­ми можно свести к тому, как его ведущий автор, профессор философии Аризонского университета Дэвид Чалмерс(David Chalmers) назвал собствен­ную книгу: «Сознающий ум»(The conscious mind). Иными словами, сознание есть свойство ума.

Отсюда один шаг до того, что ум есть свойство или качество мозга, что является основанием нейрофизиологического понимания сознания. И дей­ствительно, «Журнал по изучению сознания» ставит своей первой задачей: как ум соотносится с мозгом ?

Конечно, это вовсе не означает, что понятие сознания исчерпывается для современной западной Науки только этим. Просто это на поверхности и сразу бросается в глаза. Остальное надо разыскивать, к тому же преодолевая определенное сопротивление самой этой среды, изучающей то ли сознание, то ли какое-то проявление ума, называемое ими сознанием. Об этом сопро­тивлении, пожалуй, стоит сказать несколько слов. Его суть заключена во второй главной теме Журнала, который звучит так: могут ли компьютеры сознавать? (Can computers ever be conscious?).

Это очень старая, и я бы сказал, традиционная для западной науки тема. В 1952 году в мартовском номере «Проблем сознания»нейролог из Нацио­нального института ментального здоровья США Сеймур С. Кети(Kety) по­пытался в качестве исходной рабочей гипотезы для дискуссии нарисовать сознание, точнее, сознающий ум, как машину, обладающую датчиками для восприятия, памятью и «интегрирующим механизмом» — своего рода ком­пьютером для обработки данных. Задачей было понять — если ответное по­ведение подобной машины в точности соответствует человеческому, то мо­жем ли мы при этом считать, что это и есть чувства или что машина осознает в том же смысле, что и мы.

Что принципиально в этом подходе? Он связан с большими деньгами, потому что прямо выходит на теорию искусственного интеллекта, а значит, на программирование. И тот же Дэвид Чалмерс откровенно пишет про себя на сайте, что «работает в основном с философией ума и соседствующими с ней полями философии и когнитивной науки, ...но также интересуется искусствен­ным интеллектом и компьютерными вопросами».

Я ни в коей мере не осуждаю ни его, ни других ученых, которые связы­вают свое изучение сознания с компьютерным бизнесом. Я и сам много лет работал в программистской компании и неплохо изучил это дело. Но зави­симость от производства и технологии здесь очевидна. А это означает воз­можность, с одной стороны, подгонки под желаемое, а с другой определен­ную слепоту в отношении того, что лежит вне заказа.

Не менее 50 лет постоянных усилий множества очень неглупых людей по всему Западу, пытающихся разгадать, что такое сознание, через сопос­тавление ума со счетной или, точнее, считающей машиной, и в итоге по-прежнему загадка остается осознаваемой загадкой. Это настораживает. Как настораживают и упорные повторения одних и тех же приемов исследования,

Основное— Море сознания— Слои философии— Слой 3— Часть 3

будто множество людей считает, что все правильно, надо только постарать­ся посильнее, приложить чуть больше усилий или вложить больше средств. Впрочем, появление в тех же изданиях разделов, вроде «Сознание и квантовая физика» говорит, что поиск все-таки идет и понимание однажды будет достигнуто. Но это опять же тема особого разговора. Что же касается того слоя сознания современного человека, в котором хранится общее по­нимание сознания западной философией, то я бы хотел закончить его опи­сание рассказом о двух английских исследователях.

Один из них, Роджер Пенроуз,— известный физик и любитель пара­доксов, в своих книгах, посвященных сознанию, в сущности, подводит итог полувековым попыткам рассматривать сознание через компьютер. Как ни странно, но полтора десятка лет назад он задается все тем же вопросом: если мы смоделируем ответную реакцию машины на внешние раздражители с помощью алгоритмов так, что человек будет обманываться и принимать ее за человека, то можем ли мы считать, что машина и действительно чувству­ет то, что чувствовал бы человек, ведущий себя в точности так? Соответ­ственно, может ли «правильное поведение» быть свидетельством соответ­ствующего осознавания? Из чего уже можно создать себе представление о том, что понимается им под сознанием.

Понять, что Пенроуз считает сознанием, можно вот из такого высказы­вания: «...все свойства ума — мышление, способность чувствовать, интеллект, понимание, сознание — должны рассматриваться согласно этому подходу, про­сто как разные аспекты сложной деятельности; иными словами, они есть не более, чем свойства алгоритма, выполняемого мозгом» (Пенроуз, с. 30).

В целом он здесь говорит о бихевиористском подходе к сознанию. Но этот же подход зарождается в рамках американского функционализма, к примеру, в трудах Джеймса, где сознание оказывается функцией. А функ-ционалистский подход, в свою очередь, уходит корнями в представления Томаса Гоббса. В сущности, все это направление не просто сводит сознание к некой механической способности, но и вообще отказывает ему в праве на существование. Да это и очевидно, если «сознанием» называть просто свой­ство алгоритма поведения, заданного компьютеру через программу.

Но о самом направлении, уничтожающем сознание, мы еще поговорим особо. Что же касается Пенроуза, то хоть он и не согласен с попытками сводить сознание к функции, но все же из этих строк ясно, что для него сознание не имеет самостоятельного бытия. Оно — свойство ума. Точнее было бы сказать — способность, поскольку речь все-таки идет о человеке, а не предмете философствования.

Не хочу оспаривать эту точку зрения, просто отмечу ее: для части запад­ных философов сознание есть способность нашего ума. Какая? Наверное, осознавать нечто. Иными словами, понять, что такое сознание, можно по­няв, что такое осознавание. Кстати, Пенроуз говорит именно о сознании, поскольку использует слово consciousness. Он даже выносит его в заглавие своей следующей книги: «Тени ума. Поиск утраченной науки сознания» (Shadows of the mind. A search for the missing science of consciousness).

Часть 3. Междисциплинарные исследования

Впрочем, как бы ни были любопытны книги Пенроуза, для меня сей­час гораздо важнее другой английский философ Стивен Прист.Его книгу «Theories of mind»у нас, как вы догадываетесь, перевели как «Теории созна­ния».Эта книга тем интересна, что в ней он сам говорит о том, как возника­ет эта путаница между сознанием и умом. Это будет прекрасным пояснением моего предыдущего рассказа. К тому же она позволяет понять и то, как пере­водят западную философию наши философы. В предисловии «От переводчи­ка» доктор философских наук А. Ф. Грязнов пишет о тех сложностях, что стояли перед ним:

«Есть и некоторые сугубо лингвистические трудности восприятия при-стовской теории сознания. Речь идет прежде всего о семантике английских слов "mind " и "consciousness ", не имеющих прямого аналога в русском языке.

Прист, как и многие другие англоязычные авторы, достаточно свободно обращается с этими словами, полагаясь, видимо, на свою врожденную интуицию ("компетенцию", как сказал бы Н. Хомский) носителя языка. Переводчик на русский язык старался, прежде всего, учитывать конкретный контекст упот­ребления данных слов» (Грязнов. От переводчика // Прист. Теории сознания, с. 13).

Я много ругал наших переводчиков за то, что они переводят английское «mind» русским словом «сознание». Я думаю, эта болезнь отчетливо обозна­чилась. Теперь пришла пора понять, почему они так делают, и оправдать их. Хотя бы частично. Это оправдание в словах Грязнова, который, кстати ска­зать, очень бережен к английским философам, очень интеллигентен.

Если вы переведете его слова о «врожденной интуиции» Приста на про­стой язык, то сказал он то, что Прист и другие авторы не очень-то задумы­вались о тех словах, что используют. Так, лепят слово к слову по привычке, как язык повернулся. Им, очевидно, все настолько ясно с умом и сознани­ем, что само определение этих понятий не обсуждается, гораздо больше их интересует, как их использовать.

Как только это становится ясно, появляются сомнения в высказывании Грязнова о том, что слова «mind» и «consciousness» не имеют прямого анало­га в русским языке. Если не уточнить, в каком русском языке, можно не только ввести в заблуждение читателей, но и впасть в него самому. Аналог или соответствие этим словам определяется англо-русским словарем. Если говорить о бытовом языке, то русский и англичанин прекрасно друг друга поймут.

Грязнов, я думаю, говорит о философском или научном языке, где все очень запутано, где mind — это не ум, как переводит словарь, а то, что понимают под этим словом англоязычные философы. Соответственно и consciousness — это не consciousness, как определяет ее толковый словарь, а то, что понимается под consciousness учеными. А ученые так запутывались в этом определении, что главный авторитет англоязычной психологии Джеймс объявил, что решением было бы исключить понятие consciousness из ис­пользования.

Основное— Море сознания— Слои философии— Слой 3— Часть 3

Я хочу, чтобы сквозь такие понятные слова нашего переводчика просту­пило то, что за ними скрывается. А скрывается то, что он не может перево­дить философский текст литературно. Здесь слова не значат того, что они значат обычно. Точный перевод убьет понимание, и автор, с которым хочет познакомить нас переводчик, будет красиво переведен, но так и останется неизвестным. Перевести философа значит понять его.

Но как его понять? Вот Грязнов объясняет:

«Переводчик на русский язык старался, прежде всего, учитывать конкрет­ный контекст употребления данных слов. В целом, слово "mind"ближе к обозна­чению всей психической (ментальной) сферы, в том числе и бессознательной. Прист в публикуемом тексте связывает его со способностью мышления в широ­ком смысле слова.

Под "consciousness" он подразумевает, главным образом, осознание челове­ческой личностью самой себя, осведомленность (awareness) о своих внутренних психических процессах, то, что конституирует неповторимую человеческую субъективность» (Там же, с. 13—14).

Все вроде бы понятно. Те<