Нечто готовое. Но если вы питаетесь овощами, вам требуется много времени на переваривание, и для этого необходимы более длинные кишки — чтобы пища в вашем организме оставалась дольше.

По своей физиологии человек является вегетарианцем, но инстинкт больше не определяет его поведение. Даже секс пере­стал быть просто инстинктом. Вот почему вы найдете в людях так много разнообразия — среди животных вы не найдете такого разнообразия. Среди животных нет ни гомосексуалистов, ни бисексуалов. И помните, я говорю не о тех животных, которые живут в зоопарке — потому что в зоопарке они учится у людей. Я говорю о диких животных. В зоопарке вы можете найти животных, которые будут делать что угодно; это неестественное состояние. Но в диком сотстоянии они всегда гетеросексуальны.

Почему у человека столько видов взаимоотношений — гетеросексуальные, аутосексуальные, гомосексуальные, бисек­суальные, парные и групповые? У человека есть свобода выбора. И этот выбор может сделать вас патологичным или превратить вас в Будду. Теперь от вас зависит, как вы распорядитесь своей свободой.

Свобода — это опасное явление; необычайно важное, но в то же время опасное. Вы можете пасть ниже животного, и можете подняться выше богов — это полный диапазон свободы. Ни одно животное не может пасть ниже состояния, в котором оно находится. Пали лишь Адам и Ева; остальные животные все еще живут в Эдемском саду. Ни одно животное до сих пор не вкусило плода с древа познания — даже змей, соблазнивший Адама и Еву, сам есть не стал. Он до сих пор в Эдемском саду. Слышали вы, чтобы змей пал? Этого до сих пор не случилось.

Человек имеет полную свободу, поэтому он может пасть. Он более не основывается на инстинктах, он совершенно ничем не связан. Он не похож на дерево — укорененное, фиксированное на одном месте; он может двигаться, он — подвижное дерево. Его корни не зафиксированы, они текучи. В этом есть нечто величественное — но очень немногие пользуются этим правиль­но.

Вы можете пасть подобно Адаму и подняться подобно Иисусу.

Сексу нужно научиться. Но никто не учит ему; нет никаких школ. Таким школам не разрешают существовать. Каждый вправе давать вам яд против секса; но никому не позволено учить вас правильному подходу к сексу. Никому не позволено сделать его изысканным искусством — каким он является.

Этого мальчика прибило к берегу необитаемого острова, когда ему было четыре года, и он жил на нем много лет. Когда ему уже исполнился двадцать один год, в один прекрасный день он увидел, как роскошная блондинка моет посуду на берегу. Они встретились. Она спросила:

— Ты кто?

Он ответил:

— Я единственный житель на этом острове.

Она спросила:

— Что ты делаешь целыми днями?

— Я охочусь, ловлю рыбу, лазаю по деревьям, сижу на вершине вон той высокой горы и кидаю в море гальку.

Она спросила;

— Ну хорошо, а как насчет секса?

— Секса? Какого секса?

Она тут же, на берегу, показала ему. Когда все закончилось, она спросила:

— Ну, и что ты об этом думаешь?

Он ответил:

— Да, все это очень мило — но посмотри, что ты сделала с моим каменным плавником!

Человека всему нужно учить. У человека нет инстинктивной основы, поэтому все возможно. И если вам не дать правильного направления, вам придется идти на ощупь в темноте.

Пифагорейская школа была такой школой, в которой учили, как превзойти секс путем углубления в него. Вот почему его преследовали, вот почему всю жизнь его изгоняли из одного города в другой. Всю жизнь его гнали с одного острова на другой. И, в конце концов, ему пришлось держать это в полном секрете. Не было никакой необходимости делать это секретным, потому что у него был опыт переживания чего-то прекрасного. Он хотел разделить его с людьми, но люди еще не были готовы услышать. Поэтому появилась тайна.

Секретность — всего лишь охраняющее устройство. Пифа­гор был вынужден пойти на секретность. И теперь настоящие тайны узнавали лишь те ученики, которые входили в сокровен­ное ядро. И все передавалось только устно — никому не разрешалось это записывать. Даже Лизий не упоминает об этом. А то, что он говорит... вы удивитесь. Кажется, в этом нет ничего такого, что стоило бы хранить в тайне. Он говорит простейшие вещи: «Заботьтесь о своем здоровье» — какая в этом может быть тайна? Или золотая середина: «Всегда придерживайтесь середи­ны» — зачем это держать в секрете? Вы не встретите ни единого секрета во всех сутрах, поскольку, если бы тайны содержались в сутрах, то сутры давно были бы сожжены; вы бы их вообще не нашли.

В тот день, когда Пифагор умер, вся его школа была сожже­на, ученики убиты, зарезаны, и вся тайная традиция, которая впервые родилась на Западе... Он многие годы провел на Востоке в поисках — вся его жизнь была посвящена поиску. Все эти тайные учения были уничтожены.