Основы современного мировоззрения

Так между XV и XVII веками Запад увидел рождение нового человека, за­ново осознавшего себя самого и свою свободу, любознательного ко всему, что касается мира, уверенного в собственных суждениях, скептически взи­рающего на любую ортодоксию, восстающего против авторитетов, ответст­венного за свои верования и поступки, влюбленного в классическую древ­ность, но еще больше преданного своей великой будущности, гордого своей человечностью, сознающего свое отличие от природы, отдающего себе отчет в своем личном творческом художественном даре, убежденного в способнос­ти своего ума постигать природу и подчинять ее себе и вообще гораздо менее ощущающего свою зависимость от всемогущего Бога. Возникновение опи­санного нового мышления уходит корнями к временам бунта против средне­вековой Церкви и авторитетов античности, когда зависящее от обоих этих стереотипов и отталкивающееся именно от них новое идеологическое движе­ние вылилось в три разные формы, находившиеся в диалектической взаимо­связи: Возрождение, Реформация и Научная Революция. Их совокупные усилия положили конец культурной гегемонии католической Церкви в Евро­пе и породили более индивидуалистический, скептический и светский дух Нового времени. Пройдя через горнило этих глубинных преобразований, наука явилась в виде новой веры Запада.

Ибо, когда титаническое сражение внутри Западного христианства так и не обрело победителя и цивилизацию более не осеняло крыло монолитной веры, тогда-то и выпрямилась во весь рост наука, знаменуя собой освобож­дение человечества — эмпирическое, рациональное, основанное на здравом смысле и той вещной реальности, которую каждый человек мог самостоя­тельно ощутить и осознать. Догматическое откровение, навязывавшееся ие­рархическими церковными установлениями, уступило место теориям, под­дающимся проверке, проходящим испытание практикой и обсуждающимся среди равных. Поиски истины шли теперь на основе международного со­трудничества, в духе научной любознательности, с полной готовностью перешагнуть прежние пределы познания и двинуться дальше. Открыв новые возможности познания, представив доказательства мощи научного предвиде­ния, технических изобретений и практического управления природой, наука стала спасительницей современного мышления. Наука облагородила само это мышление, показав, что ему по силам постигать провозглашенный еще греками разумный миропорядок, но на таком уровне, который неизмеримо превышал все достижения античных мудрецов и средневековых схоластиков. Культура избавилась от догматического гнета традиционных авторитетов, в которых более не было нужды: ибо каждая личность для достижения позна­ния обладает необходимыми средствами — собственным разумом и опытом наблюдения мира. Таким образом, наука, казалось, привела западное мышление к стадии независимой зрелости, вызволив его из цепких объятий средневековой Цер­кви и обещав грядущую славу, более великолепную, чем та, коей была осиянна греческая и римская классика. Эпоха Возрождения стала тем межевым столбом, откуда ведет свой отсчет современная культура, оставившая про­шлому мировоззрения античности и средневековья как наивные, суеверные, детские, ненаучные и деспотические. К концу Научной Революции запад­ное мышление нащупало новый путь достижения познания и обрело новую космологию. Благодаря собственным умственным и физическим усилиям че­ловека, мир распахнулся перед ним — немыслимо, неизмеримо. Глубины культурного сознания озарились светом самого ошеломляющего из всех ми­ровых открытий: Земля движется. Прямолинейные свидетельства просто­душных чувств, вкупе с теологической и научной уверенностью более наив­ных столетий в том, что Солнце действительно восходит и заходит и что Земля под нашими ногами неподвижно стоит в самом центре Вселенной, ныне были отметены критическими рассуждениями, математическими вы­числениями и наблюдениями, оснащенными разнообразными хитроумными приборами. В самом деле, теперь в движении пребывала не только Земля, но и сам человек: с небывалой скоростью удалялся он прочь от конечной, статичной, иерархичной аристотелевско-христианской вселенной, устрем­ляясь к новым, неведомым пределам. Сама действительность безвозвратно изменила свой облик в глазах западного человека: отныне он воспринимал Космос совершенно по-иному, наделяя его новой масштабностью, новым устроением и новым экзистенциальным смыслом.

Отныне был проложен беспрепятственный путь к новым формам общест­венной жизни, основанной на самоочевидных принципах личной свободы и разумного начала. Ибо те стратегии и принципы, пользу которых для позна­ния природы наука уже установила, явно могли иметь не меньшее значение и в сфере общественных отношений. Подобно тому, как устарелая Птоле­меева модель небес с ее чрезмерно усложненной, обременительной и под конец совсем непригодной системой эпициклических нагромождений усту­пила место рациональной простоте Ньютоновой вселенной, точно так же и устаревшие общественные структуры — абсолютистская монархическая власть, привилегии высших сословий, клерикальная цензура, служащие уг­нетению произвольные законы, слабость хозяйственных связей — все это вполне могло уступить место новым формам правления, опирающимся не на предполагаемые божественные установления и унаследованные традиции, но на рационально утверждаемые индивидуальные права и взаимовыгодные об­щественные отношения. Систематическая критическая мысль, коснувшись общественных дел, сразу высвечивала насущную необходимость обществен­ных преобразований: и точно так же, как в подходе к природе современный разум произвел научный переворот, так в сфере общественных отношений он произведет переворот политический. Так понял учение Ньютона Джон Локк, а вслед за ним и французские philosophes* Просвещения приложили полученные от него знания к области общественной жизни.

^* Философы.— Фр.

* * *

К этому моменту и основание, и направление современного мышления в общих чертах уже оформились. Поэтому подведем итоги некоторым главнейшим особенностям мировоззрения Нового времени, как мы уже делали это, рассмотрев особенности мышления классической Греции и христианского средневековья. Но приступая к этому, постараемся сделать наш прицел более точным, чтобы продвинуть наш анализ несколько дальше. Ибо, по­добно всем предыдущим мировоззрениям, мировоззрение Нового времени не представляло собой какого-то устойчивого монолита, но являлось посто­янно развивающимся способом восприятия мира, причем — это особенно важно для нас! — взгляды Ньютона, Галилея, Декарта, Бэкона и других мыслителей в значительной мере отразили ренессансный синтез современно­го мышления со средневековым: иными словами, в них таился некий ком­промисс между Богом-Творцом христианского средневековья и новым меха­нистическим Космосом, между человеческим разумом как духовным началом и миром как объективной материей и т. д. В течение двух сто­летий, последовавших за картезианско-ньютоновскими определениями, мышление Нового времени продолжало освобождаться от средневековых стереотипов. Мыслители эпохи Просвещения — Локк, Лейбниц, Спино­за, Бейль, Вольтер, Монтескье, Дидро, д'Аламбер, Гольбах, Ламеттри, Поуп, Беркли, Юм. Гиббон, Адам Смит, Вольф, Кант — разработали новое философское мировоззрение, которое получило широкое распростра­нение и сделалось неотъемлемой частью западной культуры. Все традицион­ные источники знания о Вселенной целиком вытеснил независимый челове­ческий разум, определив, в свой черед, собственные границы рамками и методами эмпирической науки. Последовавшие промышленный и демокра­тический перевороты, наряду с амбициями Запада, претендовавшего на ми­ровое господство, не замедлили создать соответствующие условия в техноло­гии, хозяйстве, общественных отношениях и политике, которые способствовали укреплению этого мировоззрения и его всевластию в запад­ной культуре. Вершиной триумфа, одержанного современной наукой над традиционной религией, стала дарвиновская теория эволюции, ибо она ввела в круг проблем, рассматриваемых естествознанием, вопрос о проис­хождении природных видов и, в том числе, человека. При подобных обсто­ятельствах способность науки к постижению миропорядка возросла до неве­роятных масштабов, так что отныне с уверенностью можно говорить о зрелости современного мировоззрения.

Таким образом, приведенный ниже обзор взглядов Нового времени отра­жает не только их раннюю картезианско-ньютоновскую «редакцию», но и формы, принятые позднее — по мере того, как в течение XVIII и XIX веков современное мышление осознавало себя все полнее. Ибо после того, как картезианско-ньютоновская схема получила свое логическое завершение, «подводные течения» нового сознания и новых представлений, впервые за­явивших о себе в эпохи Возрождения и Научной Революции, постепенно вышли наружу. В описание типично «современного» мировоззрения мы можем включить все особенности, которые отличали его от мировоззрения Предшествующих эпох, памятуя о том, что в реальной жизни иудео-христи­анские ценности по-прежнему играли важную роль, хотя иногда и в скрытойформе, и что с наступлением Нового времени каждая личность имела воз­можность принять любую точку зрения в широком спектре миропонимания: от наивных религиозных верований, менее всего затронутых переменами, до бескомпромиссного и последовательного светского скептицизма.

(1) В отличие от средневекового христианского Космоса, не только со­творенного, но к тому же непосредственно управляемого личностным и действенным в Своем могуществе Богом, современная Вселенная явилась безличным феноменом, управляемым регулярными естественными зако­нами и толкуемым исключительно в понятиях физики и математики. Бог виделся ныне бесконечно удаленным от Вселенной творцом и зодчим и представлялся уже не столько любящим Свое творение Богом, явившим чудо искупления и руководящим человеческой историей, сколько Вер­ховным Разумом, Первопричиной, что дала начало материальной Все­ленной и наделила ее неизменными законами, а затем устранилась от ка­кого-либо вмешательства в земные дела. Если средневековый Космос находился в прямой зависимости от Бога, то современный Космос был обособлен от какой-либо божественной реальности — трансцендентной или имманентной — и обладал гораздо большей онтологической реаль­ностью. Прежние представления о божественной реальности, не получая подтверждения в научных исследованиях зримого мира, постепенно ис­чезали. Находимый в природном мире порядок, изначально приписы­вавшийся воле Божьей и в ней имевший свое ручательство, стал пони­маться как результат действия вечных законов механики, не связанных ни с какими особыми высшими целями и порожденных самой природой. И если, согласно средневековым христианским взглядам, человеческий разум не может постичь в высшей степени сверхъестественный вселен­ский порядок без помощи божественного откровения, то с современной точки зрения, человеческий разум в состоянии постичь всецело естест­венный вселенский порядок собственными силами.

(2) Присущее христианству резкое разделение духовного и материального и упор на превосходстве духовного и трансцендентного над материальным и посторонним, ныне получало противоположную оценку: мир физичес­кий все более представал основным средоточием человеческой деятель­ности. Пренебрежение, традиционно выказываемое религией к мирско­му существованию как к злосчастному и преходящему испытанию в ожидании вечной жизни, сменилось теперь воодушевленным приятием этого мира и этой жизни как той сцены, на которой во всей полноте раз­вертывается захватывающее действо человеческой жизни. Человеческие устремления с возрастающей силой сосредоточивались на мирских свер­шениях. Христианское противопоставление духа и материи, Бога и мира постепенно превращалось в свойственное современному мышлению про­тивопоставление разума и материи, человека и Космоса: субъективное и личностное человеческое сознание противополагалось объективному и безличному материальному миру.

(3) Наука вытеснила религию в качестве интеллектуального авторитета — распорядителя, судии и стража всего культурного мировоззрения. Человеческий разум и эмпирическое наблюдение вытеснили теологическую доктрину и Священное Писание в качестве главных источников познания Вселенной. Сферы влияния религии и метафизики постепенно обособи­лись и отгородились от общедоступного объективного познания эмпири­ческого мира: их начали рассматривать как совершенно отдельную об­ласть духовной жизни — личностную, субъективную и умозрительную. Вера и разум были окончательно разведены в разные стороны. Все пред­ставления, сопряженные с трансцендентной реальностью, все чаще стали рассматривать как нечто, выходящее за пределы компетенции человеческого знания; как некий способ воздействия на эмоциональную природу человека; как плоды воображения, удовлетворяющие эстетичес­кую потребность; как достаточно ценные эвристические догадки; как необходимый оплот нравственности и общественного единства; как поли­тико-экономическую пропаганду; как психологически мотивированные фантазии; как обкрадывающие реальную жизнь иллюзии; как ничтож­ные и бессмысленные суеверия. Занявшие место религиозных или мета­физических воззрений рационализм и эмпиризм — два основания совре­менной эпистемологии — привели в конце концов к новым, на удивление явно метафизическим, последствиям: современный рациона­лизм выдвинул концепцию человека как высшей, или окончательной формы разума, в конце концов утвердив ее и сделав своим основанием, тогда как современный эмпиризм проделал то же самое с концепцией материального мира как важнейшей и единственной реальности, тем самым дав жизнь — соответственно — светскому гуманизму и научному материализму.

(4) Как и в миропонимании классической Греции, современная картина мира обладала внутренним порядком, но не тем, который исходит от Космического Разума и к которому человеческий разум может быть непо­средственно причастен, а таким порядком, который возможно опытным путем вывести из материального природоустроения силами самого чело­веческого разума. Этот порядок не был общим для природы и человечес­кого разума, как полагали древние греки, наделяя их скрытым родством. Современный миропорядок уже не представлял собой порядок трансцен­дентный и всепроникающе-единящий, наполняющий собой и разум, и мир таким образом, что познание одного неизбежно влекло за собой по­знание другого. Оба эти царства — субъективный разум и объективный мир — достаточно четко различались, и, соответственно, подход к их познанию был различным, представляя два совершенно разных принци­па. Каким бы ни воспринимался теперь этот естественный порядок, в любом случае он означал теперь просто объективное признание изначаль­но присущих природе законов (или, после Канта, некий феноменальный порядок, устанавливаемый разумом с помощью собственных категорий). Человеческий разум представлялся отличным от всей остальной природы и имеющим перед ней превосходство⁴. Природный порядок понимался как бессознательный и механический. Сама Вселенная не наделялась более сознательной целью и разумом: эти качества стали достоянием лишь человека. Парадигмой человеческого отношения к миру стала его способность, все более укреплявшаяся с помощью разума, подчинять своему управлению природу, то есть безличные стихийные силы и мате­риальный мир.

(5) Если греки принимали некую совокупность множества различных способов познания, то порядок современного Космоса принципиально поддавался умопостижению лишь при помощи рациональных и эмпи­рических способностей человека, тогда как прочие, присущие ему способности — эмоциональные, эстетические, этические, волевые, творческие, мистические — стали рассматриваться в основном как несущественные, лишь искажающие истинное познание мира. Познание Вселенной понималось теперь как трезвое, беспристрастное научное ис­следование, которое увенчивалось не духовным освобождением (как в пифагореизме и платонизме), а интеллектуальным господством и совер­шенствованием окружающей среды.

(6) Если космология классической эпохи была геоцентрической, конеч­ной и иерархичной и небеса, окружающие Землю, считались местопре­быванием трансцендентных архетипических сущностей, определяющих человеческое существование и воздействующих на него в согласии с не­бесными движениями, и если средневековая космология в общих чертах придерживалась той же схемы, несколько переиначив ее и перетолковав в христианском духе, то современная космология постулировала, что планета Земля движется в нейтральном бесконечном пространстве — при этом от традиционного противопоставления небесного и земного не оста­лось и следа. Теперь небесные тела были движимы теми же естественны­ми механическими силами и состояли из тех же материальных субстан­ций, которые были известны и на Земле. С падением геоцентричного космоса и возвышением механистической парадигмы, пути астрономии и астрологии наконец разошлись. Вразрез как с античными, так и со сре­дневековыми представлениями, небесные тела современной Вселенной не обладали никаким божественным или символическим значением; они существовали отдельно от человека, а не для того, чтобы освещать ему путь или придавать смысл его жизни. Каждое небесное тело представляло собой однозначно материальное единство, особенности и движения ко­торого всецело зависели от законов механики, никак не связанных ни с человечеством, ни с какой-либо божественной реальностью. Все челове­ческие или личностные качества, ранее приписывавшиеся внешнему миру, ныне были признаны наивными антропоморфными проекциями и устранены из объективного научного наблюдения. Равным образом, и все божественные атрибуты считались теперь пережитками первобытных суеверий и прочих выдумок и как таковые исчезли из серьезных научных рассуждений. Вселенная не имеет личностного характера, она безлична, и законы природы не сверхъестественны, а естественны. Материальный мир не таит в себе никакого особенного, глубоко сокрытого смысла. Он представляет собой лишь грубую материю, а вовсе не какое-то зримое выражение некой духовной реальности.

(7) С выходом на сцену теории эволюции и тех бесчисленных последст­вий, которые она имела во всех областях знания, становление природы и происхождение человека, как и динамику природных видоизменений, стали объяснять исключительно естественными причинами и доступными эмпирическому наблюдению процессами. То, что сделал Ньютон для изучения физического Космоса, Дарвин, опираясь на новые достижения в геологии и биологии, а несколько позднее используя открытия Менде­ля в области наследственности, сделал для изучения органической при­роды⁵. Если ньютоновская теория установила протяженность в качестве параметра пространственного измерения Вселенной, то дарвиновская теория установила в качестве параметра протяженность во времени для измерения эволюции природы, подразумевая ее значительную продолжи­тельность и то, что время может упорядочить картину развертывания ка­чественных преобразований в природе. Если Ньютон внес ясность в во­прос о планетных движениях, доказав, что они происходят благодаря инерции, а определяются силой всемирного тяготения, то Дарвин пока­зал: биологическая эволюция происходит благодаря случайной изменчи­вости видов, а определяется естественным отбором. И подобно тому, как Земля перестала быть центром творения, заняв свое место среди про­чих планет, отныне перестал быть центром творения и человек, заняв свое место среди прочих животных.

Дарвиновская теория эволюции явилась продолжением и, по-види­мому, окончательным оправданием того интеллектуального импульса, который был задан Научной Революцией, но вместе с тем она повлекла за собой и значительный разрыв с классической парадигмой этой револю­ции. Ибо эволюционная теория вызвала мощный сдвиг в сторону, про­тивоположную постоянной, упорядоченной и предсказуемой гармонии картезианско-ньютонова мира, признав за живой природой беспрестан­ные беспорядочные изменения, борьбу и развитие. Тем самым, дарви­низм поддержал тяготение Научной Революции к светскому складу мыш­ления, но одновременно аннулировал негласный компромисс, заключенный ею с традиционным иудео-христианским мировоззрением. Ибо открытие изменчивости видов явно шло вразрез с библейским пове­ствованием о творческом акте Бога, в результате которого появляется не­зыблемый мир и человек, занимающий в нем особое место и имеющий особое предназначение, согласно Божьей воле. Теперь же не оставалось уверенности в том, что человек сотворен Богом, а не произошел в про­цессе эволюции от низших приматов. Человеческий разум вполне мог оказаться не божественным даром, но неким средством биологического приспособления. Устройство природы и ее жизнь представлялись доныне плодом благих Божьих предначертаний, теперь они оказывались резуль­татом не только не Божьей воли, но вообще не имеющей отношения к нравственности жестокой борьбы за выживание, в которой победа доста­валась не лучшим, а сильнейшим. Источником всех природных измене­ний теперь оказывалось Природа, а не Бог или трансцендентный Разум. Ходом и течением жизни управляли не аристотелевские телеологические формы или библейское целеполагание, а естественный отбору наследст­венность и изменчивость. Деистическое представление ранней поры Но­вого времени о безличном Творце, положившем начало миру, придав­шем ему законченную форму и вечный порядок, а затем покинувшем его (последний компромисс между иудео-христианским откровением и современной наукой), ныне отступило, не выдержав натиска эволюцион­ной теории. Люди, животные, растения, все простейшие, как и скалы и горы, планеты, звезды и галактики, словом, вся Вселенная без исклю­чений отныне предстала как результат эволюции естественных процессов. Из всего сказанного ясно, что вера в то, что Вселенная была сотво­рена Богом согласно особому божественному замыслу,— вера, основопо­лагающая как для классического греческого, так и для христианского миропонимания,— ныне стала подвергаться все большим сомнениям и нападкам. Христианское учение о Божественном вмешательстве в челове­ческую историю — о воплощении Сына Божьего, о втором Адаме, о чу­десном Рождении Иисуса Христа, о Его жертве и воскресении, о гряду­щем Пришествии — представлялось малоправдоподобным на фоне бесконечного механистического ньютоновского Космоса и в более узком контексте дарвиновской эволюции, прямолинейно и однонаправленно нацеленной на физическое выживание. Столь же неправдоподобным ка­залось и существование некоего вневременного метафизического царст­ва, населенного трансцендентными платоновскими Идеями. В эмпири­ческом мире практически все поддавалось объяснению, и потому не было особой нужды прибегать к какой-нибудь божественной реальности. Со­временная Вселенная стала всецело светской, мирской. К тому же она продолжала изменяться и воссоздаваться: значит, она не была системой, некогда окончательно завершенной сотворившим ее Божеством и обла­дающей устойчивой неподвижной вечной структурой, но была процес­сом, который продолжает разворачиваться, не имея заданной извне цели или других абсолютных оснований, кроме исходной материи и ее превра­щений. Если единственным источником эволюционного развития явля­ется природа, а единственным существом в природе, обладающим разу­мом, является человек, то стало очевидно: будущее человечества находится в руках самих людей.

(8) Наконец, неизмеримо увеличилась интеллектуальная, психологичес­кая, духовная самостоятельность современного человека по сравнению с человеком христианского средневековья, но при этом возросла насторо­женность и неприязнь к религиозным верованиям и другим формальным установлениям, которые хотели бы ограничить естественное право чело­века на экзистенциальную независимость и индивидуальное самовыраже­ние. Если для человека средневековья цель познания сводилась к тому, чтобы наилучшим образом повиноваться Божьей воле, то целью позна­ния современного человека было подчинение природы своей воле. Была попытка переосмыслить христианское учение о духовном искуплении, основывающееся на вере в Иисуса Христа и в его грядущее Второе При­шествие, как символическое описание поступательного движения чело­вечества, ведомого Божественным Провидением и побеждающего зло силой своего богоданного разума, однако вскоре она незаметно угасла. Ибо уже явился свет новой веры — веры в то, что естественный разум и достижения науки, шаг за шагом приблизят «золотой век», где воцарится мир и мудрость, наступит всеобщее благоденствие и человек окончатель­но покорит природу. Христианское ощущение первородного греха, паде­ния и всеобщей человеческой вины уступало место оптимистическому утверждению безграничных возможностей человека и уверенности в конеч­ной победе разума и науки над невежеством, страданием и обществен­ным злом.

Если согласно мировоззрению классической Греции целью всякой умст­венной и духовной деятельности человека являлось сущностное единение (или воссоединение) с Космосом и пронизывающим его Божественным .разумом и если целью христианина было соединение с Богом, то целью со­временного мировоззрения стало утверждение максимальной свободы чело­века — свободы от природы; от угнетения политического, общественного или экономического строя; от стеснения метафизическими или религиозны­ми верованиями; от Церкви и от иудео-христианского Бога; от неподвижного и замкнутого аристотелевеко-христианского Космоса; от средневековой схоластики; от древнегреческих авторитетов; от всех старых представлений о мире. Современный человек, оставив традиции и устремившись к идеалу независимого разума, ощутил под ногами твердую почву и пустился в но­вые странствия, чтобы выявить действующие механизмы этой новой Вселен­ной, исследовать их и шагнуть за все возможные горизонты своих мирских свершений.

***

Наше описание неизбежно упрощает общую картину, ибо бок о бок с господствующим научным мышлением сосуществовали совсем иные интел­лектуальные течения, нередко прямо противоположные ему. Более полный, сложный и парадоксальный портрет современного сознания мы постараемся нарисовать в последующих главах. Но сначала мы должны по возможности тщательно исследовать ту необычную диалектику, которая сразу проявилась, стоило только современному мировоззрению отделиться от своих великих «предков» — мировоззрений античного и христианского.

КЛАССИКИ И СОВРЕМЕННИКИ

Почти все теории, осмысленные и переработанные в эпоху Научной Ре­волюции, ренессансная Европа позаимствовала из сокровищницы класси­ческой греческой мысли. Ею были унаследованы: интуитивно принятое гре­ками представление о том, что в космосе царит разумный порядок; Пифагорейская математика; загадка движения планет, получившая определе­ние у платоников; евклидова геометрия; птолемеевская астрономия; альтер­нативные космологические теории античности, содержавшие идею о движе­нии Земли; неоплатоническое обожествление Солнца; механистический материализм атомистов; «популярный» и эзотерический герметизм; и, нако­нец, заложенные последователями Аристотеля и досократиков начальные основы эмпиризма, натурфилософии и рационализма. Вместе с тем, крити­ческая направленность современного мышления заставляла его постоянно развенчивать научные и философские авторитеты античности, ниспровергая мировоззрение как примитивное и потому не достойное серьезного изучения. Интеллектуальная динамика, которая вызвала такое отторжение про­шлого, была чрезвычайно сложна и противоречива.

Многие причины побуждали европейских ученых XVI и XVII столетий за­ниматься тщательными наблюдениями природных явлений и их измерением. Одна из них состояла в том, что между схоластической физикой, правовер­ной по отношению к аристотелевскому учению, и возродившимся теорети­ческим мистицизмом пифагорейско-платонической математики разгорелись жаркие споры. Есть какая-то странная ирония судьбы в том, что Аристо­тель — великий естествоиспытатель-эмпирик античности, труды которого в течение двух тысячелетий служили основой и опорой для западной науки, вдруг оказался «сброшен с корабля современности» мощным порывом ветра возрожденческого романтического платонизма,— вспомним здесь кстати, как Платон, идеалист-созерцатель, мечтал оставить преходящий чувствен­ный мир, всем существом устремляясь в вечный мир Идей. Но — такова ирония истории! — стараниями университетских почитателей Аристотель был превращен в безнадежно упрямого догматика, и именно платонизму пришлось выводить научное воображение на новый путь интеллектуальных приключений. На более же глубоком уровне Научная Революция ad extre­mum* расширила и продолжила эмпирическую направленность аристотелев­ского учения. И хотя сам Аристотель оказался в ходе этой революции низ­вергнут, можно сказать, что это было всего лишь фрейдистским восстанием современного научного Эдипа против своего прародителя.

Не менее решительно был низвергнут и Платон. В самом деле, если Аристотель был низложен, так сказать, формально, но дух его продолжал витать в самой атмосфере науки, то Платон был теоретически оправдан, тогда как дух его был изгнан напрочь. От Коперника до Галилея творцы На­учной Революции искали вдохновения в идеях самого Платона, его предше­ственников-пифагорейцев и его последователей-неоплатоников: от древних классиков новая наука унаследовала и поиск совершенных и вневременных математических форм, незримо стоящих за реальным миром, и априорную веру в то, что движения планет образуют некоторые правильные геометри­ческие фигуры, и недоверие по отношению к кажущемуся хаосу эмпиричес­ких небес; и убежденность в том, что истинное решение загадки планет должно обладать красотой и изящной простотой; и преклонение перед Со­лнцем, символизирующим Бога-Главу; и идею негеоцентрической космоло­гии; и уверенность в присутствии во Вселенной Божественного Разума и связи Божьей славы с небесами. Евклид, чья геометрия составила основу как рационалистической физики Декарта, так и всей коперниковско-платоновской парадигмы, был приверженцем платонизма и построил свои науч­ные изыскания на платоновских принципах. Сам современный научный метод, развитый Кеплером и Галилеем, соответствовал положению пифаго­рейцев о том, что язык физического мира есть язык чисел; на нем базирова­лось убеждение о необходимости проверять количественными измерениями эмпирические наблюдения и предлагаемые гипотезы. В сущности говоря, вся современная наука зиждется, пусть и не всегда явно, на платоновской иерархии уровней действительности, согласно которой материальная природа — многообразная и вечно изменчивая — подчиняется общим законам и началам, стоящим по ту сторону конкретных явлений. Современная наука унаследовала и платоновскую веру в рациональную умопостигаемость миро­порядка и в благородное стремление человека к познанию. Однако именно платоновские воззрения и привели в конце концов к появлению такой науч­ной парадигмы, натурализм которой просто не оставлял места мистике и ме­тафизике. От обожествления математических форм пифагорейско-платони­ческой традицией не осталось и следа: с высоты Нового времени такое отношение казалось не только не подтвержденным опытом, то есть сомни­тельным, но и вообще лишним довеском к однозначному научному подходу к познанию мира.

^* До крайности.— Лат.

Правда, пифагорейско-платоновские представления о могуществе мате­матики как ключа, открывающего все замки, на каждом шагу подтверждало естествознание, и эта очевидная аномалия — каким образом математика с ее изящной сообразностью, гармонией и последовательностью соотносится с царством грубых вещественных явлений? — привела в некоторое замешатель­ство философов, занимавшихся проблемами науки. Однако после Ньютона большинство ученых-практиков считали, что действие математических зако­нов в природе выражает собой определенную механическую тягу природных сил к правильной соразмерности, которая сама по себе не имеет никакого тайного смысла. Теперь в этой соразмерности все реже усматривали прояв­ления идеальных Форм, постижение которых человеческим разумом якобы приближает к постижению Разума Божественного. Математический порядок просто оказался заложенным «в природе вещей» или, возможно, в природе человеческого разума, поэтому его понимание платонизмом как света, ис­точник которого находится в вечном и неизменном царстве чистого духа, ушло в прошлое. Законы природы, вероятно неподвластные времени, отны­не обрели собственное материальное основание, не связанное с трансцен­дентной причинностью.

К платонизму вообще (за несколько озадачивающим исключением мате­матиков) перестали относиться как к заслуживающему внимания в совре­менном контексте образу мысли, поскольку ориентация науки на количест­венные показатели допускала теперь только однозначно материалистическое толкование мира. Столкнувшись с неоспоримыми успехами механистичес­кого естествознания и философского номинализма, все идеалистические устремления платоновской метафизики — вечные Идеи, трансцендентные уровни бытия, в которых и укоренены подлинная сущность и подлинный смысл, божественная природа небес, пронизывающее мир духовное начало, религиозное значение познания и науки — оказались обреченными на забве­ние бесплотными химерами и ненужными хитросплетениями, вызванными к жизни наивным воображением древних. Парадоксальным образом тому самому мировоззрению, которое столь очевидно шло вразрез с платоничес­кими воззрениями, послужила предпосылкой именно платоновская филосо­фия. Так «ирония судьбы вывела механистическую философию восемнадца­того века и материалистическую философию девятнадцатого из мистической математической теории семнадцатого»⁶.

Еще большая ирония заключалась в том, что титаны классической мыс­ли — Платон и Аристотель — с наступлением новой эпохи потерпели пора­жение со стороны тех традиций, которые в пору античности не пользовались большим признанием. В течение позднеклассического и средневекового пе­риодов механистический материалистический атомизм Левкиппа и Демокри­та, негеоцентрические космологии Филолая, Гераклида и Аристарха, ради­кальный скептицизм Пиррона и Секста Эмпирика — все эти учения оставались во тьме забвения, чуть ли не превратившись в прах у подножия вознесенного на самую вершину славы великого философского триумвирата (Сократ, Платон и Аристотель) и под мощной весомостью господствующей аристотелевско-птолемеевской космологии⁷. Однако идеи этих мыслителей, заново открытые в эпоху Возрождения благодаря поискам гуманистов, в конце концов способствовали ниспровержению старой иерархии, царившей в научном мире, причем некоторым из этих идей суждено было оказать зна­чительное влияние на теоретическую и общую философскую направленность Научной Революции и дальнейший ход ее развития. Подобное произошло и с софистикой, светский гуманизм и релятивистский скептицизм которой были близки духовной атмосфере Просвещения и его идеалам.

Однако всех этих, вероятно, случайных открытий было явно недостаточ­но для того, чтобы полностью восстановить лакуны, возникшие из-за кри­тического отношения современной науки к античной мысли. Не смогла и очевидная значимость многих идей платоновской и аристотелевской тради­ций перевесить ставшую теперь явной слабость и ошибочность их эмпири­ческих оснований. То благоговение, которое, оглядываясь назад, испыты­вали мыслители средневековья и Возрождения к гениям классического золотого века и их великим прозрениям, ныне, когда с<