Вожди и методы их воздействия на массы

Констатируя, что толпа всегда ратует за сильную личность, за “великого вождя”, Арендт исходит из того, что искоренение всякой групповой солидарности, наличие аморфной структуры общества предполагает наличие фюрер-принципа, вождя, с фанатичной верой фюрера в самого себя. По своей психологии и складу ума тоталитарные вожди мало чем отличаются от прежних вожаков толпы. “По сути тоталитарный вождь есть ни больше, ни меньше как чиновник от масс, которые он ведет... он точно так же зависит от “воли” масс, которая его персона воплощает, как массы зависят от него. Без него массам не хватало бы внешнего наглядного представления и выражения себя и они остались бы бесформенной, рыхлой ордой... Вождь без масс ничто, фикция. Гитлер полностью осознавал эту зависимость и выразил ее однажды в речи, обращенной к штурмовым отрядам: “Все, что вы есть, вы есть со мной. Все, что я есть, я есть только с вами”[clxxxviii]. Массы и вожди есть как бы зеркальное отражение друг друга.

И в то же время действия тоталитарного диктатора по своей разрушительности похожи на действия иноземного завоевателя, пришедшего невесть откуда. Сила власти тоталитарного диктатора зиждется на контроле над буквально всеми людьми, без единого исключения. Он стремится не к деспотическому господству над людьми, а к установке такой системы, в которой люди просто оказываются ненужными. Его грабеж никому не приносит пользы, он фактически отрицает интересы народа, национальные интересы.

Существует распространенная точка зрения, согласно которой тоталитарное государство представляет собой бюрократическое государство во главе с харизматическим лидером. Согласно Арендт, было бы величайшей ошибкой интерпретировать тоталитарных вождей с точки зрения веберовской категории харизмы. Вовсе не яркий ораторский талант Гитлера в общении с массами помог ему завоевать такое положение в нацистском движении. Он просто ввел в заблуждение противников, считавших его демагогом, кем он, конечно, тоже был. Но, считает она, не демагогия завоевывает массы, но “ощутимая реальность и власть “живой, как определял Гитлер, организации”. Сталин потерпел поражение в качестве величайшего оратора русской революции. Как известно, великолепным оратором, в отличии от Сталина, был Троцкий.

Искусство тоталитарных вождей, сила их воздействия состоит “в использовании и в то же время в преодолении элементов реальности и достоверного опыта при выборе вымыслов и в их обобщении этих фикций в таких областях, которые затем, разумеется, выводятся из-под любого возможного индивидуального контроля”[clxxxix]. Таким путем конструируется новый выдуманный мир, способный конкурировать с реальным, мир непротиворечивого вымысла. Как только разрушается выдуманный ими мир, массы сразу же возвращаются к своему прежнему статусу изолированных индивидов. Речь идет о полном презрении к утилитарным мотивам. И.Дейчер в своей работе о Сталине писал, что политика тоталитарных вождей была чудовищным безумием, опрокинувшим все правила логики и принципы экономики. Они исходили из вымышленной реальности, отнесенной на неопределенное далекое будущее. Арендт также говорит о том, что когда народы отлучаются от реальных дел и исторических достижений, когда разрываются естественные связи с нормальным миром, они склонны притязать на божественную миссию искупления грехов и спасения человечества.

В основе действия тоталитарных вождей лежит пропаганда и организация, а точнее, способ пропаганды и характер организации. Ведя речь о роли пропаганды, Арендт показывает, сколь распространено ошибочное мнение, что пропаганда всесильна, что человека можно уговорить на что угодно, если это делать достаточно громко и ловко. В действительности же массы в этом непостижимом, быстро меняющемся мире оказались в таком состоянии, при котором они могли верить всему и не верить ничему, поверить в возможность всего и поверить, что нет ничего истинного. “Массовая пропаганда обнаружила, что ее аудитория готова была всякий раз верить в худшее, неважно, насколько абсурдное, и не возражала против того, чтобы быть обманутой и потому делала любое положение ложным в любом случае. Тоталитарные вожди основывали свою пропаганду на верной психологической предпосылке, что в таких условиях можно заставить поверить людей в наиболее фантастические убеждения в один день и убедиться, что если на следующий день они получат неопровержимые доказательства их обмана, то найдут убежище в цинизме; вместо того, чтобы бросить вождя, который обманул их, они будут убеждать, что все это время знали, что это утверждение — враки, и будут восхищаться вождем за его тактическую мудрость”[cxc].

Таким образом, суть не в силе пропаганды, а в состоянии масс, которые воспринимают такую идеологию и такую организацию, в центре которой, подобно мотору, находится вождь. Более того, оказывается, что вождь всегда прав и всегда будет прав, а так как его действия планируются на столетие вперед, то проверка этих действий оказывается вне опыта. Своим положением вождь обязан прежде всего уникальной способности манипулировать внутрипартийной борьбой в целях власти и лишь потом демагогическими и бюрократическими способностями. И Гитлер, и Сталин мастерски владели деталями, нюансами взаимоотношений между людьми. Внедрялась убежденность, что не будь вождя — все пропало бы. Как только начинает функционировать принцип “воля фюрера — закон для партии”, само наличие вождя становится незаменимым, вся сложная структура построена на нем. “Высшая задача вождя... выступать в качестве магической защиты движения от внешнего мира и в то же время служить мостиком, с помощью которого движение связывает себя с внешним миром... Это полное отождествление вождя с каждым назначаемым им мини-вождем и эта монополия ответственности за все, что происходит, отличает тоталитарного вождя от диктатора или деспота... тиран никогда не станет отождествлять себя с подчиненными... принцип нацистов — “взаимная преданность вождя и народа”. Сталин возлагал ответственность за свои преступления на плечи тех, кого намеревался погубить. В результате никто не оказывается в ситуации, когда он мог бы объяснить причину тех или иных действий, за все отвечает вождь”[cxci]. Гитлер провозглашал, что судьба рейха зависит от него одного. Автор приводит слова фюрера, сказанные им уже в 1929 г., о том, что 60 тысяч человек стали однородной единицей, имеющей единообразные мысли и даже похожее выражение лица, что они становятся одним человеческим типом.

Говоря о вождях тоталитарных режимов и движений, Арендт постоянно соотносит личности и действия Гитлера и Сталина, уничтожавших людей миллионами, установивших режим террора над массами населения. Нужна была безжалостность Сталина, чтобы внести в большевизм презрение к своему народу, подобное презрению нацистов по отношению к немцам. “Не особое умение Сталина и Гитлера в искусстве лжи, но сам факт, что они сумели ложью организовать массы в коллективное целое, зачаровывал, придавал ей впечатляющее величие”[cxcii].

Любая идеология, согласно Арендт, создается и поддерживается не как теоретическая доктрина, а как политическое оружие. Поэтому научный аспект в идеологии вторичен, сами научные факты, исторические законы составляют только определенный фон, на котором обрисовывается та или иная идеология. В то же время идеология претендует на обладание разгадкой всех тайн мироздания, всех его законов, ключом от истории. Массы предрасположены ко всем идеологиям, но в конкретной ситуации, последовавшей после первой мировой войны, для масс оказались наиболее привлекательными только две идеологии, которые и выжили в конкурентной борьбе: идеология, толкующая историю как экономическую борьбу классов, и идеология, толкующая историю как борьбу рас. “Обе эти идеологии оказались настолько привлекательными для масс, что смогли получить государственную поддержку и утвердиться в качестве официальных государственных доктрин... То, что расизм является главным идеологическим оружием империализма настолько очевидно, что многие ученые... предпочитают ложно толковать расизм как преувеличенный национализм... тогда как расизм ведет к разрушению национального политического тела... расизм способен возбудить гражданские распри в любой стране и является одним из самых хитроумных из когда-либо изобретенных средств подготовки гражданской войны”[cxciii]. Расизм, подчеркивает Арендт, объединяет всех: и высшее общество, и толпу, отвергая принцип равенства и солидарности народов. Она считает, что нацизм и большевизм обязаны пангерманизму и панславизму больше, чем любой другой идеологии. Не случайно стратегия нацистской Германии и Советского Союза была близка по своим экспансионистским замашкам.

При этом появляется новый род националистического чувства, когда национальное сознание отождествляется с собственным душевным настроем. Отдельно взятая душа рассматривается как воплощение национальных качеств. Это ведет к возрастанию “племенного сознания”. Национализм тоталитарных режимов апеллировал к прошлому, пытаясь воскресить “былые признаки и суеверия”. В ход шел псевдомистический вздор, совершенно произвольные воспоминания, обращенные к прошлому “Святой Руси” или “Священной Римской империи”. “В политическом смысле “племенной национализм” всегда твердит, будто его собственный народ окружен “враждебным миром”, стоит один против всех, что существует глубочайшая разница между этим народом и всеми другими. Он провозглашает свой народ единственным, неповторимым, несовместимым со всеми другими и теоретически отрицает саму возможность общности человечества задолго до того, как все это использовали, чтобы разрушить все человеческое в человеке”[cxciv]. Эти принципы могут действовать и под флагом национализма, и под флагом интернационализма. Интернациональный советский народ провозглашался неповторимым, совершенно особенным.

Племенной национализм проповедует Божественное происхождение не человека, а своего народа, превращая народ в однородную избранную массу. При такой трактовке ценность индивида зависит только от факта его рождения немцем или русским, а мы сказали бы, советским. Арендт подчеркивает, что божественно трактуемый народ обитает в мире, где он предстает как прирожденный гонитель других, более слабых народов или же как жертва других народов. Он трактуется или как раса господ, или как жертва, находящаяся в племенной изоляции. Она считает, что расизм — это очень реалистический, хотя и крайне разрушительный способ избежать общей ответственности. Более того, расизм может означать конец Западного мира, конец цивилизации. Расизм связан с мифической беспочвенностью, с приверженностью к племенной обособленности, с утратой территориальных корней национализма.

При всем различии идеологии классовой борьбы и идеологии расизма обе они предлагали массам определенное равенство. Если первая вела речь об имущественном равенстве, то вторая — об абсолютном равенстве всех немцев по своей природе, об абсолютном отличии всех немцев, а затем и арийцев, от других народов. И нацисты, и коммунисты обещали нивелировать все социальные и имущественные различия. “Понятие бесклассового общества имеет явно дополнительное значение, так как предполагалось всех подвести под статус фабричного рабочего. Идея же Volksgemeinschaft (общность народа) со своим подтекстом завоевания мира давала обоснованную надежду на то, что каждый немец в конечном счете может стать фабрикантом.... Ее воплощение не нуждалось в каком-либо ожидании и не зависело от объективных обстоятельств. Она могла непосредственно воплощаться в выдуманном мире движения”[cxcv].

Современные массы, по Арендт, не верят в реальность своего опыта, не верят во что-то видимое, они отказываются принимать случайности в истории. “Они не верят своим глазам, ушам, но верят только своему воображению... не факты убеждают массы, и даже не сфабрикованные факты, а только непротиворечивость системы, частью которой они, по-видимому, являются... Поскольку истинно, что массами овладевает желание уйти от реальности, потому что благодаря своей сущностной неприкаянности они больше не в состоянии постичь ее случайные, непонятные аспекты, также истинно и то, что их тоска по выдуманному миру имеет некоторую связь с теми способностями человеческого ума, чья структурная согласованность превосходит простую случайность”[cxcvi]. Уход масс от реальности — это обвинение против мира, в котором массы вынуждены жить. Восстание масс против здравого смысла стало результатом потери массами своего социального статуса, коммуникативных связей. Тоталитарная пропаганда — подчеркивает она — может жестоко надругаться над здравым смыслом только там, где он потерял свою значимость. И дело не в том, что массы якобы глупы или слабы, а в том, что в ситуации общей катастрофы твердая, фанатичная вера в вымышленный, непротиворечивый мир даже ценою жертв гарантирует массам минимум самоуважения.

Арендт пишет о том, что если специализацией нацистской пропаганды было извлечение прибыли из тоски масс по непротиворечивости, то большевистские методы испытывали, словно в лаборатории, свое воздействие на изолированном массовом человеке. Те обвинения в преступлениях, которые они никогда не совершали и часто и неспособны были совершить, полностью исключали реальные факты и приводили к искусственно сфабрикованному умопомешательству. Признание в несовершенных преступлениях здесь выступало как достижение логической непротиворечивости. Вымышленный мир помогает лишенным корней массам избавиться от нескончаемых шоковых ситуаций. А тема глобального заговора, будь-то еврейства или империализма, в наибольшей степени воздействовала на массы, которые готовы были на глобальное завоевание мира. Ложь при тоталитарном режиме настолько пропитывает все сферы социальной и политической жизни, что остается скрытой от общественности. Для постоянного воплощения своей лжи, своих идеологических доктрин насущной необходимостью становится идеологическая обработка масс.

Не меньшее значение для тоталитарных вождей, чем идеология, имеет само тоталитарное движение. Организация всех важных структур в соответствии с подобной идеологией может осуществиться только при тоталитарном режиме. Пропаганда и организация выступают двумя сторонами одной медали. Принцип вождизма сам по себе не является тоталитарным. Он становится таковым, когда помещается в условия тоталитарной организации с ее абсолютной верховной властью вождя. Как только вождь присвоил себе эту верховную власть, организация сразу отождествляется с ним. Основа такой структуры зиждется не на истинности слов вождя, а исходит из непогрешимости его действий. Столь верная преданность вождю основана на том, что всех этих людей связывает искренняя вера в человеческое всемогущество, в то, что все возможно, дозволено. Более того, они уверены, что сила организации способна одолеть силу реальности. “Причина их преданности не в их вере в непогрешимость вождя, а в их убеждении, что каждый, кто распоряжается инструментами насилия с помощью лучших методов тоталитарной организации, может стать непогрешимым”[cxcvii].

Гитлер был первым, напоминает она, кто сказал, что каждое движение должно разделять массы на сочувствующих и самих членов. Число сочувствующих должно постоянно расти, число членов партии — ограничено. Из сочувствующих создаются, по словам Арендт, фасадные организации, которые порождают видимость нормальности и респектабельности движения.

Тоталитарное движение, состоящее из членов организации, представляет собой подвижную иерархию с постоянным созданием новых подразделений и сменой авторитетов. В противоположность фасадным организациям создаются элитные формирования, функции которых противоположны — через механизм соучастия они заставляют членов организации поверить, что они навсегда покинули нормальный мир и должны участвовать в преступлениях, совершаемых элитой, нести за них ответственность. Для члена движения более страшно покинуть движение, чем участвовать в незаконных действиях. Эта тотальная ответственность составляет наиболее важную организационную особенность принципа вождизма. “Действительная тайна тоталитарного вождя сокрыта в организации, которая дает ему возможность принять тотальную ответственность за все преступления, совершаемые элитными формированиями и в то же время требовать искреннего наивного уважения со стороны наиболее простодушных сторонников”[cxcviii]. В этой связи Арендт пишет о том, что именно Гитлер, а не Гиммлер или Геббельс, был инициатором действительно радикальных мер. Например, документально подтверждено, что Гиммлер был потрясен, когда его проинформировали об “окончательном решении еврейского вопроса”. То же относится и к Сталину. Она называет волшебной сказкой утверждение, что Сталин был умереннее, чем левые фракции большевиков.

Тоталитарные движения называли “тайными обществами, учрежденными средь бела дня”. И для этого было немало оснований. И в тех, и в других иерархия связана с посвященностью ее отдельных членов, жизнь регулируется согласно тайным и вымышленным предпосылкам, требуется безусловное подчинение и преданность лидеру. И тут, и там господствует принцип: “Кто не с нами, тот против нас”. Тоталитарные режимы берут на вооружение внешние атрибуты тайных обществ, но они вовсе не пытаются сохранить тайну. То, что нацисты хотели завоевать мир, депортировать “расово чуждых” и уничтожить тех, у кого было “плохое биологическое наследство”, что большевики действовали во имя мировой революции, никогда не было тайной, наоборот, эти цели всегда были частью их пропаганды. А ритуальные парады на Красной площади, партийные дни на стадионе Нюрнберга привносили в движение заметные элементы идолопоклонства. В одном случае оно совершалось вокруг мумифицированного тела Ленина, в другом — центром ритуала был так называемый “зов крови”.

При тоталитаризме власть сосредоточивается исключительно на силе организации. Для Сталина каждый институт был “передаточным ремнем”, связывающим партию с народными массами, поэтому самым главным богатством в его глазах были кадры, т.е. те винтики механизма, которые и должны были выполнять все его указания. “По мнению Сталина, постоянный рост и развитие полицейских кадров несравненно более важны, чем нефть в Баку, уголь и руда на Урале и потенциальные сокровища Сибири — короче говоря, важнее всего развитие полного арсенала власти России. Такой же стиль мышления заставил Гитлера принести в жертву кадрам СС всю Германию... Для человека, который верил во всемогущество организации наперекор чисто материальным факторам, поражением была не военная катастрофа или нависшая над населением угроза голода, а исключительно разрушение элитных формирований, которые, как предполагалось, должны были привести тайный сговор, направленный на завоевание мирового господства, через ряд поколений к его победному завершению”[cxcix].

За политикой тоталитаризма стоит совершенно беспрецедентное понимание роли власти. Оно предполагает полное пренебрежение прямыми последствиями ее действий, отрицание национальных интересов, презрение к утилитарным мотивам, непоколебимую веру в вымышленный мир. Это делает политику власти совершенно непредсказуемой и только этим можно объяснить все чудовищные злодеяния тоталитаризма, основной целью которого было не революционное изменение общества, не передел мира, а перерождение самой человеческой природы. При постановке такой задачи уничтожение людей становится нормальной процедурой. Говоря о концентрационных лагерях, Арендт подчеркивает, что человеческие массы в них не просто изолировались, а рассматривались как более не существующие. Шла атака на нравственное начало в человеке. Человек оказывался перед выбором между двумя предательствами: или убийством своих друзей, или своей семьи, перед которой он несет ответственность. Это выбор между убийством и убийством. “Тоталитарный террор достигает своего ужасающего триумфа, когда ему удается отрезать для моральной личности пути индивидуального бегства от действительности и сделать решение совести абсолютно сомнительными и двусмысленными”[cc]. Вывод Арендт — тоталитаризм стремится не к деспотическому господству над людьми, а к установлению такой системы, при которой люди совершенно не нужны, массы людей становятся излишними. Коренное отличие тоталитарной формы тирании от прежних она видит в том, что террор применяется вне зависимости от личного поведения человека, не как средство запугивания и уничтожения противника, а как инструмент управления совершенно покорными массами.

Речь идет об институте террора, проявление которого было неизбежным при подобном режиме, уничтожавшем людей миллионами. При этом Арендт акцентирует внимание на том, что террор не был платой страданиями за индустриализацию и экономический прогресс. Он приводил к обратному эффекту: голоду и депопуляции, к разрушению профессиональной компетентности. В нацистской Германии террор применялся вне зависимости от особенностей личного поведения человека. В Советском Союзе террор не ограничивался даже расовыми соображениями. Тотальный террор заменяет “правовые границы и каналы коммуникаций поистине стальными скрепами, которые так сильно стягивают их, что людское многообразие как бы исчезает в одном человеке гигантских размеров... Тоталитарный режим... вытравляет из людских сердец любовь к свободе.... Террор без промедления приводит в исполнение смертный приговор, который, как доказано, уже вынесен Природой расам или индивидам “неприспособленным к жизни”, либо Историей — “отмирающим классам”, не дожидаясь, пока природа или история сделают это сами более медленно и менее эффективно”[cci].

Изолированность и бессилие всегда сопутствовали тирании, но тотальный террор распространился и на сферу частной жизни, не оставив места для мысли, опыта. Когда разрушена политическая сфера жизнепроявления человека, он оказывается в тупике, происходит тотальное отчуждение человека от мира, исчезает различие между реальным опытом и фикцией. Поэтому, пишет Арендт, идеальный подданный тоталитарного режима — это не убежденный нацист или убежденный коммунист, а человек, для которого нет разницы между истиной и ложью, между действительностью и вымыслом.

Говоря о массах, Арендт особо подчеркивает всеобщую изолированность и одиночество как условие распространения террора. “Тот безжалостный процесс, в который тоталитаризм загоняет и организует массы, на поверку выглядит как самоубийственное бегство от этой реальности массового одиночества”[ccii]. И последним оплотом в этом страшном мире выступает “холодная логика”, с ее полным исключением противоречий. Правомерно возникает вопрос — как стал вообще возможен такой подход к человеку, как стал возможен свойственный тоталитаризму масштаб и характер террора? Ответ на этот вопрос Арендт видит в крушении социальных институтов и социальных традиций в XX в., в потере широкими массами почвы под ногами, в ощущении своей ненужности — этим бичом современности.