Онтологический аспект проблемы сознания

Проблема сознания, возникнув в лоне философии, в том числе и философии практики, становится объектом размышлений и исследований все большего числа наук. Имеются попытки представить сознание как объект междисциплинарного исследования [4].

Основные трудности, возникающие на пути такого исследования, связаны с необходимостью преодоления или, по крайней мере, смягчения оппозиции сознания и бытия. Нужно вспомнить, что эта оппозиция не тождественна оппозиции материи и сознания. Категория сознания, равно как и категории деятельности, субъекта, личности, принадлежит к числу фундаментальных и вместе с тем предельных абстракций. Задача любой науки, претендующей на изучение сознания, состоит в том, чтобы наполнить его конкретным онтологическим содержанием и смыслом. Ведь сознание не только рождается в бытии, не только отражает и, следовательно, содержит его в себе, разумеется, в отраженном или искаженном свете, но и творит его. (К сожалению, далеко не всегда ведая, что творит.) Лишь после такого наполнения сознание выступает в качестве объекта экспериментального изучения, а затем, при определении и согласовании онтологии сознания, и в качестве объекта междисциплинарного

исследования. В настоящей статье делается попытка конструирования концептуальной схемы сознания, которая могла бы послужить основой развертывания дальнейших исследований сознания в психологии, а возможно, и его междисциплинарных исследований.

Задача онтологизации сознания не является новой для психологии. Оно до сего времени редуцируется и, соответственно, идентифицируется с такими феноменами, как отчетливо осознаваемый образ, поле ясного внимания, содержание кратковременной памяти, очевидный результат мыслительного акта, осознание собственного Я и т. п. Во всех этих случаях процесс, который есть сознание, подменяется его результатом, т. е. тем или иным известным эмпирическим и доступным самонаблюдению феноменом. Может вызвать сомнение отнесение подобных феноменов к онтологизации сознания в силу их очевидной субъективности. Однако есть большая правда в давнем утверждении А.А. Ухтомского, что субъективное не менее объективно, чем так называемое объективное. Во все новых формах воспроизводятся стереотипы (клише), связанные со стремлением локализовать сознание или причинно-следственно установить его сущность в структурных образованиях материальной природы. Например, локализация сознания в мозгу, в его нейрофизиологических механизмах привлекает многих исследователей возможностью использования экспериментальных техник, традиционно складывавшихся для изучения объектов естественной (не социальной) природы. На ученых не действуют предупреждения замечательных физиологов и нейропсихологов (от Ч. Шеррингтона до А.Р. Лурии) о бесперспективности поисков сознания в мозгу. Продолжаются поиски материи сознания в языке. Несмотря на спорность как традиционных, так и новейших попыток идентификации сознания с теми или иными психическими актами или физиологическими отправлениями, само их наличие свидетельствует о сохраняющемся в психологии стремлении к онтологизации феноменов сознания, к определению его функций и к конструированию сознания как предмета психологического исследования. Вместе с тем ни одна из перечисленных форм редукции сознания, несмотря на всю их полезность с точки зрения описания его феноменологии и возможных материальных основ, не может быть признана удовлетворительной. Это связано с тем, что объекты, к которым оно редуцируется, не могут даже частично выполнить реальные функции сознания. К их числу относятся отражательная, порождающая (творческая или креативная), регулятивно-оценочная и рефлексивная функции.

Последняя функция является, конечно, основной: она, по-видимому, характеризует сущность сознания. Благодаря рефлексии оно мечется в поисках смысла бытия, жизни, деятельности: находит, теряет, заблуждается, снова ищет, создает новый и т. д. Оно напряженно работает над причинами собственных ошибок, заблуждений, крахов. Мудрое сознание знает, что главной причиной крахов является его свобода по отношению к бытию, но отказаться от свободы значит то же, что отказаться от самого себя. Поэтому сознание, выбирая свободу, всегда рискует, в том числе и самим собой. Это нормально. Трагедия начинается, когда сознание мнит себя абсолютно свободным от натуральной и культурной истории, когда оно перестает ощущать себя частью природы и общества, освобождается от ответственности и совести и претендует на роль Демиурга. Последнее возможно при резком снижении способностей индивида к рефлексии и деформированной самооценке, вплоть до утраты сознания себя человеком или признания себя сверхчеловеком, что в сущности одно и то же.

В качестве объекта рефлексии выступают и отражение мира, и мышление о нем, основания и способы регуляции человеком собственного поведения, действий, поступков, сами процессы рефлексии и, наконец, собственное, или личное, сознание. Исходной предпосылкой конструирования сознания как предмета исследования должно быть представление о нем не только как о

предельной абстракции, но и как о вполне определенном культурно-историческом образовании. Тот или иной тип культуры вызывает к жизни представление о сознании как об эпифеномене или представление о сознании, почти полностью редуцированном к подсознанию. Такие представления являются не только фактом культуры, но фактором ее развития. В настоящее время культура как никогда нуждается в развитии представлений о сознании как таковом во всем богатстве его рефлексивных свойств и качеств, о сознании творящем, действенном и действующем. Сегодня культура взывает к сознанию общества, вопиет о себе [11].

И снова возникает вопрос: а доступна ли такая всесильная и всемогущая рефлексия научному познанию? Хорошо известно, что для того, чтобы разобраться в предметной ситуации, полезно подняться над ней, даже отстроиться от нее, превратить «видимый мир» в «видимое поле» (термины Д. Гибсона). Последнее более податливо для оперирования и манипулирования элементами (вещами), входящими в него. Но рефлексия — это не видимый и тем более не предметный мир. И здесь возможны два способа обращения с ней. Можно либо отстроиться от нее, либо попытаться ее опредметить. В первом случае есть опасность утраты ее как объекта наблюдения и изучения, во втором — опасность неадекватного опредмечивания. В.А. Лефевр без ложной скромности говорит о том, что он был первым в мире, кто поставил проблему рефлексии в конкретном, не философском, а технологическом плане: «Я стал рисовать душу мелом на доске. Иными словами, вместо того, чтобы пользоваться какими бы то ни было интроспективными или феноменологическими методами, я стал оперировать с душой на доске и тем самым обманул ее, заявив, что она на самом деле — структурка, изображенная мелом на доске, что она — подлинная — находится там, на доске, а не здесь, внутри меня. И тогда душа стала объектом, о котором можно что-то сказать» (см. [8]). Можно согласиться с В. А. Лефевром, что это был принципиальный шаг, сделанный им в начале 60-х гг. К тому же времени относится появление первых моделей когнитивных и исполнительных процессов, зарождение когнитивной психологии, которая затем в поисках души заселяла блоковые модели изучаемых ею процессов демонами и гомункулюсами, осуществляющими выбор и принимающими решение. Скептицизм по поводу включения демонов и гомункулюсов в блоковые модели когнитивных процессов вполне оправдан. Но не нужно забывать о том, что включению каждого из блоков в систему переработки информации в кратковременной памяти или более широких когнитивных структур предшествовало детальное экспериментальное изучение той или иной скрывающейся за ним реальности субъективного, своего рода физики приема, хранения, преобразования, выбора той или иной информации. Демоны выполняли координирующую, смысловую, в широком значении слова рефлексивную функцию. На этом фоне представления и данные В.А. Лефевра о существовании в человеческом сознании «рефлексивного компьютера» выглядят действительно впечатляюще (см. описание и оценку его вклада в изучение рефлексии [26], [29]).

Пожалуй, наиболее важным, с психологической точки зрения, результатом является предположение В.А. Лефевра о наличии у живых существ фундаментального свойства, которое он назвал установкой к выбору. Это расширяет представления Д.Н. Узнадзе об установке как готовности к действию, к восприятию и т. д. Но, при всей важности анализа процедур рефлексивного выбора, к ним едва ли можно свести всю жизнь сознания. Рефлексия — это, конечно, ядро сознания (как эмоции — ядро личности), но рефлексия живет не в пустоте, а в вакууме, который, по словам В.А. Лефевра, имеет сложную структуру. А. Белый использовал другой образ. Он писал о кусках воспоминаний, которые еще в растворе сознания и не осели осадком. Только последние видятся беспристрастно, объективно, как отделившиеся от меня, говорил он [1]. Речь, таким образом, должна идти о том, чтобы найти место этому «рефлексивному

компьютеру» в жизни индивида, его деятельности и сознания. При этом не следует пренебрегать опытом изучения перцептивных, мнемических, интеллектуальных, исполнительных процессов, т. е. той реальной, пусть недостаточно одушевленной, физикой, которая существует в психологии. Психология без души, видимо, эквивалентна душе без психологии. Трудно сказать, когда и на каком пути они встретятся, а тем более полюбят друг друга. Возможная причина успеха В.А. Лефевра, помимо таланта, состоит в том, что он не был перегружен знанием психологии. Для психологов его идея выступила как беспредпосылочная, чем, видимо, объясняется то, что они, за редким исключением, не спешат не только ее развивать, но даже ассимилировать. Нужно сказать, что и сам В.А. Лефевр эксплицировал философскую традицию изучения рефлексии много позднее, так сказать, задним числом. Как бы то ни было, но сейчас попытки опредметить, объективировать сознание, действовать с ним как с моделью не должны вызывать удивления.