Глава шестая. Евразийство как религиозно-натуралистическая псевдометаморфоза коммунизма

Ознаменовав свое появление в истории русской общественной мысли изданием в 1921 году сборника "Исход к Востоку" (1), евразийство изначально представляло собой весьма размытую мировоззренческую тенденцию, которая проявлялась в творчестве группы русских ученых, обращавшихся к исследованию различных проблем русской истории и культуры. "Исход к Востоку" - не символическая книга нового "общественного направления", подчеркивал один из участников этого сборника и будущий последовательный критик евразийства прот. Георгий Флоровский. - Задача его в другом - вновь поставить на обсуждение культурно-философскую проблему смысла русской истории и русской революции, привлечь внимание к проблемам духовного творчества, пробудить глохнущий вкус к культуре, к чистым, а не прикладным ценностям.. И сколько бы мы не ошибались в частностях, мы чувствуем, что служим Великой России, и служим ничем не хуже, чем если бы затерялись в суматохе политических споров и публицистической злободневности" (2).

Однако уже к концу 1920-х годов в процессе издания целой серии сборников и монографических исследований (3) евразийство заявило о себе как {255} о вполне определенной, стремившейся обосновать свои основополагающие принципы разносторонней научной аргументацией мировоззренческой системе.

Абсолютизируя значение для исторического развития стран и народов их географического местоположения, евразийцы утверждали, что нахождение России одновременно на двух континентах - Европе и Азии, предопределило формирование в стране особого евразийского типа цивилизации. Несколько веков навязывавшийся русскому народу сверху европейский тип цивилизации во многом извратил естественный ход культурно-исторического развития страны, но, наконец, оказался разрушен большевистской революцией, которая решительно противопоставила Россию всегда остававшейся ей чуждой, "загнивающей" Европе и окончательно развернула ее в сторону гораздо более созвучной России "расцветающей" Азии.

Продолжавшие оставаться в плену стереотипов заимствованного из Европы коммунизма большевики, тем не менее, начали возвращать Россию на путь ее естественного евразийского развития. Созданная большевиками, столь непохожая на классические европейские государства система власти прообразовала собой будущую идеократию, в которой со временем коммунистическая идеология должна будет уступить место новой, органичной для Евразии, но столь же тотально овладевающей массами русского народа идеологии. В основу этой будущей идеологии будет положена православная религиозность, которая в течение нескольких {256} веков этнически и культурно разрушительной европеизации России позволяла сохранять уникальный евразийский менталитет русского народа.

В этих условиях основное призвание русской интеллигенции должно заключаться в окончательном отказе от предрассудков о принадлежности России к европейско-христианской цивилизации и в осуществлении всестороннего сотрудничества с большевистским государством, что неизбежно будет способствовать скорейшей идеологической переориентации правящей элиты советской России в направлении православно-евразийского мировоззрения.

Потеряв уже в начале 1920-х годов некоторых своих первоначальных единомышленников, крупнейшим из которых являлся будущий протоиерей Георгий Флоровский, и вобрав в свою среду новых адептов, наиболее значительным среди которых оказался Лев Платонович Карсавин, евразийцы уже в 1928 году пережили глубокий раскол в связи с усилением в их среде группы деятелей, ориентировавшихся не на отвлеченную науку, а на финансируемую советскими деньгами практическую политику. Объединившиеся вокруг ставшей рупором просоветской пропаганды газеты "Евразия" политически ангажированные евразийцы оказались послушным инструментом агентуры ГПУ в русской эмиграции, продемонстрировав тем самым зловещую сущность евразийства, которое мировоззренчески дезориентировало и нравственно развращало даже искренних русских патриотов, примыкавших к этому идеологическому течению. {257}

Однако идеологии евразийства даже после отмежевания в конце 1920-х годов от ее более поздних адептов многих крупнейших "отцов-основателей" предстояло пережить весьма долгий период своего существования в качестве мировоззренческой среды, которая была способна "подпитывать", особенно во второй половине ХХ века, идеологически дряхлевший коммунизм. В этой связи в высшей степени симптоматично, что, начиная с 1920-х годов, евразийство стало предметом критического изучения представителями русской религиозно-философской мысли нередко в контексте столь же критического исследования ими коммунизма.

"Для меня большевизм есть только черная, злая, дьявольская стихия, только предмет ненависти и вражды. Но именно потому, что я вижу в нем не только экономическое разложение, не только национальную гибель, - писал еще в 1921 году прот. Георгий Флоровский, стремясь противопоставить национал-большевизм и только что появившееся не без его участия евразийство. - Если бы "национал-большевики" были правы в своей догадке и коммунисты действительно были бы исполнены экономически-творческого и национально-созидательного духа, - они не стали бы для меня менее нестерпимы и ненавистны. Ибо они - ложь, ибо их идеи - обманные идеи, их пафос - гордость сатанинская" (4).

Уже в первых откликах русских религиозных философов на появление евразийских сборников отмечалась искусительная "новизна" идеологии евразийства, отчетливо противопоставлявшая ее {258} всему предшествующему национально и православно ориентированному магистральному течению русской религиозно-философской мысли и вместе с тем в своем ментально-мировоззренческом упрощенчестве роднящая эту идеологию с органично воспринявшей коммунизм революционно-радикальной тенденцией русской общественной мысли.

"Поколение евразийское, выросшее во время войны и революции, не чувствует себя родственным нашему религиозному поколению и не хочет продолжать его заветов, - отмечал Н.А. Бердяев. - :Воля его направлена к упрощению, к элементаризации, к бытовым формам православия, к традиционализму, к боязливому и подозрительному ко всякому религиозному творчеству. Духовный уклад нового религиозного поколения очень неблагоприятен для оценки по существу сложной проблематики предшествующего религиозного поколения. В силу пережитого опыта современная молодежь боится сложности и проблематичности, тяготеет к элементарности и простоте, направляет свою волю на решение практических задач" (5).

Присущее евразийству наряду с религиозно-мировоззренческим охранительным упрощенчеством, столь отличавшее его от культуры "серебряного века" антизападничество, подчас переходившее в ксенофобию, не только противопоставляло эту идеологию той религиозно-философской традиции, которая доминировала в русской культуре начала ХХ века, но и так же сближало евразийство с антизападнической одержимостью национал-большевизма, выступавшей под лозунгом антибуржуазности. {259}

"Те, кто накопившееся в душе раздражение против всего зла современной европейской жизни или презрение к ее убожеству и смутности, - писал С.Л. Франк, - а также естественно нарастающее в душе изгнанников мучительно-острое чувство любви к несчастной родине и веру в ее будущее превращает в стройную и систематическую теорию гибели европейской культуры и нарождения новой, русской, "евразийской" культуры, - не могут рассчитывать на общее признание, на исцеление нас новой вдохновляющей и убедительной верой. Мы склонны видеть в этой теории не объективного судью нашего безвременья, а скорее его болезненный результат; душа наша не может жить той узостью, тем обилием ненависти и презрения, тем горделивым осуждением чужого и превознесением себя самих, которыми веет от этой теории и в которых она видит исход из кризиса" (6).

Справедливо обозначенная С.Л. Франком в качестве психологическо-мировозренческой доминаты евразийства стихия ненависти, делавшая его столь созвучным коммунизму, сочеталась в этой идеологии с безусловно верным выводом об определенной преемственности советской России по отношению ко всему историческому прошлому страны. Данное обстоятельство приводило склонных к натуралистическому толкованию исторического процесса евразийцев к выводу об органичности, а, следовательно, и оправданности коммунизма в исторической судьбе России.

"Евразийское культурно-политическое миросозерцание было взращено ненавистью к тем силам, что привели Россию на край гибели, и к тем {260} другим, что цинично надеялись нажиться на ее несчастье, т.е. к порожденной Петром Великим западнической интеллигенции и к принявшимся расхищать ее западным странам, - подчеркивал Ф.А Степун. - Под влиянием этого озлобления против внутреннего и внешнего Запада в евразийцах выросло правильное ощущение, что и советская Россия - Россия, которое впоследствии, в эпоху издания "Евразийской искры" и карсавинских парижских лекциях, превратилось в неправильную тенденцию примирения и с большевистской властью; произошло это, вероятно, потому, что соблазн клюевской строки: "Есть в Ленине керженский дух, игуменский окрик в декретах" был с самого начала близок евразийской душе. Из этих сложных переживаний и выросла где-то на перекрестке сниженного "до бытового исповедничества" славянофильского православия и националистической теории "культурных типов" Данилевского антиевропейская идеология евразийцев" (7).

Указывая на легко обнаруживаемые в предшествующей традиции русской общественной мысли мировозренческие истоки евразийства, русские религиозные философы подчеркивали не только теоретически вторичный характер этого идеологического течения, но и его оригинальность, связанную, впрочем, с новыми весьма неоднозначными социально-психологическими тенденциями, которые распространились как в послереволюционной России, так и в послевоенной Европе.

"Идеи евразийцев нужно оценивать не столько по существу, сколько по симптоматическому их значению, - писал Н.А. Бердяев. - Сами по себе {261}идеи эти мало оригинальны, они являются воспроизведением мыслей старых славянофилов, Н. Данилевского (Н. Данилевского в особенности), некоторых мыслителей начала ХХ века (так типичным евразийцем по настроению был В.Ф. Эрн). Но у евразийцев современных есть новая настроенность, есть молодой задор, есть не подавленность революцией, а пореволюционная бодрость: Их идеология соответствует душевному укладу нового поколения, в котором стихийное национальное и религиозное чувство не связано со сложной культурой и проблематикой духа. Евразийство есть прежде всего направление эмоциональное, а не интеллектуальное, и эмоциональность его является реакцией творческих национальных и религиозных инстинктов на происшедшую катастрофу. Такого рода душевная формация может обернуться русским фашизмом" (8).

Отмеченная Н.А. Бердяевым эмоционально-стихийная доминанта евразийского мировоззрения обусловливала безграничное доверие евразийцев к "естественному", не обремененному сложными культурными рефлексиями течению исторического процесса, в органичности которого они стремились обнаружить имманентно присутствующие в земной человеческой истории начала истины, добра и красоты.

"Евразийцы точно зачарованы историческими видениями, развертывающимися вокруг "в обстановке социально-практического переустройства и возбуждения". Они подавлены исторической необходимостью, мощной поступью неотразимых {262} событий, - подчеркивал прот. Георгий Флоровский. - ...Истину они хотят найти и расслышать в исторической действительности, в эмпирическом бывании, как его скрытую, но непреложную тему. И потому в их сознании правило исторической чуткости превращается в требование "слушаться" истории, - именно слушаться, не только слушать. Исторический учет и признание косвенно перерождаются в покорное и даже угодливое приятие творимой новизны. Евразийцы не допускают возможности неправедной истории: И отказываются от суда над историей, как от безумной тяжбы со вселенной и премудрой стихией, властью, проявляющей себя в роке исторической судьбы: В пафосе стихии стираются категорические грани добра и зла, как какая-то моралистическая условность, как придирка слишком субъективной рефлексии, несоизмеримой с высшей правдой и мудростью исторически сверхличного бытия: Так слагается культ "сильных" людей, не то "героев", не то "разбойников"; и в нем получает лжерелигиозное оправдание право на страсть и волю, с забвением о единственном действительном и возможном пути к Богу через крест и любовь" (9).

Однако за теоретической упрощенностью, призванной в это время лишь способствовать популярности евразийства, скрывалась, по мнению русских религиозных философов, полемизировавших с евразийцами, идеологическая система, мировоззренчески ущербная сущность которой оказывалась вполне выразимой в традиционных философских категориях. {263}

"Евразийская идеология несет в себе несомненные опасности и хотелось бы остановиться на самом главном евразийском соблазне, - писал Н.А. Бердяев -. Эта опасность коренится в миросозерцании, которое я бы назвал натуралистическим монизмом и оптимизмом. Евразийцы, несмотря на свое подчеркнутое ортодоксальное православие, почти в такой же степени монисты, как и марксисты, и настроенность их полна натуралистического оптимизма: Такого типа мышление всегда будет более базироваться на категории необходимости, чем на категории свободы, будет подчинять личность коллективу и не очень будет склонно вводить момент нравственной оценки в политику. При такой оптимистически-монистической идеологии то, что нарождается и развивается и должно восторжествовать в будущем, представляется благим и добрым, необходимое почти совпадает с долженствующим быть" (10).

Столь сближавший в их философских основах евразийство и марксизм натуралистический монизм во многом предопределил уже не только философски ущербное, но и религиозно-этически ложное понимание евразийством назначения человека в земной истории, впрочем, весьма соответствовавшее коммунистическому мировоззрению.

"С евразийской точки зрения человек всегда "выражает", никогда не творит, - подчеркивал прот. Георгий Флоровский. - И потому вся задача общественного устроения сводится к тому, чтобы каждый выражал не самого себя, не свою обособленную самость, но то высшее "соборное" целое, к которому он органически и кровно {264} принадлежит. Каждый должен превратиться в "орган высшей соборной личности". Евразийцы воскрешают старую мечту о некоем обобществлении человека: Евразийцы веруют в возможность и действительность общей народной воли. Она для них есть какой-то врожденный инстинкт, "бессознательный, стихийный", и все же "определенный". И остается его расслышать и опознать в самих себе и возвести на ступень разумного познания в четкой и ясной идеологической формулировке" (11).

Подчеркивавшийся Н.А. Бердяевым как философско-мировоззренческая основа евразийства натуралистический монизм в контексте восприятия евразийцами культурно-исторического развития человечества находил свое наиболее последовательное выражение в концепции идеократического государства. Рассматривая создание подобного государства как высшую цель этно-культурного развития евразийской цивилизации, евразийцы по существу приходили к вызывающему апокалипсические ассоциации представлению о Государстве-Церкви, которое должно будет тотально утвердиться на необъятных просторах евразийского континента.

Столь во многом отличавшиеся особенностями своих творческих дарований самый популярный в Европе русский философ Н.А. Бердяев и самый авторитетный в православном мире русский богослов прот. Георгий Флоровский приходили к поразительно созвучным выводам относительно лже-религиозной мифологемы евразийского идеократического "Левиафана", несущей на себе явную печать антихриста. {265}

"Евразийская идеология утверждает, что государство есть становящаяся, не усовершенствованная Церковь, - писал Н.А. Бердяев. - Таким образом утверждается принципиальный монизм в понимании отношений между Церковью и государством и государство понимается как функция и орган Церкви, государство приобретает всеобъемлющее значение. Принципиальный дуализм двух порядков - Церкви и государства, Царства Божьего и царства кесаря, который останется до конца мира, не признается стирается, как это много раз уже делалось в истории христианства. Это есть один из вечных соблазнов, подстерегающих христианский мир, и на этой почве рождаются утопии, принимающие разнообразные формы - от теократии папской и императорской до коммунизма и евразийства: Евразийцы называют это не теократией, а идеократией. Идеократия есть господство подобранного правящего слоя, претендующего быть носителем истинной коммунистической идеологии. Формально это очень походит на коммунизм. Коммунизм тоже есть идеократия, господство подобранного правящего слоя, претендующего быть носителем истинной коммунистической идеологии, идеи пролетариата: утопический этатизм евразийцев приводит их к той ложной и опасной идее, что идеократическое государство должно взять на себя организацию всей жизни, т.е. организацию всей культуры, мышления, творчества, организацию и душ человеческих, что есть задача Церкви. Такова ведь и задача коммунистического государства, которое принимает себя, как Церковь и заменяет Церковь" (12). {266}

"В евразийском "государственном максимализме" заложен острый и кощунственный соблазн, - подчеркивал прот. Георгий Флоровский. - В евразийском толковании все время остается неясным, что есть культура (или "культур-субъект"), - становящаяся церковь или становящееся государство: Не приходится ли, по силе евразийской последовательности, признать, именно в государстве и только в нем и народы, и составляющие их низшие "соборные" личности приобщаются и соединяются Христу? Такое допущение зловещим, но действительным призраком встает над евразийством, как тень Великого Зверя:В последнем счете, для евразийцев Церковь в государстве, не государство в Церкви, - ecclesia in re publica, нe res publica in ecclesia. Из этих формул, наметившихся во всей остроте еще во времена Равноапостольного Константина, евразийцы выбирают во внутренней воле первую". (13)

В какой-то мере ощущавшие утопический характер идеологической химеры идеократического государства евразийцы стремились обосновать ее жизнеспособность и перспективность новизной, по большей части кажущейся, и успехами, по большей части мнимыми, большевистской диктатуры в России. Тем более, что эмоционально-стихийный элемент, доминировавший в евразийстве, весьма способствовал его мировоззренческому конформизму, а натуралистический монизм, заставлявший благоговеть перед каждым наличным фактом истории, обнаруживал в победе большевиков результат естественного, а значит перед лицом вечности оправданного хода евразийской истории. {267}

"В каком-то смысле евразийцев зачаровали "новые русские люди", ражие, мускулистые молодцы в кожаных куртках, с душой авантюристов, с той бесшабашной удалью и вольностью, которые вызревали в оргии войны, мятежа и расправы, - отмечал прот. Георгий Флоровский. - ...Их загипнотизировал большевицкий пафос "народоводительства", волевой пафос коммунистической партии, пусть скудной и ложной в своей идеологии, но "властной до тираничности"... И потому евразийцы сознательно и хотят быть "следственниками советской государственности", - в психологии и типе, в пафосе и внутреннем строе. Они хотят и призывают равняться по большевицкому примеру и типу, только переменив "конструктивный принцип" с безбожного на религиозный. Странным образом они не замечают и не понимают, насколько в формальном "типе" большевицкого максимализма отражается и выражается его безбожная бесчеловечная, бесовская сущность, - не чувствуют, что при "полярных" основаниях окажутся необходимыми инородные и инотипные "методы и силы" (14).

Размышляя о мировоззренческой небрежности и этической неразборчивости, которые подталкивали нередко интеллектуально одаренных и патриотически настроенных адептов евразийства к признанию коммунистического режима, прот. Георгий Флоровский обнаруживал первопричину этих особенностей евразийской идеологии в глубокой отчужденности от церковного мировоззрения основополагающих теоретических принципов евразийской идеологии. Именно эти теоретические принципы {268} неизбежно побуждали евразийцев рассматривать религиозную жизнь народов вне зависимости от ее вероучительного содержания в качестве лишь одной из особенностей "месторазвития" того или иного народа.

"Евразийцы чувствуют и определяют себя, как "осознателей русского культурного своеобразия", - писал прот. Георгий Флоровский. -...Своеобразие они открывают всюду, начиная от "месторазвития" и вплоть до религиозной области. С большим вниманием они изображают в подробностях "географические особенности России", подчеркивают своеобразие этнического состава, не забывая даже об особенности расового коэффициента гемагглютинации народов евразийского материка. Они заняты морфологией России-Евразии и на это уходит все их внимание. Географическое единство и своеобразие "евразийской" территории настолько поражает их, что в их представлениях подлинным субъектом исторического процесса и становления оказывается как бы территория, - даже не народы. Поэтому история русского народа и растворяется для них в истории Евразии как своеобразной среды и "месторазвития"... И подобно тому, как "общее начало жизни" осуществляется во множественности видов и "местных" типов. И только в них, так и "религиозные принципы" получают по "месторазвитиям" многообразное выражение и только в совокупности этих "местных" выражений могут осуществиться. "Религиозные начала" таким образом вводяться в состав культурно-типового своеобразия, в множественности "местных одежд", в каждом типе в своей" (15). {269}

При этом определяющую роль в формировании культурно-цивилизационных аспектов "месторазвития" Евразии, с точки зрения евразийцев, должны были сыграть именно азиатско-туранские, а отнюдь не европейско-эллинистические исторические компоненты. "Евразийцы предпочитают плотское наследие туранское духовному наследию эллинскому, они более гордятся своей связью с Чингисханом, чем своей связью с Платоном и греческими учителями Церкви, - подчеркивал Н.А. Бердяев -. Евразийская философия истории есть чистый натурализм. Национально-расовая и географическая историософия столь же материалистична, как и экономический материализм. Она отрицает, что философия истории есть философия духа, духовной жизни человечества" (16).

Многократно подчеркивавшиеся представителями русской религиозно-философской мысли языческая лжерелигиозная сущность коммунизма, очевидная культурно-историческая противопоставленность большевистского режима всему европейски имперскому периоду русской истории констатировались также и евразийцами, впрочем, пытавшимися доказать положительное значение этих важнейших для судьбы России особенностей коммунизма.

Однако именно в этом желании евразийства вменить коммунизму в заслугу его стремление повернуть вспять духовно-историческое развитие России и направить его сторону языческой Азии прот. Георгий Флоровский справедливо видел проявление не только {270} антиевропейско-христианского, но и антиправославно-русского характера как евразийской, так и коммунистической идеологий.

"О родстве с Азией, и кровном, и духовном, евразийцы говорят всегда с подъемом и даже упоением, и в этом подъеме тонут, и русские и православные черты, - подчеркивал прот. Георгий Флоровский. - В советской современности, из-под интернационалистической декорации, евразийцы впервые увидели "стихийное национальное своеобразие и неевропейское, полуазиатское лицо России-Евразии", увидели и "Россию подлинную, историческую, древнюю, не выдуманную "славянскую" или "варажско-славянскую", а настоящую русско-туранскую Россию-Евразию, преемницу великого наследия Чингисхана"... Правда евразийцы пытаются утвердить и некое религиозное единство Евразии, странным образом, без снятия границ в вере. Они не останавливаются на правиле веротерпимости. Они торопятся под него подвести не только религиозно-нравственное, но религиозно-мистическое основание. Так слагается соблазнительная и лживая теория "потенциального Православия". В евразийстве сложилась некая розовая сказка о язычестве, и в ней к тому же совершенно забыто коренное различие между "язычеством" дохристианским и "язычеством" послехристианским. Здесь ведь не одно хронологическое различие: в сохранении своего "языческого" облика после Христа исторические субъекты не только мистико-метафизически, но и эмпирически проявляют и упражняют бесспорное противление истине" (17). {271}

В констатации этого основополагающего, роднящего евразийство и коммунизм духовно-мировоззренческого порока с прот. Георгием Флоровским вновь оказывался солидарен столь во многом расходившийся с ним в других вопросах Н.А. Бердяев.

"Евразийцы как будто хотят вернуться к языческому партикуляризму, духовно преодоленному христианством, - писал он. - Если не существует человечества как духовного единства и реальности, то христианство невозможно и лишено всякого смысла боговоплощения и искупления. Отрицание реальности и единства человечества как иерархической ступени бытия есть в сущности отрицание догмата богочеловечества Христа. Крайние формы церковного национализма и партикуляризма есть языческая реакция внутри христианства, есть неспособность вместить истину в богочеловечестве Христа: Остается впечатление, что для евразийцев православие есть прежде всего этнографический факт, фольклор, центральный факт национальной культуры. Они берут православие извне, исторически, а не изнутри, не как факт духовной жизни, вселенский по своему значению. Поэтому они прежде всего дорожат бытовым православием, его статическими пластическими образами" (18).

Сравнимый во всей истории русской религиозно-философской мысли в своем вдохновенном признании духовно-исторического величия Византии лишь с К.Н. Леонтьевым, но в отличие от него фундаментально изучивший богатейшее богословское наследие византийских отцов Церкви {272} прот. Георгий Флоровский подчеркивал, что характерный для евразийства антизападнический, азиатско-натуралистический пафос противопоставил эту идеологию не только ориентированной на Европу русской культуре имперского периода, но и всей предшествовавшей русской православной культуре, выросшей на почве не монгольско-ордынского, а византийско-имперского наследия.

"Географически и биологически не так трудно провести западную границу России, может быть, даже выстроить на ней стену, - отмечал прот. Георгий Флоровский. - Вряд ли так же легко и просто разделить Россию и Европу в духовно-исторической динамике; и вряд ли это нужно. Нужно твердо помнить, что имя Христа соединяет Россию и Европу, как бы ни было оно искажено и даже поругано на Западе. Есть глубокая и неснятая религиозная грань между Россией и Западом, но она не устраняет внутренней мистико-метафизической их сопряженности и круговой христианской поруки. Россия как живая преемница Византии, останется православным Востоком для неправославного, но христианского Запада внутри единого культурно-исторического цикла: "Монгольское наследство, евразийская государственность" заслоняет в евразийских схемах "византийское наследство, православную государственность". И при этом евразийцы не чувствуют, что вовсе не один "строй идей" получила Россия от Византии, но богатство церковной жизни. Это и дар, и задание, и призвание. Этим даром задается и определяется "историческая миссия" России, в перспективах культурного бытия, {273} не евразийской "плотью" и не враждебным лицом" (19).

Подчеркивавшаяся евразийцами в качестве важнейшего атрибута православно-русской сущности их идеологии ее антизападническая и антикатолическая направленность отнюдь не являлась признаком глубокой воцерковленности евразийских воззрений. Но, будучи весьма созвучной с классово-ксенофобской одержимостью национал-большевизма, подобная направленность евразийства являлась еще одним красноречивым свидетельством мировоззренческой отчужденности этой идеологии от основополагающих ценностей как русской, так и мировой христианской культуры.

"Евразийцы неверны русской идее, они порывают с лучшими традициями нашей религиозно-национальной мысли. Они делают шаг назад по сравнению с Хомяковым и Достоевским, и в этом они духовные реакционеры. Они партикуляристы, противники русской всечеловечности и всемирности, противники духа Достоевского, - писал Н.А. Бердяев. - ...Отношение евразийцев к Западу и западному христианству в корне ложное и нехристианское. Культивирование нелюбви и отвращения к другим народам есть грех, в котором следует каяться. Народы, расы, культурные миры не могут быть исключительными носителями зла и лжи. Это совсем не христианская точка зрения. Христианство не допускает такого рода географического и этнографического распространения добра и зла, света и тьмы. Перед лицом Божьим добро и зло, истина и ложь не {274} распределены по Востоку и Западу, Азии и Европе. Христианство, а не люди ХIХ века, принесло в мир сознание, что нет эллина и иудея. Ненависть к западному христианству, к католичеству есть грех и человекоубийство, есть отрицание души западных народов, отвержение источников их жизни и спасения... В отношении евразийцев к католичеству есть что-то глубоко провинциальное и устаревшее, унаследованное от давно прошедших времен, не соответствующее современному духовному состоянию мира. Миром овладевает антихрист. Русское царство перестало быть христианским, стало очагом антихристова духа, а евразийцам все еще мерещатся польские ксендзы и иезуиты, действительно совершающие иногда и до ныне действия предосудительные, но обладающие очень малым весом в мировой катастрофе" (20).

Являясь самым богословски одаренным представителем русской религиозно-философской традиции, прот. Георгий Флоровский сумел привнести в часто грешившую со времен славянофилов этническим религиозно-культурным имманентизмом русскую философию истории последовательную экклезиоцентричность, столь необходимую для подлинно христианского понимания значения церковного и этнического начал в духовно-исторической жизни каждого народа. Именно с позиции последовательной экклезиоцентричности в восприятии исторического пути русского народа прот. Георгий Флоровский подвергал критике и евразийство, возникшее не без влияния предшествовавшей славянофильской философско-исторической традиции. "Более чем неосторожно {275} сказать, что "Православная русская церковь эмпирически и есть русская культура, становящаяся Церковью", - подчеркивал прот. Георгий Флоровский -. Евразийцы слишком нагружают Церковь миром и мирским. Плоть и кровь не наследуют вечной жизни. Это не отрывает христианство от земли, не "выпаривает" его из жизни. Но Церковь всегда остается в странствии на исторической земле, всегда чуждая духу века сего, собирая в духовном рождении чад своих из всякого народа. Евразийцы не чувствуют, что нет и не может быть в падшем человечестве вообще ни одного народа, для которого христианство было бы своим и родным в порядке естественного рождения. И даже для рожденных в православии, т.е. от крещеных отцов и матерей, оно остается чужим, до усвоения его в "купели усыновления", до крещального второго рождения" (21).

Подчеркнутое прот. Георгием Флоровским, важнейшее с религиозной точки зрения заблуждение евразийцев, связанное с отождествлением ими "евразийской русскости" и православной церковности, обусловливало преобладание в евразийской идеологии языческого по своей духовной природе национализма. Ставший в это время во многих странах Европы питательной духовной средой для формирования фашистской идеологии, которая открыто обнаруживала свою неоязыческую направленность, национализм должен был обусловить превращение евразийства в один из самых современно выглядевших религиозно-мировоззренческих соблазнов русской духовно-исторической жизни. {276}

"Есть любовь к Отечеству праведная и святая, и она спасительна и действенна, - отмечал прот. Георгий Флоровский. - И есть любовь греховная, и эта любовь мерзость перед Господом, и, быть может, равнодушие предпочтительнее, чем служение "идеалу Содомскому". Москва Третьего Рима и Москва Третьего Интернационала - это не две равноправных, хотя и полярных, формы национального порыва, а - две бездны... И надо "испытывать духи", даже когда они являются в образе ангелов с небеси... Во дни испытаний, скорби и горя это надо помнить, быть может, еще тверже и непреклоннее, чем во дни изобилия, славы и мощи земной: Чтобы не приняться за дело злохудожное, - за постройку Вавилонской башни" (22).

Справедливо воспринимавшееся русскими религиозными философами не столько как отвлеченная философско-историческая система, сколько как практически ориентированная политическая идеология евразийство вызывало их особую тревогу именно тем, что навязчиво предлагало себя в качестве мировоззренческой коррективы коммунистической идеологии, стремившейся сделать победивший в России коммунизм более приемлемым для его некоторых патриотически настроенных оппонентов. При этом евразийцы нередко проявляли готовность не только вести дружественный мировоззренческий диалог с коммунистической идеологией (как это имело место на страницах финансировавшейся советскими деньгами газеты "Евразия"), но и находить организационные формы практического сотрудничества с коммунистическим государством (как это имело место {277} в рамках, контролировавшихся агентурой ГПУ евразийских организаций "Совета пяти" и "Совета семи").

Никогда не принимавший активного участия в деятельности политических организаций Русского Зарубежья, но всегда богословски глубоко отзывавшийся на религиозно значимые явления общественно-политической жизни прот. Георгий Флоровский уже в 1920-е годы указывал не неизбежную перспективу не только мировоззренческого симбиоза евразийства и коммунизма, но и организационно-политического слияния носителей евразийской и коммунистической идеологий.

"Евразийцам становится боязно и страшно за судьбы "нового правящего слоя", сложившегося и скрепленного на коммунистическом "упоре" - писал прот. Георгий Флоровский. - Ради спасения революции в ее социально-онтологических достижениях и итогах, для закрепления осуществившегося в ней великого народно-государственного сдвига, нужно заменить выдыхающуюся коммунистическую идеологию новой, органичной системой идей: И это возможно только через создание новой "партии", - правда, партии особого типа и строя. В этом типе и строе евразийцы стараются учесть пример и урок большевизма: Эта новая партия слагается и должна слагаться на основах единого и общего, конкретного и всеобъемлющего миросозерцания" (23).

Особую обеспокоенност