В которой читатель впервые встречается с героиней повествования и где он находит полное объяснение тайны дарованного ей имени

Евгений Дмитриевич Елизаров

Философия кошки

Родоначалие жанра

Действующие лица:

Хозяин дома – в высшей степени достойный человек, многие добродетели которого могут служить юношеству хорошим образцом для подражания. Некоторые, возможно, обнаружат в нем сходство с самим автором, но присущая последнему скромность не позволяет оставить на этот счет никаких замечаний.

Домашняя Кошка – искренне преданное своему Хозяину существо, разделившее с ним его одиночество.

А также: языческие боги, античные философы, древнегреческие аэды, мирские и церковные владыки, профессора зоопсихологии, городские вороны, ученые обезьяны и другие персонажи, глубокие мысли и поступки которых служат автору средством выражения его собственных взглядов на тайну человеческой природы.

ГЛАВА 1. ИМЯ

ГЛАВА 2. ПОЯВЛЕНИЕ

ГЛАВА 3. ДОМ

Глава 4. Штрихи к портрету

Глава 5. О значении слов

Глава 6. О власти муз

В которой благодарный снисходительному читателю автор предпринимает скромную попытку пересказать величественное содержание тех эпических песен, что слагает его героиня

Кстати, о холодном пиве у телевизора. Ведь прежде было именно оно.

Как правило, его очередь настает после ванны. Я выкатываю кресло‑качалку на середину своей комнаты и аккуратно раскладываю все, что может понадобиться в этот вечер: скамеечку под ноги, какие‑то книги, телефонную трубку, пульт дистанционного управления телевизором, авторучку на тот редкий случай, если мне вдруг вздумается записать что‑то умное. Справа от меня – журнальный столик, на котором‑то и стоит запотевшая бутылка. Я ужасно не люблю вставать с кресла, поэтому все обязано находиться в пределах досягаемости вытянутой руки; и пока необходимое занимает положенные ему места (уважая свою питомицу, я стараюсь не затягивать эту процедуру, но все же она занимает несколько минут), моя кошка в позе копилочки сидит в сторонке и, глядя на меня, тихо мурлычет о чем‑то своем. Но вот наконец все приготовлено, я расслабленно откидываюсь в кресле, упокаиваю свои ноги на скамеечке, и она тут же взлетает ко мне.

Теперь уже столь же терпеливо вынужден ждать я, пока кошка, преданно заглядывая мне в глаза (словно деликатно запрашивая, не слишком ли она меня беспокоит), со всей присущей ей любовью к комфорту и обстоятельностью будет устраиваться на мне. Она топчется на моих коленях, животе, и перебиваемый при каждом прикосновении к ней какими‑то счастливыми всхлипами треск заполняет тишину моей комнаты. Все это время мне приходится куда‑то прятать свое лицо, ибо с большим трудом справляющаяся со своими чувствами счастливая кошка норовит потереться о него своей головой. После горячей ванны у меня пересыхает во рту и ужасно хочется пить, но приходится терпеть и это: я знаю, стоит только поднести кружку, как ее содержимое будет тут же выплеснуто мне на грудь. Сейчас моя питомица влюблена без исключения во все, что приятно ее хозяину, и изо всех сил тянется своей головой, чтобы «боднуть» любой предмет, оказывающийся в пределах ее досягаемости, будь то книга, надеваемые мною очки, или кружка с только что вынутым из холодильника пивом.

Впрочем, как видно, понимая и мои интересы, она тоже не слишком затягивает со своим устройством и вскорости замирает, свиваясь в уютный клубочек прямо у меня на животе. Ее волнами накатываемый рокот, обретая подчеркнутую короткой паузой то ли выдоха, то ли вдоха (эллины назвали бы ее цезурой) ритмичность, теперь становится размеренным и плавным. Возможно, это некое кошачье подобие волнующего воображение гекзаметра древнегреческих аэдов, и кажется, что погружаясь во что‑то свое, она каждый раз заводит какую‑то полную столь же величественного, как и поэмы Гомера, смысла нескончаемую песнь…

Вот только тут‑то и настает очередь моего пива.

Но о чем поет моя кошка?

Кстати о песнях: известный всем нам с самого детства «кот ученый» вовсе не так‑то прост, как это кажется на первый наивный детский взгляд: ведь образ зеленого дуба у лукоморья – обозначает собой не что иное, как Мировое Древо, или Дерево Жизни. На древнем Востоке, откуда, собственно, и появляется наша героиня, – это широко распространенная эмблема бессмертия, но еще – и символ высшей мудрости (напомню: за попытку прикосновения именно к ней навсегда изгоняются из рая и лишаются бессмертия наши согрешившие прародители, Адам и Ева). Поэтому и «сидеть под ним» означает собой не просто предаваться заслуженному отдохновению от трудов под благодатной сенью его листвы, но приобщаться к каким‑то вечным тайнам бытия: «Идет направо – песнь заводит, налево – сказки говорит» – это ведь поэтический пересказ еще и ветхозаветных притч: «Долгоденствие в правой руке ее, а в левой у нее богатство и слава; пути ее – пути приятные, и все стези ее – мирные» (Притчи, 3: 16‑17). Под «нею» здесь подразумевается не что иное, как мудрость, и именно эта вечная стихия – «древо жизни для тех, кто приобретает ее» (Притчи, 3: 18).

Я знаю, что в эти часы (если, конечно, забыть на мгновение о сдвиге временных поясов) миллионы и миллионы точно таких же, как я, людей вслушиваются в те же самые нескончаемые древние напевы. Разделенные бетонными клетками своих квартир, сотнями и тысячами пролегших между нашими городами и странами километров, сейчас все мы – вместе; все мы, говорящие на разных наречиях, исповедующие разные вероучения, приверженные разным обычаям и обрядам, – это некое единое многолюдное собрание. Но что вечерами собирает нас в наших креслах?..

А что вообще собирает людей? Почему еще древние сказители могли увлечь исполнением своих былин чуть ли не всех жителей тогдашних поселений, одни ли только перипетии замысловатых сюжетов заставляли тех забывать обо всем сиюминутном и собираться вокруг бродячего песнопевца?

Здесь – предмет для самых серьезных размышлений.

Не секрет, что это только сегодня каждый из нас ощущает свою принадлежность к какой‑то большой общности. Мы делим себя на русских, французов, китайцев… Меж тем когда‑то давно, в те незапамятные былинные времена, когда кошка еще только начинала свое проникновение в наше жилище, у живших на нашей планете племен такое ощущение еще должно было откуда‑то возникнуть; и в сознании наших далеких предков представление о единстве и общем родстве рождалось в немалой степени благодаря магии именно таких собраний.

В самом деле, уже упомянутого здесь Гомера мы знаем сегодня как одного из сочинителей великого древнегреческого эпоса, но много ли тех, кто задумывался о том, что это был еще и своеобразный миссионер, назначением которого служило формировать единую норму реакции своего народа на родное слово, на памятный образ, на музыкальный тон? Иначе говоря, формировать ту самую общность людей, которая со временем и осознает себя одним народом, родство которого проявится в едином имени сначала ахеян, или данаев, или аргивян, потом – эллинов. А ведь Гомер – это только один из таких известных нам аэдов, то есть певцов, сочинявших и исполнявших эпические песни под аккомпанемент струнного инструмента в самый начальный период становления древнегреческой литературы. Кстати, время между восьмым и седьмым веками до нашей эры, когда жил он, в память о нем так и называется – гомеровским.

Впрочем, в Древней Греции эту миссию исполнял далеко не один только Гомер, просто он был самым талантливым, другие же имена ушли из памяти времен. К слову сказать, вплоть до сего дня не кончается спор о том, существовал ли в действительности гениальный творец «Илиады» и «Одиссеи» или каждая из этих поэм имеет своего собственного автора. Больше того, высказывается мнение, что изначально и они представляли собой просто некий цикл песен, создававшихся разными людьми и сведенных воедино каким‑то неизвестным «редактором». Налет легендарности великого имени, иными словами, неуверенности в реальном существовании слепого песнопевца сквозит и в знаменитом двустишии, которое было сложено еще в древности:

Спорило семь городов о рождении мудром Гомера:

Смирна, Хиос, Колофон, Пилос, Аргос, Итака, Афины.

В общем, бродячих певцов было много, и каждый из них всякий раз (в точности так же, как еще несколько десятилетий назад какая‑нибудь сельская кинопередвижка) собирал вокруг себя чуть не всех – от мала до велика – жителей древнего поселения. Но точно таких же миссионеров знает и любой другой народ на Земле, вот только, может быть, не все они помнят создателей своего национального эпоса по имени.

Чтобы постичь тайну их подлинного назначения в истории наших племен, внимательно присмотримся к одному странному обстоятельству совместного бытия людей, которое в особенной мере заметно в жизни больших городов. Известно – и не только специалистам, – что любая комедия воспринимается нами куда смешнее в кинотеатре, нежели в узком семейном кругу и уж тем более в одиночестве перед экраном собственного телевизора; даже самая лучшая музыка, которую слушают в больших филармонических залах (не говоря уже об огромных концертных комплексах, переполненных молодежной аудиторией), звучит совсем не так проникновенно (или совсем не так зажигательно) с магнитофонной ленты; обычно сдержанные интеллигентные и воспитанные люди, оказываясь на стадионе во время футбольного матча, почему‑то поддаются роду дикого массового психоза… Словом, совместно переживаемая эмоция – всегда ярче, острей, многоцветней, а от этого и много памятней той, которую не с кем разделить.

Почему это так?

Здесь уже упоминалось о некоем таинственном биоэнергетическом поле, которое создается вокруг каждого из нас постоянной работой всех тех структур и тканей, что составляют наше тело, – возможно дело именно в нем. Есть основания думать (мы говорили об этом), что оно в состоянии известным образом воздействовать на непосредственное физическое окружение человека, даже стимулировать развитие каких‑то тонких процессов, протекающих в тканях всех тех, кто оказывается рядом с ним; больше того, способно служить катализатором, то есть фактором, резко ускоряющим их протекание. Пусть для этого поля и нет еще точного физического уравнения, оно без сомнения вполне (или, скажем более осторожно, достаточно) материально. Радиус его действия, конечно же, ограничен, но там, где дистанция, отделяющая нас, не превышает каких‑то критических пределов, все излучения, исходящие от разных людей, обязаны суммироваться и образовывать собой нечто единое и целостное…

Может быть, именно результирующая этого незримого взаимодействия бесконечного множества одновременных биоэнергетических излучений и порождает во всех нас то восторженно‑возбужденное состояние, которое создает какой‑то единый эмоциональный настрой всего многолюдного собрания и надолго остается в нашей памяти. Погружаясь в густой эфир этого сложносоставного потока до сих пор не определенных (физических ли, метафизических…) иррадиаций, мы вдруг начинаем не только чувствовать одно и то же со всеми, но и вести себя – а иногда даже и думать – совершенно схожим образом. Иными словами, вся плотно сбиваемая обстоятельствами городского быта людская масса вдруг начинает жить и действовать как единый сложный организм, маленькими автономными клетками которого выступают отдельные люди. Разойдясь через какое‑то время, мы будем еще очень долго удивляться пережитому, поражаться тому, что там, в зоне близкого контакта, для взаимопонимания вообще не нужны были никакие слова, – вполне достаточно было мимолетных взглядов, панибратских подталкиваний локтями, междометийной нечленораздельности…

Правда, к сожалению, известно и другое: очень часто экзальтация сплотившейся толпы имеет и тяжелые разрушительные для всех окружающих последствия. Но видеть в этом феномене одно только плохое – неверно, хотя в свете того, о чем говорится здесь, и этот факт предстает как подтверждение отмеченного обстоятельства нашей городской скученности: единство разрушительного настроя людской массы – тоже результат сложения одновременного выплеска каких‑то эмоциональных волн. В целом же все эти большие собрания и сборы играли (и, без сомнения, продолжают играть по сию пору) огромную роль в нашей общей истории, в становлении наших народов. Ведь именно благодаря им, вернее сказать, благодаря тому особому состоянию коллективной психики, которое каждый раз создает умноженное энергетическое поле всех охваченных порывом единого действия, происходило формирование единого менталитета, свойственного каждой этнической группе. Впрочем, не только формирование, но и постоянная его калибровка, согласование, унификация, ибо это единство все время требует каких‑то усилий на свое поддержание.

Со временем греческих аэдов сменили рапсоды – профессиональные декламаторы, которые уже без музыкального сопровождения, речитативом, исполняли на праздниках, пирах и состязаниях эпические поэмы. Только теперь это уже не было свободной импровизацией на какую‑то заданную тему, они комбинировали – «сшивали» – отрывки сочиненных кем‑то другим произведений (отсюда, к слову сказать, и само название певцов: ведь греческое rhapsodoi происходит от rhapto – сшиваю и ode – песнь). Отрывки разучивались ими по записи; в основном это были записи сочинений все того же Гомера: известно, что благодарные ему потомки – по повелению Писистрата (афинского диктатора) записали его практически тотчас же (что значат одно‑два столетия в мировой истории?) после переятия ими тайны алфавитного письма у финикийцев. Именно с этого времени чтение поэм перед всем народом стало обязательным элементом празднеств, посвященных богине Афине (так называемых Панафиней).

Позднее в греческих полисах было в порядке вещей даже выплачивать денежное вознаграждение, пусть и небольшое, но все равно привлекательное для многих, всем тем, кто посещал театр (пример, весьма поучительный для тех, кто сегодня поступает прямо противоположным образом, взвинчивая цены). Но и здесь одним из основных – пусть даже и не осознанных никем – назначением и многолюдного людского собрания и самого исполняемого на его сцене действия было шлифовать и шлифовать единую реакцию всех сограждан на знак.

Кое‑кто склонен видеть начало того, что через столетия составит предмет филологии, именно в деятельности этих древних миссионеров от впервые формирующейся культуры. Но нужно заметить, что только очень наивный и поверхностный взгляд может видеть зарождение литературы (впрочем, не только ее, а и любых других проявлений человеческого гения вообще) там, где неизвестно откуда появляется какая‑то неординарная личность и у этой личности вдруг возникает острая необходимость поделиться какими‑то великими откровениями со своими ли сородичами, будущими ли поколениями… неважно… В действительности же никакая литература, никакая живопись, да и никакое искусство вообще в принципе не могут возникнуть там, где есть одно только вдохновение художника. Помимо этого необходима еще и достойная его откровений публика, в противном случае, все создаваемое первым пророком так и останется «гласом вопиющего в пустыне». Впервые родившееся в душе кого‑то одного, сколь бы волнующим и прекрасным оно ни было, обязано найти какой‑то отклик в сердце другого, только в этом случае оно не умирает там же, но получает самостоятельную жизнь. Без такого отклика нет ни самого художника, ни его творчества, ни, следовательно, культуры; так что роль все понимающей и способной к сопереживанию публики в действительности ничуть не менее (а может быть, как это ни парадоксально, и более) важна, чем даже роль самого творца.

Формирование именно такой отвечающей единой реакцией на слово, художественный образ, музыкальный тон аудитории и было никем – ни тогда, в древности, ни во многом даже и сейчас – не осознанной, но в действительности величайшей целью подобных народных сходов. Если же быть до конца строгим, то возникающая здесь аудитория – это не просто собрание пассивных слушателей и созерцателей, а коллективный участник некоего единого процесса, которому предстоит развертываться на протяжение долгих тысячелетий. Ведь творческая деятельность любого художника вовсе не заканчивается созданием какого‑то – пусть даже самого выразительного – шедевра; его миссия куда более серьезна и основательна, ибо в действительности он одухотворяет пронзившим его чувством отнюдь не мраморную Галатею, но лепит самую душу всего своего народа. Не только те, кто жил рядом с ним, но и все сменяющие друг друга поколения, подпадая под обаяние когда‑то прочувствованного и пережитого им, даже спустя многие столетия продолжают вбирать и вбирать в себя то, что впервые открылось именно ему. Именно это и определяет преемственность времен, создает нации.

Кстати, мысль о том, что назначение художника состоит в том, чтобы формировать душу народа в действительности принадлежит еще Платону: подчеркивая значение Гомера, именно он впервые сказал, что тот «воспитал всю Грецию». Известно ведь, что для греков «Илиада» и «Одиссея» были не только излюбленным чтением; они стали самым средоточием всей греческой мудрости, всей общенациональной культуры. Именно по ним долгое время велось обучение в школах; честолюбивому юношеству внушалось представление «о доблестях, о подвигах, о славе» на примерах великих деяний, запечатленных именно этими сказаниями.

Так что дело не только в какой‑то кратковременной эйфории чувств, пусть даже и оставляющих по себе долгую память. Без этой единой реакции на знаковые для любого социума начала нет, да и не может быть самого народа, – и ни одна перешагнувшая черту цивилизации этническая общность на нашей планете не миновала того, о чем говорится здесь. Поэтому вовсе не древние сюжеты эпических сказаний (хотя, конечно же, и они тоже) – в первую очередь единые формы их переживания формировали общую память народа и выплавляли его коллективную душу.

Кстати, единый обряд, веками вершимый во всех наших храмах – христианских, буддийских, мусульманских – тоже ведь служил удовлетворению не одного только религиозного чувства, но и – веками же – шлифовал единый ответ складывающихся наций на Слово. Да, впрочем, и та же, вскользь упомянутая здесь, кинопередвижка, с заезженной и тысячу раз переклеенной лентой кочевавшая по нашим селениям, делала все то же вечное великое дело.

Между тем это дело не сводится к одной только унификации нашего ответа, все здесь гораздо глубже и много серьезней. Ведь каким бы емким ни был опыт каждого из нас, отличия между людьми всегда будут оставаться, ибо, как уже было сказано, в силу разных обстоятельств все мы проживаем разные жизни; поэтому полное взаимопонимание оказывается достижимым только там, где есть развитая способность самостоятельно достроить сообщенное, додумать недосказанное, догадаться об умолчанном. Только благодаря этому и происходит непрерывное созидание того нового, что обогащает душу каждого из нас, словом, того, что не содержалось ранее в нашей индивидуальной памяти. Калибровка единой реакции – это в первую очередь калибровка единого творческого ответа аудитории на знак, а вовсе не формирование механического условного рефлекса на какой‑то условный раздражитель. Именно в этом подлинная миссия тех обрядов, которые мы совершаем во всех наших собраниях.

Однако не одни лишь многолюдные толпища, не только спрессованные в сплошной людской монолит массы порождают особый настрой совокупной (в момент единения уже не членимой ни на какие отдельные атомы) человеческой психики, когда разные по возрасту, воспитанию, полученным знаниям люди внезапно начинают понимать друг друга с полуслова, – больше того, зачастую вообще без всяких слов. Какая‑то своя единая энергетика создается не только вокруг собирающих все эти толпища подмостков, – она возникает повсюду, где хотя бы на короткое время оказывается хотя бы несколько человек. Просто совокупная энергетика тем мощней, чем шире собрание, но и в малых дозах она возникает повсеместно, не исключая и каждой обычной рядовой семьи. Кстати, здесь, в семье, несопоставимость суммарного ее напряжения с успехом компенсируется неизмеримо большей длительностью воздействия на каждого из нас.

Но и в семье эмоциональная близость всех ее членов возникает отнюдь не на пустом месте и отнюдь не из ничего; ведь там, где нет материального контакта, способного замкнуть друг на друга все наши переживания, никакое взаимопонимание, а уж тем более глубокое душевное родство просто немыслимы. Настроиться на какую‑то общую волну чувств мы можем только там, где есть хотя бы какое‑то соприкосновение, ибо нет более надежного и строгого изолятора, нежели абсолютная физическая пустота. Как кажется, именно общее энергетическое поле, в единую структуру которого свой индивидуальный вклад вносит каждый, кто составляет эту начальную ячейку социума, и заполняет пространство между нами, становится материальным проводником наших чувств.

Эту роль проводника оно выполняет благодаря тому, уже отмеченному здесь обстоятельству, что в действительности «приемниками» всех внешних сигналов, которые посылаются нам (как людским, так и природным) окружением, являются вовсе не пять «органов чувств», но, в конечном счете, каждая клетка нашего тела, не исключая и все те, которые скрыты глубоко под нашим кожным покровом. Если и не все, то по меньшей мере многие изменения напряженности и конфигурации этого поля ощущаются нами именно на клеточном уровне, и именно эти ощущения начинают формировать наш ответ на какой‑то незримый посыл еще до того, как мы осознаем, что вообще собираемся сделать.

Между тем к числу полноправных членов семей относятся и четвероногие питомцы, а значит, в едином биоэнергетическом эфире, который создается вокруг наших маленьких коммун, всегда растворяется и порождаемая ими составляющая. Но это обстоятельство означает, что незримый мостик внечувственного соприкосновения перекидывается теперь уже не только от человека к человеку, но и от нас к нашим маленьким приемышам и обратно. И вот – между нами, относящимися к разным биологическим видам и даже к разным ступеням биологической эволюции, вдруг возникает какой‑то особый канал необъяснимой, но вместе с тем очень симпатичной связи, благодаря которой, вопреки всем умолчаниям и недосказанности, обретается способность видеть самую душу тех, кто соединяет с нашей свою жизнь.

Конечно, видеть в этом канале средство полноценного общения, подобного общению людей, было бы неверно, но дело вовсе не в том, что человек и кошка относятся к разным биологическим видам. Во всяком случае не только в том.

Здесь важно понять вот что.

Человеку язык (по меньшей мере там, на самой заре истории, где он еще только начинал формироваться) дается для того, чтобы согласовывать какие‑то коллективные действия, причем подлинный смысл самих этих действий сокрыт не столько в совместном добывании пищи, сколько в другом – в изготовлении неких средств такой добычи, иначе говоря, орудий. Уступая многим представителям животного царства и в силе, и в скорости, и в ловкости, он был вынужден полагаться только на них. Именно орудия позволяют нам состязаться с кем угодно и в остроте когтей, и в тяжести копыт, и в стремительности крыльев…

Впрочем, отдельно взятые, они мало что значат. Для достижения конкретных (не всегда поддающихся обозрению отдельным сознанием) целей человек вынужден использовать целые цепи искусственно создаваемых вещей. В самом деле, даже первобытному охотнику, чтобы добыть себе пропитание, необходимо было наладить взаимодействие стрелы и лука, палки и ременными жгутами привязанного к ней камня. Чтобы на нашем сегодняшнем столе появился хлеб, нужны уже не только трактора и уборочные комбайны, но и целые металлургические и машиностроительные заводы, которым в свою очередь предшествуют рудники и обогатительные фабрики. И так далее, и так далее, и так далее.

Благодаря всем этим соединяемым в многозвенные цепи техническим средствам, практика человека – это куда более масштабное воздействие на среду обитания, чем то, которое может оказать любое, даже самое сильное животное с самыми большими рогами и самыми тяжелыми копытами. Жизнедеятельность наделенного не только разумом, но и постоянно возрастающими потребностями человека – это развивающееся, как сказал бы математик, по экспоненте вмешательство в течение всех протекающих вокруг него природных явлений; она немыслима без радикального изменения всего непосредственно окружающего мира. Ведь не человек приспосабливает самого себя к среде своего обитания, а среда подгоняется его деятельностью к нему самому и его запросам.

Между тем не существует никаких универсальных орудий, которые были бы способны возместить человеку сразу все недостатки его собственной природы, поэтому он оказывается вынужденным определенным образом комбинировать их. Отсюда и согласование коллективных действий – это не упорядочение усилий отдельно взятых индивидов (все это наличествует и в обычной стае многих видов животных), но в первую очередь согласование всех задействованных в технологических цепях орудий. Да ведь и сегодня весь окружающий нас мир – это в первую очередь сложная система взаимодействий каких‑то искусственно созданных нами вещей.

Отсюда ключевыми элементами всех наших представлений о мире становятся какие‑то предметы и действия с ними. Поэтому и в языке человека первенствующие позиции достаются именам существительным и глаголам, именно они образуют собой силовой каркас любого высказывания; уберем их из нашей речи и мгновенно рассыплется все, она превратится в лишенный всякой упорядоченности набор сплошных бессмысленностей, в простое сотрясение воздуха. Словом, особенности человеческой природы заранее предопределили то обстоятельство, что его речь стала именно такой, какая она есть. Говорят, что история не знает сослагательного наклонения, но все же мы вправе сказать, что если бы мы были устроены как‑то по‑другому, структура нашего языка тоже бы изменилась. (А от этого иным стало бы и все мировоззрение, картина мира предстала бы перед нами в совершенно ином виде.)

В отличие от человеческого, мир кошки вовсе не таков, материальные предметы занимают в нем гораздо меньшее место; кошка (дикая ли, сельская, городская… любая) взаимодействует далеко не с таким широким их разнообразием. Но это вовсе не означает, что он намного беднее того, который когда‑то окружал обезьяну, вдруг вздумавшую пойти «в люди». Кошка живет не в мире имеющих четкие и устойчивые контуры вещей, но в сфере расплывающихся запахов и взаимопереплетающихся звуков, неосязаемых нами излучений и недоступных нашему слуху вибраций. Это трудно понять, но, приведись ей формировать какой‑то свой язык, ключевые места в нем, скорее всего, заняли бы вовсе не имена существительные, но нечто другое, – возможно, некий отдаленный аналог наших прилагательных.

Конечно, и здесь взаимопонимание достижимо, но вспомним о тех усилиях, которые требуются от нас при изучении иностранных языков. А ведь в общении с животным степень сложности совершенно иная – уже хотя бы потому, что нет никаких учебников и инструкторов. Проблема своей масштабностью, может быть, не сопоставима даже с расшифровкой египетских иероглифов; между тем постижение тайн этой древней письменности потребовало многих десятилетий и титанических усилий самых выдающихся умов, хотя там речь шла о языке пусть и думающего как‑то по‑другому, но все‑таки – человека. Начни же мы расшифровать грамматику языка домашней кошки, нам пришлось бы затратить ничуть не меньшие (а то и гораздо большие!) усилия. И в первую очередь усилия, связанные с тем, чтобы отрешиться от навязывания ей своих грамматических конструкций, ибо непростительная глупость требовать от нее, чтобы она подчинялась тем синтаксическим схемам, которыми руководствуемся мы сами.

И все же, как это ни парадоксально, кошка не только понимает человека, но и оказывается в состоянии довести до него какие‑то свои… хотел сказать: мысли, но тут же осекся: ведь мысль не существует отдельно от языка, поэтому иной язык – это еще и обязательно иная форма активности того, что у человека мы называем сознанием. Впрочем, не будем гнаться за точностью формулировок, скажем просто: кошка умеет каким‑то образом воздействовать на нас.

Понять нас оказывается легче именно потому, что ей не приходит в голову использовать грамматические правила нашего языка и законы нашей логики, другими словами, именно по той причине, что она живет в совершенно ином мире. Различаемыми кошкой (а следовательно, и значимыми для нее) элементами этой реальности оказываются именно те, которые с легкостью выдают ей все наши настроения и – часто – даже не вполне осознаваемые нами самими намерения. Не в последнюю очередь это‑то обстоятельство и облегчает ее проникновение в дом человека и постепенное приручение его хозяев.

Добавим сюда и то немаловажное обстоятельство, о котором уже упоминалось здесь. В жилище человека и защита от хищников, и даже забота о собственном пропитании (и даже о пропитании своего потомства) частично, если не сказать полностью, перекладываются кошкой на чужие – то есть на наши – плечи. А это значит, что многие факторы внешнего мира, остро критические для ее дикой пра‑пра‑бабки, частично, а иногда и полностью вытесняются из «поля» ее «зрения». Тем более это касается домашней кошки, которая обитает в больших современных мегаполисах: если сельской еще и приходится время от времени вспоминать о том, что, кроме уютных хозяйских коленей, существует масса всяких неприятностей, то живущая в городской квартире высотного дома созерцает страшилки внешнего мира только со своего балкона. А это примерно то же, что для нас самих – смотреть какой‑нибудь боевик или «ужастик» по телевизору.

Но ведь природа так или иначе потребует своего, а значит, здоровая психика животного (чего‑чего, а уж здоровья‑то наделенной девятью жизнями нашей героине не занимать) обязана будет найти достойное замещение всему тому, что городская культура надежно отгораживает от нее. Поэтому все вытесняемое из повседневного внимания кошки должно регулярно заполняться чем‑то другим, не менее интересным и разнообразным. Этим другим, как уже говорилось здесь, и выступают складывающиеся в нашем доме отношения между теми, кто населяет его. Именно они, эти незримые метафизические начала и становятся опорными, ключевыми элементами ее мира, формируют его силовой каркас, кристаллическую его решетку. Именно эти эфемерные не поддающиеся физической регистрации образования и становятся тем, что в грамматической структуре ее языка по праву должно было бы занять центральное место, то есть то, которое в нашей, человеческой, речи занимают имена существительные.

Иными словами, у домашней кошки в самом центре оказывается то, что в нашем языке занимает место обобщающих отвлеченных понятий, таких как «доброта», «сердечность», «любовь», «привязанность», «верность» и тому подобных материй. Но если от человека все выражаемое этими сложными категориями требует довольно высокой степени интеллектуального развития (впрочем, не только интеллектуального, но еще эмоционального, и нравственного), то у кошки, как, кстати, и у маленького ребенка (свойство, увы, утрачиваемое с возрастом), оно является чем‑то базовым, основополагающим; эти материи воспринимаются ею с той же естественностью и так же непосредственно, как нами воспринимается сила земного тяготения.

Попробуем вообразить себе язык, где все – «наоборот»: где исходными элементами выступают сложные даже для человека абстрактные понятия, доступные лишь «шестому» чувству, а самые простенькие обобщения, вроде «ночь, улица, фонарь, аптека», требуют огромного напряжения интеллекта, – и тогда мы, может быть, поймем всю глубину пропасти, которая в действительности разделяет нас.

Здесь, правда, можно возразить тем, что законы любого языка, будь то язык человека или любого другого существа, обязаны отражать собой не зависящие от него законы окружающего мира, ведь мир‑то в конечном счете один и тот же, что для нас, что для живущей рядом с нами кошки. Но это не совсем так, поскольку в одном случае вся окружающая нас реальность воспринимается как совокупность физических взаимодействий друг с другом каких‑то материальных объектов (к тому же устойчиво сохраняющих свои ключевые свойства и формы), а в другом – как взаимопроникновение таких неопределенных начал, для которых и правильное‑то слово найти трудно. Иначе говоря, из единого океана по имени «мир» нами, по‑разному приспособившимися к нему, выхватывается далеко не одно и то же.

Впрочем, если взглянуть внимательно, то обнаружится, что все это справедливо не только там, где речь идет о разных биологических видах. Ведь точно так же обстоит дело и у нас. Так, например, женщина видит ход вещей совершенно иными глазами, нежели мужчина, и многое с точки зрения каждого из нас поставлено с ног на голову в представлении другого. В вечной войне полов мы обвиняем друг друга в неспособности понять что‑то важное, но ведь если отличаются друг от друга формы восприятия одной и той же действительности, то нужно отдельно разбираться и с представлением наших восприятий в наших языках. Известная мужская шутка о том, что никому не дано постичь значение произносимых женщиной слов, говорит именно об этом: используя одни и те же слова и обороты, мы все же говорим на разных наречиях. До конца же понимаем друг друга только там, где, начисто забывая о словах, обращаемся к обычному чувству: его и только его переливы образуют собой подлинно единое средство общения всех – мужчины и женщины, взрослого и ребенка, человека и кошки.

Вот так и здесь. Думается, что поставленный «с ног на голову» мир домашней кошки вправе потребовать и какую‑то «перевернутую» форму соответствия с тем языком, на котором она сама могла бы его описать. Впрочем, все это может быть слишком сложно, так что пусть здесь разбираются профессиональные лингвисты; мы же говорим – о простом (и, кстати, не обремененном излишней образованностью) домашнем животном.

Да, кошка не знает очень многое из того, что знаем мы, люди, но зато она очень часто знает нас гораздо лучше, чем мы сами знаем себя, – и уж во всяком случае лучше, чем мы знаем ее. Ведь именно человек – основной фактор ее среды, именно к нему она обязана адаптироваться в первую очередь. Что же касается нас, то даже стремясь узнать о ней что‑то большее мы пытаемся анализировать ее с помощью присущих нам, людям, представлений о мире, понятий, грамматических конструкций, логических схем. А она – другая…

И вот парадокс: в формировании тех отношений, которые связывают нас с нею (а зачастую и вообще наши маленькие семейные стаи в целом), активную роль берет на себя именно кошка, а вовсе не мы, гордые «цари природы», обладатели университетских дипломов и ученых степеней. Терпеливо и незаметно, но вместе с тем настойчиво (часто упрямо) она вмешивается в них и с присущей ей мягкостью, чувством такта и деликатностью что‑то правит там. Что именно, большей частью вообще не замечается нами, ибо материя связующих нас отношений – это некая таинственная, недоступная прямому обозрению стихия, или, как сказали бы раньше, когда знание латыни было первым признаком большой учености, – «terra incognita». Мы, конечно же, знаем о существовании этой неизведанной земли, больше того – нам известны кое‑какие ее особенности ее рельефа, но, кажется, это и все, что нам известно…

Трущаяся о наши ноги и мурлыкающая на коленях кошка – это не имеющий диплома, однако обладающий весьма высокой квалификацией психотерапевт нашего дома. Охранение нашего очага по‑прежнему остается основным (не оспариваемых, как кажется, никем) ее назначением,