Вопрос 10. «Путешествие из Петербурга в Москву» как литературное путешествие: образ главного героя, образ мира и принципы его художественного видения, поэтика.

Задана своеобразная пространственная и временная перспектива событий. Четко обозначена граница перехода от социофизической, зримой реальности к духовному пространству. Автор желает четко и резко обозначить границу между двумя мирами, присутствующими в произведении.

Радищев неоднократно фиксирует особое состояние своего героя, которое также призвано обозначить переход от внешней событийности к внутреннему миру, к внутренней событийности души Путешественника. Например: «слезы потекли из глаз моих», «сокровенное внутреннее движение», «исполнила сердце мое грустию», «мне так стало во внутренности моей стыдно. Временная дистанция, отделяющая само путешествие от его записывания, представленная не как реальность писательского труда Радищева, а как особое художественное время в самом произведении, позволяет говорить прежде всего о том, что речь Путешественника — это речь изображенная, т. е. не непосредственный, сиюминутный комментарий увиденного, а продуманная, констатирующая позиция говорящего, отражающая его итоговое мировидение, а также — его представление о самом себе как носителе авторитетного Слова. С таким пониманием вполне согласуется предисловие к «Путешествию», в котором обретение нового видения и понимания мира показано как совершившееся, а потому предисловие — это и итог исканий героя, и одновременно начало его словесного труда.

В целом речевая позиция говорящего в «Путешествии» в ее ориентации на просторечие может быть понята как «внутреннее» говорение, естественное, природное, искреннее, избавленное от «внешней», ложной мудрости. Неслучайно особым «внутренним» пространством осознания смысла событий становится «уязвленное» сердце или душа. Внимательный анализ текста «Путешствия» в этом аспекте позволяет полностью согласиться с мнением Р. Фигута о том, что «пространство путешествия символизирует собой <...> пространство души и совести самого путешественника.

Родную Святую Русь открывает для себя Путешественник Радищева в своем духовном самоопределении, как бы возвращаясь к своей природной, «коренной» родине. Ведь ко времени Радищева «Святая Русь» — концепт забывшийся, потускневший в своей исконной форме символа национального самоопределения. Этой семантикой определяется и заглавие книги — «Путешествие из Петербурга в Москву». Путь героя, как уже говорилось, расположен в пространстве между двумя уже известными точками, которые только поименованы, но в самом тексте отсутствуют, означая только направленность движения героя в русском пространстве.

С точки зрения перспектив национального бытия и национального самосознания, «диалог столиц <...> уже начался, когда на месте будущего Санкт-Петербурга не было забито ни одной сваи» (Исупов 2000: 6), а потому, в мировоззрении русского человека XVIII века он был прочно связан с противопоставлением Петербурга и Москвы как пространств искусственного и естественного, регламентированного и свободного, чужого и своего, Запада и Востока (подробнее см.: Исупов 2000; Кобзев 1998). Одним словом, Москва стала восприниматься как естественное, русское (= настоящее), как «святое место». Аналогична концепция Москвы и у Карамзина — «Москва будет всегда истинною столицею России» (Карамзин 1988: 321). Противопоставление двух столиц еще более резким станет позднее у русских религиозных философов.

Описанный у Радищева путь героя к Москве, конечно, глубоко символичен. Неслучайно А. С. Пушкин, видимо, хорошо почувствовавший значение пути у Радищева и особенно его направленности к Москве, полемически противопоставляет ему обратное движение в своем «Путешествии из Москвы в Петербург»:

«Радищев написал несколько отрывков, дав каждому в заглавие название одной из станций, находящихся на дороге из Петербурга в Москву. <...> я начал книгу с последней главы и таким образом заставил Радищева путешествовать со мною из Москвы в Петербург».

Поскольку и «золотые маковки» и «Москва белокаменная» отсутствуют в «Путешествии», можно полагать, что Пушкин не просто переиначил текст, а выразил так свое понимание внутренней семантики этого образа у Радищева как мифологически сакрального города, истинного центра Святой Руси (ведь и Санкт-Петербург — «святой» город, но это официальное, имперское именование, данное волею Петра, к тому же — и чужое, нерусское).

Символика пути в «Путешествии» Радищева, таким образом, может быть понята в русле уже устоявшейся традиции как движение от нового к старому, от европейского к русскому, от официального к патриархальному, в конечном итоге — от чужого и ложного к своему, истинному, родному, т. е. как «возвращение к себе», к своим истокам, к своему естественному, подлинному национальному состоянию. Закономерно, что такое движение представлено символически, поскольку это не реальное возвращение в географическую точку, а духовное самопознание и самоопределение личности русского человека. По крайней мере, таково мифопоэтическое и религиозно-символическое понимание мифологемы путь, представленное не только предшествующей традицией, но и активно поддерживаемое современной Радищеву религиозной и мистической литературой.

Символический концепт пути был характерен и для других жанров и форм русской религиозно-учительной традиции. Символически или метафорически он означал странствия души в мире земных страстей и испытаний в поисках познания истины или самопознания. Неслучайно мотив испытаний прямо представлен в тексте Радищева.

У Радищева сема ‘путь’ входит не только в название текста, но и неоднократно повторена в нем (например, «дорога», «пошел пешком», «совершение пути», «стезя», «шествие» и т. д.), при этом путь связан с изображением дороги, образ которой, по мнению исследователей, является «неотъемлемым элементом русской этнической картины мира и русского национального менталитета».

В историко-литературном контексте путь героя Радищева также осмысливается не только как перемещение в пространстве от Петербурга к Москве, но и как возвращение к общенациональным духовным идеалам и ценностям и, символически, как «возвращение к себе», «обретение себя» человеком, возможное только во «внутренности» своей.

Таким образом, путъ героя Радищева может быть понят как своеобразное «вочеловечение» (в традиции так понимал, например, свой путь Аввакум, цитируя «Слово о вочеловечении» Иоанна Златоуста), как обретение человеком своей истинной духовной природы, как своеобразная инициация героя, который в начале пути говорит о своем «смертоподобном состоянии», об утрате себя. («Где ты?»), а в итоге, если следовать логике мифопоэтического прочтения такою рода означений, обретает свое человеческое Я. И, закономерно — то видение Истины, которое невозможно во внешнем мире и недоступно внешнему человеку, т. е. своеобразное «умозрительство душевное». Неслучайно у Радищева постоянное соединение семантики «взгляда» и «души».

Вопрос 11.Мировоззренческие основы структуры книги Радищева и ее композиции

Очевидно, что произведения Радищева соотносятся с традициями актуальной и популярной для века Просвещения философской прозы, например — рационально-просветительским романом. Что интересно, так это наличие четкой фактологичности в этой прозе, ведь зачастую признание изображенного в тексте за изображения реальной действительности мешает восприятию смыслового уровня произведения, как это случилось, например, с «Робинзоном Крузо» Д. Дефо3. Особенно это касается Радищева, который, завершая опыты и эстетические искания своих предшественников, конгениально использовал и реализовал философию факта, создав в «Путешествии», например, своеобразный «портрет» русской культуры. Однако художественная зримость, реальность изображения также мешает увидеть изображенное — философский «портрет» бытия мира и человека в целом.

Следует отметить, что философия факта имела для Просвещения принципиальное значение, Просвещение и состояло в осмыслении фактической стороны бытия, человека и мира в поисках настоящей Истины, противопоставленной всем прежним Заблуждениям. Предметом вторичной художественной упорядоченности для прозы эпохи Просвящения становится изображение факта и опыта его индивидуального осмысления, а более высокий уровень мышления — философская рефлексия — собственно и относится к мировоззренческим основаниям текста, т. е. принадлежит автору-мыслителю. Такое построение необходимо и закономерно потому, что оно удостоверяет наличность Истины, ее подлинное существование, найденное и определенное автором, поскольку «истина, правда присущи не самому бытию, а только бытию познанному и изреченному» (Бахтин 1979: 341—342).

Вместе с тем очевидно, что философская проза пытается отойти от однозначности риторического типа высказывания, демонстрируя сам процесс философского познания мира в дискурсивной практике. Это объясняется пристальным интересом мыслителей эпохи, в том числе и Радищева, именно к вопросам гносеологии, в области которой и осуществлялись поиски истинного (= естественного) и настоящего, противопоставленные лжи и заблуждениям.

Активный интерес Радищева-мыслителя к вопросам гносеологии и порождает своеобразие художественной структуры его главной книги — «Путешествия из Петербурга в Москву». Ее герою предоставляется возможность чувственного познания, ранее неизвестного, но настоящего, зримого, реального, фактического. Этот путь познания — путь от лжи к истине, демонстрирует построение сюжетных событий в книге Радищева. Некий факт, изображенный, услышанный, увиденный или даже опробованный на вкус (кофе и сахар в главе «Пешки») героем в пути, подвергается внутреннему прочувствованию и переосмыслению, которые и ведут к истине. Эта художественная модель познания мира, повторенная неоднократно в тексте «Путешествия», опирается на философское представление Радищева о врожденной доброте и естественной нравственности человека, способного через познание и опыт обнаружить их в самом себе:

«Чувствование предваряет рассудку или, паче, человек во мгновение сие становится весь чувствование, рассудок молчит и страждет естественность» (Радищев 1988: 448).

Одновременно Радищев отмечает и постоянную склонность человека к заблуждениям:

«Но, рассматривая и удивляясь величественности его разума и рассудка, увидим, что сие существо <…> нередко уродствует, заблуждает; да и столь заблуждение ему почти сродно, что прежде, нежели истины досягнуть может, бродит во тьме и заблуждениях, рождая нелепости, небылицу, чудовищен» (Радищев 1988: 453).

Такое представление о сложности человека и пути истинного познания мира демонстрирует структура всех сюжетных событий в «Путешествии». Практически в каждой главе мы видим сходную парадигму ментальных действий. Вначале Путешественнику дается эмпирический «природный» факт, и герой подступает к нему со сложившимися ложными представлениями. Причем это «разумное», можно сказать — «теоретическое», заблуждение героя продолжено дальше: его первоначальной реакцией становится абстрактное осуждение некоего «помещика жестокосердого». Неслучайно этот отрывок в тексте сопровождают слова «множество мыслей», «мысль», «в сих размышлениях».

Склонность к подобным заблуждениям фиксируют и другие многочисленные фрагменты текста. Но затем, в системе философских представлений того времени об истинных путях познания, которое, по мнению Руссо, осуществляется «не в книгах, написанных тебе подобными, которые лживы, а в природе, которая никогда не лжет» (Руссо 1969: 46), происходит настоящее осмысление факта (причем Радищев подчеркивает — «нечаянно обратил взор мой»). И происходит оно именно в тот момент, когда Путешественник обратился к себе самому, во «внутренность свою» (= естественности), когда он понимает, что «сам не то же ли или хуже того» поступает со своим слугой:
«Мне так стало во внутренности моей стыдно, что я едва не заплакал. — Ты во гневе твоем, говорил я сам себе, устремляешься на гордого господина, изнуряющего крестьянина своего на ниве своей; а сам не то же ли или еще хуже того делаешь?» (Радищев 1988: 34).
Именно внутреннее, естественное чувствование становится началом истинного знания о мире, поскольку, устыдившись уже собственного «жестокосердия», герой теперь иначе судит о законе и понимает, что есть другой закон — естественный:
«А кто тебе дал власть над ним (над слугой. — О. Г.)? — Закон? И ты смеешь поносить сие священное имя? Несчастный… — Слезы потекли из глаз моих» (Радищев 1988: 34).

Для формирования этого суждения не нужно быть философом-мудрецом, оно человечно, а потому истинно, поскольку «вовсе не обязательно делать из человека философа прежде, чем делать из него человека» (Руссо 1969: 43). Потому ложные рассудочные системы у Радищева опровергаются натуральным бытием факта. Таким образом, оказывается, что все разумные суждения Путешественника, почерпнутые в «лживых книгах» и воспитанные лживыми установлениями общества, опровергаются встречей с «поперечным» — естеством, истинной природой бытия, «которая никогда не лжет» . Сходным образом структурированы и все другие сюжетные события в «Путешествии», иногда превращающиеся в целый событийный ряд.

Неслучайно и ведущим сюжетным мотивом в «Путешествии» становится мотив первичности взгляда или «прямого взора». Путешественник видит впервые реальную жизнь. См., например, повторение слов с семой ‘взгляд’ уже в предисловии: «взглянул», «обратил взоры», «узрел», «взирает», «очи» или в тексте «Путешествия». Познание своей естественной человечности и естественного общежития и есть трудный путь познания Истины, гарантирующий установление гармонии и правды, избавление от «тьмы» заблуждений, которая, по мнению Радищева, и рождает «чудовищен».

Однако для Радищева, при его столь явном интересе к «эпистеме», важна иная проблематика, его интересует наличие двойной гносеологической перспективы, в которой может видеть, опознавать и распознавать себя человек: отражаясь в зеркале Истины или в зеркале Лжи. Два «зеркала», таким образом, оказываются двумя способами мировидения и миропонимания, самосознания и самоосуществления. Зеркало Лжи обладает своим обаянием, в зеркало Истины смотреть труднее — можно увидеть себя и чудовищем. Но Истина — непререкаемый авторитет для Просвещения, помогает преодолеть опознанное «чудовище», означающее заблуждения и предрассудки, в том числе — и в самом себе. Ведь «люди навсегда остались бы ничем иным, как чудовищами», если бы не обладали человечностью (Руссо 1969: 66). Мотив «двух зеркал» разворачивается в отдельное сюжетное построение в «Спасской Полести». Модель познания здесь аналогична и познавательным «операциям» обыкновенного человека — Путешественника. Одновременно она позволяет нам определить, что все-таки главенствующей проблематикой «Путешествия» является наиболее актуальная для эпохи Просвещения философская концепция «естественного права» и государства.