Чем обусловлен разрыв между наукой и философией в первой половине XIX в.? К каким последствиям он привел?

Секуляризация общества, ставшая неотъемлемым элементом разви­тия современной миро-системы, воплотилась в двух этапах эволюции мира науки. На первом из них теологии было отказано в статусе приви­легированного или даже доминирующего вида познания. Ее место заняла философия; сам человек, а не Бог стал считаться источником знания. На практике это означало, что определение истинности знания перешло в ведение новых авторитетов. Особым уважением стали пользоваться не священники, имевшие особый доступ к слову Господа, а мыслители, обладавшие глубоким видением естественного закона или законов природы. Но и эта смена авторитетов показалась недостаточной тем, кто считал философию лишь новой формой теологии, поскольку и та и другая предполагали «освящение» знаний: в одном случае духовенством, в другом - философами. Эти критики настаивали на необходимости доказательства [истинности знаний], полученных в ходе изучения эм­пирической реальности. Только на таких доказательствах, утверждали они, могла основываться иная форма познания, называемая ими на­укой. В XVIII веке ее адепты открыто отвергали философию просто как дедуктивную спекуляцию и утверждали, что только их метод познания является единственно рациональным. С одной стороны, это отрицание философии могло казаться отрица­нием авторитетов. В этом смысле оно было «демократическим». Ученые утверждали тем самым, что получать новое знание может каждый, если, только он придерживается правильных методов. При этом истинность любого утверждения, кто бы с ним ни выступал, могла быть проверена любым другим ученым просто посредством повторения эмпирических наблюдений или расчетов. Поскольку этот тип познания приводил также Л к полезным изобретениям, он претендовал на то, чтобы считаться на­иболее эффективным [и общественно значимым]. Поэтому вскоре наука добилась господствующих позиций в иерархии областей знания.

Однако «разрыв» между наукой и философией порождал важную про­блему. И теология, и философия традиционно претендовали на постиже­ние как того, что есть истина, так и того, что есть благо. Эмпирическая наука считала, что не располагает средствами, позволяющими отделять хорошее [от плохого], она считала своей прерогативой только установле­ние границы между истинным [и ложным]. Люди науки изящно снимали эту проблему с повестки дня, утверждая, что намерены заниматься только поиском истины, а поиск блага готовы полностью отдать на откуп фило­софам (и богословам). Они шли на это сознательно и, чтобы несколько защитить себя, с некоторым презрением. Согласно их утверждениям, более важным было познание истины. В конечном счете некоторые заявляли даже, что невозможно определить, что есть благо; можно лишь опреде­лить, что истинно. Это разделение истины и блага и лежит в основе «двух культур». Философия (или, говоря более широко, гуманитарные науки) должна была заниматься исключительно поиском блага (и совершенства). Наука же настаивала на том, что имеет монополию на поиск истины.

Но была еще одна проблема, вызванная к жизни этим разрывом. Путь эмпирической науки на деле оказался менее демократическим, чем можно было предположить. Вскоре возник вопрос о том, кто способен рассудить спор между соперничающими искателями истины. Ученые отвечали, что это право может принадлежать исключительно научному сообществу. Но коль скоро научное знание с неизбежностью и необратимостью становилось все более специализированным, оказывалось, что лишь узкие сообщества ученых (представлявшие отдельные дисциплины) считались частью той широкой группы, которая была «уполномочена» определять истинность научного знания. Однако эти сообщества были стольже замкнутыми, каки круг философов, ранее считавших себя вправе судить о способностях друг Друга проникать в суть естественного закона или законов природы.

И [наконец], существовала третья проблема, обусловленная этим раз­рывом. Очень многие не желали жестко отделять поиск истины от поиска блага. Усилия ученых, направленные на четкое разграничение этих двух ^вНдов деятельности, наталкивались на психологический протест, осо­бенно если объектом исследования становилась социальная реальность. Стремление воссоединить эти поиски исподволь проявлялось в работе как представителей науки, так и философов, даже если они решительно отри­цали желательность или даже возможность такого воссоединения. Но так Как [попытки] восстановления нарушенной целостности носили неявный

характер, наши возможности коллективно оценивать или критиковать их, равно как и способствовать им, оказывались ограниченными.

Все эти три проблемы оставались в латентной форме на протяжении двухсот лет, но в последней трети XX века вновь заявили о себе. Их реше­ние представляется сегодня первоочередной задачей интеллектуальной деятельности.