Погребение различных форм спиритуализма
То, каким образом мы ставим сегодня проблему деятельности и в каких категориях обсуждаем ее, является полной неожиданностью для наших современников, и этот факт, с нашей точки зрения, является капитальным.
Духовная революция, говорили мы, – это не революция писак или немощных людей. Мы стремимся к чистоте дела только ради наибольшей эффективности. Размышления, интеллектуальные споры, великодушие, технические новшества сами по себе ничего не значат, если люди не включают их в свои действия и не подвергают себя опасности.
Между тем одновременное стремление к чистоте и эффективности ставит перед деятельностью, основывающейся на примате духовного начала, самое что ни на есть трудноразрешимое противоречие: любая деятельность обречена на неэффективность в той мере, в какой она будет чистой, а в той мере, в какой она будет эффективной, она будет порочной.
В целом мы имеем в своем распоряжении два вида средств.
Материальные средства: агрессивность, принуждение. Они облечены в плоть, они тяжеловесны и регулируются только психологией успеха. Они все время в ходу, потому что их эффективность кажется непосредственной, но содержат в себе изъян, поскольку бесконечно умножают зло, чувство враждебности, насилие, подлость, лицемерие, сеют иллюзии великодушия. Примеры: войны, борьба друг с другом большого числа людей (классы, партии, легионы).
Духовные средства: присутствие, устремление к святости с его молчаливой лучезарностью. Неприметные, находящие удовлетворение в свидетельствовании, если успех им не дается. Их преимущество: они, как рыхлая земля, впитывают зло, а иногда и преобразуют его в любовь.
Действительно ли неизбежен выбор между двумя позициями: «земные дела прежде всего» (руководители и политики) и «исключительно духовное» (Ганди)?
Мы ставим два вопроса: 1) Достойны ли осуждения материальные средства как таковые? Или же при нынешнем положении в мире их необходимо применять в первую очередь по сравнению с другими? Или же, наконец, их применение должно быть подчинено определенным нормам и правилам, но тогда каким именно?
2) Не будем говорить здесь о средствах, которые различные религии считают собственно духовными: молитва, умерщвление плоти, движение к святости: трансцендентная забота о воплощенном мире, которая стремится соединить его с его истоками, очевидно отступает назад. Эти средства в достаточной степени определены религиями, которые их предлагают, и предполагают веру в них[67]. Но нельзя ли представить себе средства, значимые как для тех, кто признает действенную ценность «чисто духовных» средств, так и для тех, кто (и это вполне естественно) остается верным земным, воплощенным средствам, связанным с техникой, но чье существо, предназначение, а следовательно, и весь облик принадлежали бы миру иному, чем тот мир, где ведет свою игру хитроумная и дикая сила? И не должны ли эти собственно духовные средства привлечь внимание тех, кто ныне провозглашает себя сторонником духовной революции?
Если да, то, как представляется, в борьбе с миром денег, миром слабеющей тирании индивидуализма и набирающей силу тирании коллективизма необходимо срочно определить и распространить методы, годные не только для разоблачения, но и для деятельности, направленной на точно обозначенные цели и осуществляемой не путем насилия, а путем самопожертвования: речь идет об определении образа жизни, организации сопротивления несправедливым законам, отдельных или совместных акциях неприятия мира денег, капиталистической системы и т. д.
Каждый должен отыскать в своей социальной и профессиональной среде те точки, на которые могло бы повлиять подобное действие, и определить формы его осуществления. Мы полагаем, что таким образом сможем разработать настоящую технологию духовной деятельности и определить средства, помогающие тем, кто испытывает отвращение к массовым насильственным методам, включиться в эту деятельность душой и телом. Мы подчеркиваем слово «технология», стало быть, речь идет не только о том, чтобы предлагать идеи, хотя всякое такое предложение, даже если оно недостаточно созрело, оказывается для столь нового дела само по себе ценным, но и о том, чтобы указать средства, необходимые для практического осуществления идей.
Здесь возможны всякого рода недоразумения, и об этом необходимо предупредить.
Прежде всего важно, чтобы это требование собственно духовных средств не понималось как сентиментальная реакция против грубой силы, а тем более против ее применения. Выше мы уже давали пояснения на этот счет. Под влиянием грубого опыта мы все более и более смешивали силу, являющуюся моральной добродетелью, с применением в человеческих отношениях и духовных спорах физической силы, как‑то: принуждение, насилие, массированное наступление, жестокость, агрессия. Но душевная сила – это нечто совсем иное, ее суть – это своего рода физическая крепость, жизненный тонус, а сверх того и в более сущностном отношении – непреклонное великодушие, полнота духа и сердца, которые проявляют себя не в агрессии, а в настойчивости, мастерстве, постоянном присутствии в мире (только этим силам по плечу загнать джинна в бутылку), в трепетном соприкосновении с ним.
Обычные отношения между людьми и институтами регулируются с помощью грубого насилия (часто исподволь, что не значит менее жестоко), а не мужественной нежностью, о какой мы ведем речь. Но это еще не основание для того, чтобы противопоставлять насилию точно такое же насилие, бесчувственным сердцам – точно такие же бесчувственные сердца. Однако мы видим в этом довод в пользу того, чтобы чувствительные души утвердились в необходимости сопротивления и действия вместо того, чтобы мечтать о бесконечно добром мире, чтобы в самый разгул грозы грезить о прекрасной погоде. Слишком много идеалистов, пацифистов, прекрасных душ и благородных сердец превратили для себя духовность в убежище, защищающее их от приступов ревматизма, которыми сопровождается их существование. При первой же боли они переносятся в идеальный мир и в компании с тенями великих людей всех веков и всех религий, с этими моральными привидениями, обряжаются в многослойную броню святой нежности, предавая свою человеческую миссию.
Таким образом, всякое отрицание граничит с чем‑то порочным: действие отрицания является героическим только тогда, когда оно ведет к вовлечению, даже если оно сопровождается отчаянием или душевным смятением; отрицать легко, когда отрицание является всего лишь отказом жить где‑нибудь, то есть где‑нибудь бороться. Учение о целомудрии[68]привлекает на свою сторону не меньше безвольных евнухов и посредственных людей, чем людей подлинно целомудренных. Учение о ненасилии неизбежно собирает вместе всех малодушных, всех покорившихся судьбе, всех спасовавших перед жизненным злом. Мы против этого не можем поделать ничего другого, кроме как отослать это малодушное, идеалистическое, болтливое стадо куда‑нибудь подальше от духовного авангарда на необходимое лечение с помощью физического воспитания. Стоит также напомнить ему следующие слова современного апостола ненасилия[69]: «Там, где выбор существует только между малодушием и насилием, я выбрал бы насилие… Если мы любим мир только потому, что боимся штыков, я предпочитаю, чтобы мы перерезали друг другу глотки. Я хотел бы также видеть, чтобы насилие проявилось вовне, чем сдерживалось только страхом».
Незаслуженное облегчение жизни всегда остается антидуховным. Ганди потратил три года на подготовку индийского народа, проведя его через самые жестокие испытания, прежде чем говорить с ним о ненасильственных методах. Но стоило только разразиться кровавому мятежу, как он посчитал свой народ недостаточно подготовленным, отведя еще девять лет на подготовительную работу. Это урок и для нас. Ненасилие – это не состояние спокойствия, которое достигается по ею сторону насилия, это состояние, которое всегда остается неустойчивым, оно всегда под угрозой; это– состояние самообладания и напряженности, которое завоевывается по ту сторону насилия. Только тот, кто способен на насилие, а сверх того и на обуздание насилия, способен и на ненасилие. Духовность состоит не в том, чтобы ловко уклоняться от инстинкта (или обнаружить, что лишился его), а в том, чтобы преодолеть его. Позволительно говорить о победе только тогда, когда пройдешь испытание сопротивлением. Обмороки, голубые мечты и слезливые нежности чувствительных душ – это все еще от инстинкта, от комплексов, правда, они другого свойства, чем раздражительность и неистовство, но столь же элементарны, а в конечном счете и столь же непристойны. Быть духовным вовсе не значит следовать хорошим манерам.
Не меньшей ошибкой было бы истолковывать технологию духовных средств как способ уклонения от включения во временное действие, от непосредственных требований, от неотложного долга, который обязывает и раздражает, от грязной работы. Невинная и изящная уловка, обходная дорожка для того, чтобы укрыть в убежище Генеральный штаб под тем благовидным предлогом, что ему надо работать над чистой теорией войны. Поостережемся идеалистических иллюзий немощных, поостережемся разумности, которая уютно устраивается в присутственных местах. Действие, как и мысль, является воплощенным, и именно в этом‑то и состоит загвоздка. О крайних позициях легко рассуждать, и их легко придерживаться: позиция мистика, который на первый взгляд выходит из игры, позиция авантюриста, использующего любые силы без различия. А что же между ними?
А между ними – готовность на всевозможные заблуждения и лицемерие. Здесь все в какой‑то степени порочно, потому что инстинкты, привычки, самолюбие, насилие, амбициозность, алчность, безрассудство, лень никогда полностью не исчезнут, даже если мы пойдем по пути бескорыстия. Тайна деятельности состоит в том, чтобы в один прекрасный день осознать всю ее необходимость и при этом не утратить чувства радости. Между тем многие с радостью теряют в ней свой разум. Они не теряют духовного рвения, хотя как будто бы не так уж и напористы. Но они не в состоянии допустить, чтобы положение человека было напряженным и неустойчивым. «Дух» управляет чистотой, «плоть» – эффективностью; они то друзья, то враги. Чтобы разобраться в этом, требуется наука, питаемая деятельностью, постоянный анализ, постоянная боевая готовность. Поддаться одной команде, не теряя из виду другой, затем, вернувшись назад, включить ее в игру. Только таким образом – двигаясь вперед, можно получить шанс – и, отступая назад, приблизиться к той единственной точке, где примиряются противоположности.
Но такая напряженность утомительна, такое ученичество не имеет конца: большинство людей предпочитает из двух зол выбрать наименьшее. К несчастью, происходит так, что истина, разделенная надвое, образует не две истины, а два заблуждения. А эти последние, как только они отделяются от своей животворной почвы, порождают множество всевозможных путаниц и заблуждений.
В лагере пуристов, конечно, найдутся возвышенные и требовательные люди. Но туда забредают и обладатели химер, которые осуждают деятельность (хотя и верят в нее) не потому, что она порочна, а потому, что в ней они не находят удовлетворения; слабые, неустойчивые, одержимые страхом, мифоманы и все те, кому не по силам возмужание. Обычно их называют идеалистами. Они не трудятся над преобразованием деятельности, для них она всегда преступна. Даже тогда, когда они считают, что действуют, они предаются высокопарному разглагольствованию; слово, отделенное от дела, превращается в красноречие, а сутью любого красноречия, толкующего о нравственности пусть незаметным образом, всегда является лицемерие.
На другом конце, в лагере реалистов, всем есть дело до всего. Здесь и цинизм и всепрощение или то и другое, вместе взятые, поскольку цинизм и всепрощение – это всего лишь две формы безразличия. Здесь уважают пуристов (я говорю о людях, которые сохраняют хотя и искаженную, но приоритетную заботу о духовности), их приветствуют, но: существуют необходимость действия и тактические соображения, и людей надо принимать такими, какие они есть, и нельзя позволить сожрать себя. Тогда «дела» начинают основываться на коварстве узаконенного жульничества, изысканная роскошь создается с помощью спекуляции, убеждения продаются и покупаются, истина пропагандируется оружием лжи, а ложь оборачивается истиной, и все это делается во имя богов. Сердца обрабатываются воспламеняющимися средствами и удушающими газами, а, например, на знамени Нравственного Порядка пишутся слова: «Революция предает огню все, что способно гореть. Зависть, ненависть, страх полыхают ярче, чем любовь. Добротная революционная технология направляет самые низменные страсти к служению общественному благу»[70].
Споры между пуристами и реалистами – это только одна из сторон возмутительного спора между идеализмом и материализмом. Что касается нас, то мы, как полагаем, стоим вне этой игры.
Идеалист – это человек, мысли которого находятся на кончике пера, и они – вершина его мечтаний, в то время как это всего лишь тень мысли и она не способна добраться до твердого пути, идя по которому он смог бы упрочить свою мысль и сразу привести ее в движение. Идеалист отделяет идеи от жизни, а слова от идей, подобно тому как капиталист отделяет деньги от экономической реальности, чтобы они зажили собственной чудовищной жизнью. Не совсем зряшным было бы высказывание об идеалисте как человеке, который оказывает людям кредит доверия. Как банкир несуществующего банка, он без залога открывает неограниченные счета на фиктивные богатства. У него такое же любезное и бесстрастно‑официальное лицо, которое неизбежно встречаешь у изголовья жертв катастроф, поскольку катастрофы имеют своей причиной в гораздо большей степени любезность любезных людей, чем злобу людей злобствующих. В общем, идеалист действует только благодаря катастрофам, которые он сам же порождает, а его главное занятие, когда он не болтает о своих чувствах, состоит в том, чтобы вывинтить болты из креплений действительности, в которой он пребывает, чтобы избавиться от самой жизни. Никогда не будет лишним подчеркнуть, что два вида инфляции современного беспорядка: инфляция денег и инфляция идеологий – символически связаны между собой, поскольку обе они основаны на беспрецедентной спекуляции; первая паразитирует на материальной жизни, вторая – на жизни духовной. Зло кочует от одной к другой, создавая в них безграничное число удобств, благодаря которым личность избавляется от необходимости брать на себя ответственность перед деятельностью. Это зло будет побеждено только революцией, совершаемой на одном дыхании, но проходящей два этапа.
Теперь понятно, почему те, кто называет себя материалистами, негодуют против этого лишенного жизни мира, против этого обманчивого призрака приличных людей. Их многочисленное племя бродит среди людей обычных, и они сталкиваются с непредвидимыми событиями. И те и другие то вместе, то по отдельности подавляюще действуют на окружающих, давят на них, то причиняя боль, то заигрывая с ними, то вызывая смущение. Их инстинкт, их прошлое, их настроения, а иногда голод и взрывы сильного гнева давят на них изнутри, и они не отделяют собственные мысли от этого своего состояния и других тяжких ощущений: где найти им отдохновение от всего этого? Впрочем, иногда им случается увидеть великолепие красок, услышать чудные звуки, сделать что‑то собственными руками, и тогда они получают истинное удовлетворение. Очищение? Часто они готовы к нему: разве они не испытывают страданий, разве жизнь их не жестока, разве не обладают они тем глубоким дыханием, которое набирает силы, пускаясь в приключения ради спасения израненной справедливости? Но они, эти отшлифованные, отполированные, безразличные и холодные души и слышать не хотят о благородных чувствах, свойственных рыцарям. В данный момент они очищают себя от идеала и рассуждения, от печатного слова и нравственности. Завтра, быть может, ну конечно же завтра они вновь с удивлением откроют для себя бытие и Сына Божьего, священную Книгу и святость. Эти внушительные предметы, которых они коснутся своими руками, заговорят с ними неожиданно утонченным языком. Ну а пока они хотят быть варварами. Быть может, это и не очень твердый и логичный путь, но зачем же тогда болтуны и плуты закрыли подходы к путям твердым и логичным? Для многих материализм – это, несомненно, лишь наивная вера в лучезарный мир, который видится по ту сторону его разложения и упадка, пробуждение чувства целостности, возрождение молодости и простодушия, потребность в единении с вновь обретенной вселенной и новым людским сообществом; гневное презрение к лживой пустоте слов и всяческим красивостям, которые подменяют собой духовность; потребность в действии, прочности, плодотворности; идущий из глубин человечества требовательный инстинкт присутствия. Конец романтизма и его возрождение. Ненависть к слову и парадности, нацеленная на восстановление в правах песни деяний.
Философы и теологи могут тотчас же вновь приступить к своим делам, внося ясность, направляя, упорядочивая. Мы не станем объявлять их труд бесполезным: апология примитивного – последняя спасательная шлюпка всех видов разложения. Но истратят ли они все свои усилия на то, чтобы поддержать уровень воды, уходящей в песок, или же на то, чтобы отыскать новые источники, стараясь не стать жертвой словоблудия, к чему толкает их собственное ремесло?
Что касается нас, то мы отвергаем выбор между первобытным материализмом и салонным спиритуализмом. Наивная концепция материи в материализме развеяна наукой. Менее наивная, но столь же небезгрешная концепция духа в идеализме отвергнута самим духом. Апологеты силы и расы провозглашают духовное обновление. Защитники справедливости называют себя материалистами. Из этой путаницы следует один вывод, а именно то, что либеральный дух, дух созерцательный, равнодушный, бесчеловечный и бескорыстно служащий угнетению, стал мишенью для всех возмущенных.
Одни избавляются от него, прикидываясь дурачками, и называют духом кипение крови, спортивный зуд, приверженность национализму, насилие, стоящее на службе у морального порядка, или же опьянение идеей коллективности и подчинения государству. Из одного рабства они попадают в другое, еще более жестокое, но столь же недолговременное. Заблуждение не может избавить от заблуждения.
Безотчетно веря в некие силы и упиваясь красноречием, подчиняясь внутренним и коллективным тираниям, современный человек наверняка не сумеет освободиться от «спиритуализма» и «материализма». Это возможно лишь при условии, если он в личностном и коллективном плане определит свое место в восстановленном универсуме и если с помощью свободного решения он, как обновленная личность, включится в ответственные деяния, руководствуясь зовущим к единству светом. Ни ангел, ни зверь: он телесен (в том прекрасном смысле, о котором любил говорить Пеги) и своим вниманием к миру, и стремлением дать подтверждение каждому из своих слов и обеспечить высокое качество своему присутствию среди близких ему людей и обычных предметов; он духовен, поскольку жаждет изменений, приобщаясь к окружающему его миру, и так до бесконечности.
Наш поиск практического использования духовных средств – это поиск методологии нового поведения. Он направлен как против очищения посредством «ничто», к чему призывают идеалисты, так и против принесения себя в жертву инстинкту, чего требуют реалисты. Это две формы одной и той же дряблости, подобно тому как существуют два направления тяготения – мыльного пузыря, поднимающегося вверх, и камня, падающего вниз. Человек – это растение, укорененное в земле, из которой оно берет питательные соки, связанное с ней всеми ритмами собственной жизни; но его предназначение пронизывает его судьбу как животворная сила и, не отрывая его от земли, каждый день заставляет его подниматься выше и выше. Не наша вина в том, что такое положение дел является самым трудным, что требуется проделать длительный путь, дабы отыскать такие поступки, которые были бы одновременно и эффективными и честными, без насилия и без пустого красноречия, и что мы должны отказаться от попыток найти единственный и простой критерий, который можно было бы приложить к любому случаю в качестве точного и бесспорного правила. Мы заранее знаем, поскольку путь человека является неопределенным и мучительным, что сумеем открыть только неопределенные и мучительные методы. Но мы знаем также, что история никогда не строилась в соответствии с системами, и это дает нам утешение.
Из предшествующего анализа, как мы осмеливаемся надеяться, в достаточной мере явствует, что здесь речь идет не о создании секты унылых печальных людей, питающихся одними овощами.
Такая секта могла бы иметь большой успех. Когда у буржуа болит печень и его одолевает страх, он охотно превозносит существующий строй. Но вот социальный организм, который он создал по своему образу и подобию, застопорился: буржуа без труда и, несомненно, с готовностью дал бы согласие на временные ограничения, которые ликвидировали бы поломки и подготовили машину к скоростям. Нам редко случалось видеть столько нравственных людей с тех пор, как наступили скверные дни. Не будем путать моральный кризис с гигиеническим требованием целомудрия, связанным с переутомлением людей, которое нередко следует за дебошами. Мы уже знаем, что гигиена может способствовать укреплению убежденности и облагородить нашу внешность, но мы не будем столь наивными, чтобы поверить, будто она способна потрясти сердца, поскольку мы вняли ее рекомендациям. Крупный буржуа, встревоженный перебоями в работе машины, мелкий буржуа, страдающий от нехватки денег и воображения, демонстрирующий неблаговидную реакцию перед лицом сильных мира сего и эксплуатирующий мистику маленького человека в угоду узкоростовщической экономике алчных лавочников, – вот кого мы видим стоящими во главе несущих очищение крестовых походов. Что нам за дело до этих кающихся, но не доходящих до раскаяния грешников, которые призывают вернуться из авантюрного царства денег к их «нормальному» функционированию, как если бы беспорядок начался не с самой этой «нормальности». Нравственные люди чересчур легко позволяют дурачить себя.
И тем в большей степени (о бедная мораль!), тем прочнее царствует самая невероятная путаница в этой добродетельной сумятице, которую с недавних пор стали называть пробуждением общественной нравственности. К затравленным мэтрам, о которых мы только что говорили и которые готовы отпустить поводья, чтобы спасти свою власть, надо добавить и других странных правоверных. Трудно бороться против них, потому что они честны и искренни. Было бы несправедливо отождествлять их непоследовательный морализм с двуличием первых, как это делают революционные партии с их прямолинейной политикой, ибо у них совсем иное человеческое качество.
Вы найдете их среди промышленников старой закалки, изнуряющих себя на работе, ведущих такой же суровый образ жизни, какого они требуют от своих рабочих, но они, разрываясь между царством дисциплины и индивидуальной добротой (которой они иногда отличаются), навсегда забыли о справедливости; чтобы достичь ее, им потребовалось бы пересмотреть всю систему, в которой они живут и действуют, признать необходимость освобождения тех, кем они командуют, что недоступно их воображению и невозможно с точки зрения их предрассудков. Испытывая исключительно искреннее и глубокое отвращение к порокам современного капитализма (а они сами говорят об этом), они без малейшего подозрения принимают его, как только он начинает корректно вести свою некорректную игру. Они сами, не зная того, остаются феодалами, а общество, к которому они взывают, – это общество, основывающееся на честности и протекционизме хозяев, соблюдающих дистанцию по отношению к своим слугам, которую устанавливают отношения между кастами, столь же неоспоримые в их глазах, как и самые невинные продукты творения. Они не задают себе нравственных вопросов по поводу сущности современного капитализма.
Рядом с ними мы видим того же буржуа, но религиозного, воспитанного в традиции преклонения перед частными добродеюлями, особенно добродетелями семейными, столь же влюбленного в справедливость, как и самый бескорыстный революционер (что бы об этом ни думал последний), готового на существенное углубление семейных чувств при условии, что он всегда останется хозяином и сюзереном. Здесь перед нами ремесленник, которого известная свобода в ремесле делает господином в своей области, не знающим нищеты и несправедливости; капиталистический порядок пока пощадил его, и он протестует только против очевидных беспорядков, что лишь оттеняет постоянно существующий беспорядок. А вот еще почтенные лица скромных людей, приученных к постоянному порядку, честности и аккуратности в экономике, которые со всеми своими привычками подвергаются испытанию мотовством и расточительностью; им не хватает воображения, чтобы заметить, что эти привычки создают для оплакиваемого ими зла наиболее прочное прибежище; более того, эти привычки представляются им узаконенными со стороны институтов, которые они без тени сомнения уважают и поддерживают.
В условиях такого скрытого двурушничества и слепой добропорядочности мы опять обнаруживаем новые лики на фальшивой спиритуалистической монете, о которых мы говорили выше.
Можно было бы подумать, что зло сводится к выспренним разглагольствованиям о нравственности, прикрывающим недобросовестность виновных добродетельным энтузиазмом, которому к тому же нетрудно следовать, ибо он совпадает с задачами текущего момента. Вот поэтому‑то мы почти совсем не доверяем публичным выражениям возмущения, поскольку под ними не стоят личные подписи тех, кто их провозглашает.
Но идти надо еще дальше. Мы не можем ждать спасения от морализаторства, даже если оно искренне. Будем понимать под ним набор предписаний и запретов, который имеет своим оправданием и целевым предназначением только самого себя. Мораль морализаторства – это орудие того же самого жульничества, каким является дух в идеализме. Перед человеком стоит только одна задача – это милосердие. Точные предписания, которые христианин понимает под этим словом, у нехристианина могут вызвать такой же взгляд на нравственную деятельность. Он будет считать, что цель всякого предписания состоит не в установлении режима точно дозированной безмятежности, а в подготовке людей, отдающих себя без остатка другим, людей, в высшей степени свободных и лишенных расчетливости. Такие люди, христиане они или нет, считаются с установленными правилами, ибо хорошо знают свою слабость; они будут верить в то, что внутренняя свобода подобна свободе писателя или художника и достичь ее можно, только соблюдая и эти правила. Но они знают также, что если бы руководствовались ими в порыве высшего великодушия, то правила, отличающиеся строгостью и непреклонностью и требующие внимания к себе, сковали бы их. Грамматика моральных правил, как только она начинает применяться в качестве кодекса и перестает пересматриваться в качестве стиля жизни, вне деятельности, не порождает ничего, кроме академизма. Поскольку ее задача состоит в подготовке этапов движения от животной жизни к жизни духовной, содействуя сохранению дисциплины и оказывая помощь на этом тернистом пути, то в том случае, если вдохновение не нисходит к ней свыше, она в конечном итоге завладевает теми, кому должна была проложить путь, подобно болтунам, которые, стоя на паперти собора, гасят наши эмоции своими комментариями. Человек, склонный к систематизации, довольно скоро всецело подчиняется ей, а вслед за этим направляет ее на оправдание всякого рода нелепостей, свойственных коллективным предписаниям.
В таком случае то, что называют моралью, оказывается тем же, что наши социологи понимают под коллективной совестью, которая является совестью экономических каст и государственных лозунгов. Это – момент упадка, который используется в прямо противоположных интересах для того, чтобы под знаменем морального порядка проповедовать возврат к хорошим манерам. Они находят сторонников и создают собственную мистику, получающую широкое распространение, поскольку хорошие манеры в значительной части отождествляют с духом и они придают жизни приятный оттенок, обеспечивая уверенность в собственных силах и стабильность в любой коммерции. Порядок будет считаться утвердившимся как в индивидах, так и в обществах, когда такой минимум хороших манер станет регулятором большинства отношений. Именно поэтому‑то честные люди протягивают руку негодяям, которые эксплуатируют их совесть при помощи своих бумажников, чудовищным образом соединяя вместе невинность и мошенничество во имя установления морального порядка. Впрочем, тот же самый союз мы находим и в противоположном революционном лагере, о чем вскоре пойдет речь.
Необходимо расстроить эти планы. То, что непреклонные души, воспитанные на идеях кантовского ригоризма, судорожно цепляющиеся за эти лишенные всякой привлекательности формы морализаторства, смогли сохранить некоторые признаки усредненной добродетели, мы согласны. Но что это за добродетели? Как отличить в этом наборе буржуазных добродетелей, соединенных с наивно‑честной вежливостью и лозунгами о национальном единстве, что является жизнью и истиной, а что – выгодой, капризом, привычкой? Разве здесь заботятся о том, чтобы «спасти» саму жизнь? А что представляет собой то крайнее возмущение, которое объединяет вместе налогоплательщиков и разорившихся коммерсантов? Когда кровь сходит с мертвого лица, иногда кажется, что на нем проступает печать достоинства; но одна только непреклонная смерть накладывает эту маску на некогда подвижные черты лица. Таково и достоинство большинства наших нравственных людей, обладающих удобными для них добродетелями, гарантированными от всякого риска, и кичащихся собственной добросовестностью.
Духовные средства: прежде всего не дать им возможности найти себе новое убежище, поскольку именно этим средствам должно быть свойственно изгонять из убежищ всех тех, кто принимает энтузиазм борцов за общественное спасение или борьбу за революцию в качестве подлинной вовлеченности личности. Просвещать тех, кто в силу своей апатии или краснобайства становится соучастником зла, разоблачать тех, кто пользуется и тем и другим, чтобы играть словами и использовать нравственность в корыстных целях, и прежде всего – разоблачать этих последних.
Они стоят у истока всякого зла: из‑за их корыстолюбия, которое сеет беспорядок по всему миру, прикрываясь добродетелями труда; из‑за насилия и ненависти, в чем они сегодня упрекают доведенных до отчаяния людей, которых их же строй в течение целого столетия отторгал от любви; из‑за того, что они нацепили ухмыляющуюся маску лицемерия на каждую добродетель и на каждую ценность, подлинными защитниками которых они себя представляют. Разве не ясно, какой злой умысел лежит в основе морального порядка, о котором они сегодня трубят на всех перекрестках, а завтра будут поддерживать его своими пулеметами? Они стремятся не к утверждению справедливости, этого единственного средства искоренить ненависть, не к выявлению подлинной добродетели за скрывающими ее масками, а к удушению своих жертв под тем предлогом, что они‑де руководствуются зловредными чувствами, заложенными в их сердцах угнетением, и укреплению вокруг угнетателей ореола респектабельности, удостоверяющей естественный характер их господства.
Необходимо, чтобы все раз и навсегда поняли, что мы не станем соучастниками такого положения дел и что попытки заставить нас сделать это, предпринимаемые то тут, то там, то справа – с целью сделать нас его соучастниками, то слева – с целью показать, что мы уже к нему причастны, не окажут на нас никакого влияния. Наилучшим средством попасть в эту западню было бы принять данный Порядок, провозглашающий правила, не имеющие никакой конечной цели и быстро становящиеся обманчивой и бессодержательной риторикой, правила, которые интересы тут же выдают за предназначение, как это случается с любой необузданной силой. Единственное средство не допустить этого состоит в том, чтобы вызвать чувство недоверия у честных людей, поскольку по причине своего несовершенного и двусмысленного сознания они образуют резервное войско, стоящее на страже установленного беспорядка.
Честные люди: это вы и я, это все мы, верящие в то, что сумели сохранить свою безупречность, а на самом деле погрязли в равнодушии.
Ограниченную, но последовательно продвигающуюся вперед работу по распашке целинных земель – вот что мы попытаемся сделать в ближайшее время. Мы начнем со скромных утверждений и станем безостановочно расширять их по мере накопления опыта и совершенствования знаний: но прежде всего мы постараемся не отделываться одними обещаниями. Итак, подведем первые итоги.
Мы нисколько не сомневаемся в том, что насилие всегда является пороком и что практический идеал ненасилия должен быть тем пределом, к которому нам необходимо непрерывно приближаться. Здесь следует сделать два уточнения.
Такое основополагающее ненасилие является политикой добродетельной силы, которая не имеет ничего общего со страхом и слабостью.
Впрочем, ныне мы все вместе до такой степени включены в систему силовых игр, что представляется очень трудным из‑за этой коллективной вины способствовать успешному развитию какого‑либо земного дела, не вызывая тем самым насильственных последствий, сколь бы ограниченными они ни были. Стремление избежать их любой ценой (если не считать исключительных случаев), вероятно, значило бы жертвовать духовным предназначением человека, ибо судьбы людей вплетены в материальные условия до такой степени, что любое стремление воздействовать на них не обходится без жестоких потрясений.
Принимая это во внимание, мы выражаем свою твердую решимость: во‑первых, изучить и подвергнуть проверке на опыте все еще неисследованную область ненасильственных методов, никогда не теряя из виду их эффективность и стремясь наверстать упущенное время, чтобы понапрасну не тормозить осуществление нашего действия; во‑вторых, никогда безоговорочно не пользоваться насильственными средствами и соблюдать следующие условия: 1) прежде всего и по мере того, как они будут созревать, становясь эффективными, мы с упорством испытаем все ненасильственные средства, имеющиеся в нашем распоряжении, и согласимся на насилие лишь как на последнее, крайнее средство;
2) не все насильственные средства такого рода достойны осуждения; и мы не считаем, что они порочны уже только потому, что требуют насилия;
3) даже тогда, когда эти средства узаконены или по меньшей мере допускаются обстоятельствами, они являются, строго говоря, не средствами достижения результата, а только следствиями, и о них надо было бы говорить не как о средствах вообще, а как о побочных средствах. Цель не оправдывает средства, что же касается духовной цели, то она не может приписывать онтологическую необходимость и морально оправдывать те средства, которые в сущности своей были бы противодуховными; если обратиться к истории человечества, которое по своей вине усугубило собственную зависимость от материи, то оно должно было лишь терпимо относиться к случайному появлению этих побочных средств, остающихся в определенном смысле порочными по своей природе и своим последствиям; 4) подходить со строгой меркой к этой особенности средств и учитывать их последствия, пока мы не обретем моральную уверенность в том, что зло, совершаемое или провоцируемое, таким образом не перевесит добро, которого требуется достичь; 5) мы ни в коем случае не будем стремиться использовать средства ради средств, памятуя о их порочности, как и не будем призывать других делать это; мы, напротив, будем беспрерывно и по возможности полностью лишать такие средства их вредоносности.
Личностная революция
Обретение недобросов<