Ф. Ницше: Философия будущего будет действием
Прочитайте следующий текст и ответьте на прилагаемые к нему вопросы.
В том, как Декарт определяет сущность и задачи философии всё-таки чувствуется дух математики. И это неудивительно – ведь Декарт сам был математиком, а не только философом. Действительно, то пренебрежение внешним, эмпирическим знанием как случайным, логически несвязанным, таким, в котором можно всегда усомниться и, наоборот, чрезвычайно высокая оценка внутренней очевидности целиком и полностью выдает в Декарте математика. Хотя в пункте 5. своих «Начал философии» он и говорит, что «можно сомневаться также и в математических доказательствах», ибо бог мог создать нас такими, чтобы «мы всегда ошибались даже в том, что нам кажется самым достоверным», а вот в отношении cogito никак усомниться нельзя, т.е. тут и бог, получается, бессилен, но все-таки возникает невольное ощущение, что само cogito как очевидная достоверность у Декарта в значительной степени обязана своим происхождением математической очевидности. Во всяком случае, Декартово обоснование очевидности не противоречит следующему рассуждению: «Я мыслю, допустим, безошибочно складываю и вычитаю, следовательно, я – калькулятор», т.е. вместо «Cogito ergo sum» – «Computo ergo computator» (Считаю, следовательно, я счетчик (калькулятор, компьютер). Конечно, всю философию Декарта нельзя сводить к этим утверждениям, ибо здесь есть и другой момент – и, наверное, более важный – а именно: кто и что я есть сам по себе независимо от внешнего мира, однако и предложенная нами несколько неожиданная интерпретаций следствий из философии Декарта имеет определенный смысл. В частности, немецкий философ и филолог ФРИДРИХ НИЦШЕ (1844 – 1900) обратил внимание именно на этот аспект. По его мнению, философия (именно философия, а не наука) не должна сводиться лишь к проблеме достоверности знания, не должна быть лишь теорией познания, ибо у нее есть и другая задача. О том, какая это задача, можно узнать, прочитав следующий отрывок из работы Ф. Ницше «По ту сторону добра и зла».
О философах и философии будущего
«Вся новейшая философия, этот остаток философии наших дней, возбуждает недоверие и уныние, если не насмешку и сострадание. Философия, сокращенная до «теории познания»…, философия, которая вовсе не переступает порога и с мучениями отказывает себе в праве на вход, – это философия при последнем издыхании, некий конец, некая агония, нечто возбуждающее сострадание. Как могла бы такая философия – господствовать?
Если что побуждает нас смотреть на всех философов отчасти недоверчиво, отчасти насмешливо, так это не то, что нам постоянно приходится убеждаться, насколько они невинны, как часто и как легко они промахиваются и заблуждаются, … не их ребячество и детское простодушие, а то обстоятельство, что дело у них ведется недостаточно честно: когда, все они дружно поднимают великий и добродетельный шум каждый раз, как только затрагивается проблема истинности, хотя бы только издалека.
Все они дружно притворяются людьми, якобы дошедшими до своих мнений и открывшими их путем саморазвития холодной, чистой божественно беззаботной диалектики, … между тем как в сущности они с помощью подтасованных оснований защищают какое-нибудь предвзятое положение, внезапную мысль, «внушение», большей частью абстрагированное и профильтрованное сердечное желание. Все они дружно адвокаты, не желающие называться этим именем, и даже в большинстве пронырливые ходатаи своих предрассудков, называемых ими истинами.
Нарождается новый род философов: я отваживаюсь окрестить их небезопасным именем. Насколько я разгадываю их, насколько они позволяют разгадать себя – ибо им свойственно желание кое в чем оставаться загадкой, – эти философы будущего хотели бы по праву, а может быть и без всякого права называться искусителями.
Новые ли это друзья «истины», эти нарождающиеся философы? Довольно вероятно, ибо все философы до сих пор любили свои истины. Но наверняка они не будут догматиками.
Их гордости и вкусу должно быть противно, чтобы истина становилась вместе с тем истиной для каждого, что было до сих пор тайным желанием и задней мыслью всех догматических стремлений. «Мое суждение есть мое суждение: далеко не всякий имеет на него право», – скажет может быть, такой философ будущего. Нужно отстать от дурного вкуса – желать единомыслия со многими.
Наши высшие прозрения должны – и обязательно! – казаться безумствами, а смотря по обстоятельствам, и преступлениями, если они запретными путями достигают слуха тех людей, которые не созданы, не предназначены для этого. …Добродетели заурядного человека были бы, пожалуй, у философов равносильны порокам и слабостям. Независимость – удел немногих: это преимущество сильных.
И где только кто-нибудь без раздражения, а скорее добродушно говорит о человеке как о брюхе с двумя потребностями и о голове – с одной; всюду, где кто-нибудь видит, ищет и хочет видеть подлинные пружины людских поступков только в голоде, половом вожделении и тщеславии; словом, где о человеке говорят дурно, но совсем не злобно, – там любитель познания (философ – В.Ш.) должен чутко и старательно прислушаться. И вообще он должен слушать там, где говорят без негодования… Никто, не лжет так много, как негодующий.
Нужно ли мне добавлять еще после всего этого, что они будут свободными, очень свободными умами, эти философы будущего, – несомненно, кроме того, и то, что это будут не только свободные умы, а нечто большее, высшее и иное в основе, чего нельзя будет не узнать и смешать с другими… Во всех странах Европы, а также и в Америке есть ныне нечто злоупотребляющее этим именем («свободный ум» – В.Ш.), некий род очень узких, ограниченных, посаженых на цепь умов, которые хотят почти точь-в-точь противоположного тому, что лежит в наших намерениях и инстинктах, – не говоря уже о том, что по отношению к эти будущим новым философам они должны представлять собою только наглухо закрытые окна и запертые на засов двери. Одним словом, они принадлежат к числу нивелировщиков, эти ложно названные «свободные умы», как словоохотливые и борзопишущие рабы демократического вкуса и его «современных идей».
Я настаиваю на том, чтобы наконец перестали смешивать философских работников и вообще людей науки с философами, – чтобы именно здесь строго воздавалось «каждому свое» и чтобы на долю первых не приходилось слишком много, а на долю последних – слишком мало. Для воспитания истинного философа, быть может, необходимо, чтобы и сам он стоял некогда на всех тех ступенях, на которых остаются и должны оставаться его слуги, научные работники философии; быть может он и сам должен быть критиком и скептиком, и догматиком, и историком, и, сверх того, поэтом и собирателем, и путешественником, и отгадчиком загадок, и моралистом, и прорицателем, и «свободомыслящим», и почти всем, чтобы пройти весь круг человеческих ценностей и разного рода чувств ценности, чтобы иметь возможность смотреть различными глазами и с различной совестью с высоты во всякую даль, из глубины во всякую высь, из угла во всякий простор. Но все это только предусловия его задачи; сама же задача требует кое-чего другого – она требует, чтобы он создавал ценности… все равно, будет ли это в области логической, или политической (моральной), или художественной.
…Подлинные же философы суть повелители и законодатели; они говорят: «так должно быть»! они – то и определяют «куда» и «зачем»… они простирают творческую руку в будущее, и все, что есть и было, становится для них при этом средством, орудием, молотом. Их «познавание» есть созидание, их созидание есть законодательство, их воля к истине есть воля к власти. Есть ли нынче такие философы? Были ли уже такие философы? Не должны ли быть такие философы?
Мне все более и более кажется, что философ, как необходимый человек завтрашнего и послезавтрашнего дня, во все времена находится и должен был находиться в разладе со своим «сегодня»: его врагом был всегда сегодняшний идеал. До сих пор все эти выдающиеся споспешествователи человечества, которых называют философами и которые редко чувствовали себя любителями мудрости, а скорее неприятными безумцами и опасными вопросительными знаками, – находили свою задачу, свою суровую, непреднамеренную, неустранимую задачу, а в конце концов и величие ее в том, чтобы быть злой совестью своего времени. Приставляя, подобно вивисекторам, нож к груди современных им добродетелей, они выдавали то, что было их собственной тайной: желание узнать новое величие человека, новый еще неизведанный путь к его возвеличению.
Многие поколения должны предварительно работать для возникновения философа; каждая из его добродетелей должна приобретаться, культивироваться, переходить из рода в род и воплощаться в нем порознь, – и сюда относится не только смелое, легкое и плавное течение его мыслей, но прежде всего готовность к огромной ответственности, величие царственного взгляда, чувство своей оторванности от толпы, ее обязанностей и добродетелей. Благосклонное охранение и защита того, чего не понимают и на что клевещут, – будь это Бог, будь это дьявол, – склонность и привычка к великой справедливости, искусство повелевания, широта воли, спокойное око, которое редко удивляется, редко устремляет свой взор к небу. Редко любит…»
Ницше Ф. По ту сторону добра и зла //Сочинения в 2 т. Т. 2. М.,1990. С. 325-338
Вопросы
1. За что критикует Ф. Ницше современную ему философию и современных ему философов?
2. Какими качествами, по мнению Ницше, должны обладать философы будущего и какие задачи они должны решать?
3. Кого Ницше называет «нивелировщиками» в философии?
4. Почему Ницше главной задачей и смыслом всего творчества философов будущего считает «быть злой совестью своего времени»?
5. По словам Ф. Ницше, «вся новейшая философия (в качестве примере такой философии можно взять рассуждения Декарта о задачах и смысле философии из задания 1.1. – В.Л.) … возбуждает недоверие и уныние, если не насмешку и сострадание. Философия, сокращенная до «теории познания» … это философия при последнем издыхании, некий конец, некая агония, нечто возбуждающее сострадание. Как могла бы такая философия – господствовать?» И далее: «Нарождается новый род философов, … эти философы будущего хотели бы по праву, а может быть и без всякого права называться искусителями». Сейчас, т.е. через 100 с лишним лет после этих слов Ницше хотелось бы спросить: угадал ли Ницше будущее развитие знания (прежде всего философского), говоря о неком новом роде «философов-искусителей»? Для того чтобы ответить на этот вопрос, надо сначала понять, что из себя представляет современное знание, или, говоря словами Ницше, понять, чем искушают сейчас. Вот несколько замечаний по этому поводу современного французского философа Ж.-Ф. Лиотара: «Наука с самого начала конфликтовала с рассказами. По ее собственным критериям за большинством из них скрывается вымысел. …Когда … метадискурс прибегает эксплицитным образом к тому или иному великому рассказу, как, например, диалектика Духа (это о Гегеле – В.Л.), герменевтика смысла, эмансипация разумного субъекта (это можно отнести на счет Декарта – В.Л.) или трудящегося, рост богатства (это применимо к Марксу – В.Л.),… то науку, которая соотносится с ним, в целях самолегитимации решают назвать «модерном». И таким образом, например, правило консенсуса между отправителем и получателем ценностного высказывания об истине, считается приемлемым, если оно вписывается в перспективу возможного единодушия рассудительных умов: это может быть рассказ эпохи Просвещения, когда герой познания работает ради великой этикополитической цели, всеобщего мира. … Упрощая до крайности, мы считаем «постмодерном» (это современное состояние знания – В.Л.) недоверие в отношении метарассказов. Оно является, конечно, результатом прогресса науки; но и прогресс, в свою очередь, предполагает это недоверие. С выходом из употребления метанарративного («нарратив» – это рассказ, история; соответственно, «метанарратив» – это великий рассказ, великая история – В.Л.) механизма легитимации связан, в частности, кризис метафизической философии, а также кризис зависящей от нее университетской институции. Нарративная функция теряет свои функторы: великого героя, великие опасности, великие кругосветные плавания и великую цель. …Грядущее общество соотносится не столько с ньютоновской антропологией (как то структурализм или теория систем), сколько с прагматикой языковых частиц. Существует много различных языковых игр – в силу разнородности их элементов. Они дают возможность своего учреждения только через места сбора и распределения информации – это локальная детерминация. Решающие инстанции могут, тем не менее, попытаться управлять этими облаками социальности по матрицам «input/output» (стандартные компьютерные команды «ввод/вывод» – В.Л.) в соответствии с логикой, содержащей взаимосоразмерность элементов и определимость целого. Благодаря ей наша жизнь оказывается обреченной на рост продуктивности. Оптимизация рабочих характеристик системы, ее эффективность становятся критериями ее легитимности, где социальная справедливость понимается как научная истина. Применение этого критерия ко всем нашим играм сопряжено со своего рода террором, мягким или жестким: «Будьте операциональными, т. е. будьте взамосоразмерными или убирайтесь». …Наша рабочая гипотеза состоит в том, что по мере вхождения общества в эпоху, называемую постиндустриальной, а культуры – в эпоху постмодерна, изменяется статус знания. Этот переход начался по меньшей мере с конца пятидесятых годов, обозначивших Европе конец ее восстановления. …Влияние … технологических изменений на знание должно быть, судя по всему, значительным. Им отводятся или будут отводиться две фундаментальные функции: исследование и передача сведений. …Пример, доступный пониманию профанов, дает генетика, которая обязана своей теоретической парадигмой кибернетике. Существуют сотни других примеров. …Нормализуя, миниатюризируя и коммерциализируя аппаратуру, уже сегодня модифицируют операции по получению знаний, их классификации, приведения в доступную форму и эксплуатации. Было бы естественным полагать, что увеличение числа информационных машин занимает и будет занимать в распространении знаний такое же место, какое заняло развитие средств передвижения сначала человека (транспорт), а затем звука и изображения. При таком всеобщем изменении природа знания не может оставаться неизменной. Знание может проходить по другим каналам и становиться операциональным только при условии его перевода в некие количества информации. Следовательно, мы можем предвидеть, что все непереводимое в установленном знании, будет отброшено, а направления новых исследований будут подчиняться условию переводимости возможных результатов на язык машин. …Вместе с гегемонией информатики предлагается и определенная логика, а следовательно, совокупность предписаний, предъявляемых к сообщениям, принимаемых как относящиеся к знанию. …Старый принцип, по которому получение знания неотделимо от формирования (Bildung) разума и даже от самой личности, устаревает и будет выходить из употребления. …Знание производится и будет производиться для того, чтобы быть проданным, оно потребляется и будет потребляться, чтобы обрести стоимость в новом продукте, и в обоих этих случаях, чтобы быть обмененным. Оно перестает быть самоцелью и теряет свою «потребительскую стоимость». …В форме информационного товара, необходимого для усиления производительной мощи, знание уже является и будет важнейшей, а может быть, самой значительной ставкой в мировом соперничестве за власть. …Вместо того чтобы распространяться в силу своей «образовательной» ценности или политической значимости…, можно представить себе, что знания будут введены в оборот по тем же сетям, что и денежное обращение, и что соответствующее этому расслоение прекратит быть делением на знание/незнание, а станет, как и в случае денежного обращения, «знаниями к оплате/знаниями к инвестиции», т. е. знаниями, обмениваемыми в рамках поддержания обыденной жизни (восстановление рабочей силы, «выживание») versus кредиты знаний в целях оптимизации результативности программы». (Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна. СПб., 1998. С. 9 – 22) Итак, и Ницше, и Лиотар одинаково констатируют, что в будущем (для Лиотара и для нас это уже настоящее) прежний вид знания не сохраниться. Но что всё-таки придет ему на смену? Предчувствие Ницше из XIX века и констатация Лиотара в конце XX относительно нового типа знания, вероятно, не совпадают. В чем, по Вашему мнению, разница (и что общего) между тем, как описывает философию будущего Ницше и тем, что говорит о новом характере знания Лиотар?