НУЛЕВАЯ СТЕПЕНЬ — понятие философии постмодерна, означающее мнимую референциональность мифологического (Р.Барт)

НУЛЕВАЯ СТЕПЕНЬ— понятие философии постмодерна, означающее мнимую референциональность мифологического (Р.Барт), гиперреального или симулякра (Бодрийяр), а также лимитированность ги­перинтерпретации (Эко); де-конструкт радикальной ре­флексии развития культуры модерна, вскрывающий ее фундированность идеей присутствия, наличия (см. Ме­тафизика отсутствия).Впервые понятие "Н.С." ис­пользовано датским глоссематиком В.Брендалем для обозначения нейтрализованного члена какой-либо оппо­зиции. Однако широкое применение приобретает благо­даря работе Р.Барта "Нулевая степень письма" (1953) — "введению в книгу, которая могла бы стать Историей Письма". Проблематика Н.С. рассматривается Р.Бартом в контексте различения языка и стиля, мифологии и ли­тературы. Письмо (см. Письмо)есть "некое формальное образование, связывающее язык и стиль". Язык, соглас-

но Р.Барту, носит надындивидуальный характер и явля­ется "естественным продуктом времени", результатом Истории и Общества. В то же время, язык есть, скорее, эпистемологическая категория, не редуцируемая к инструментальности: "не столько запас материала, сколько горизонт, т.е. одновременно территория и ее границы"; это анонимная потенциальность — "площадка, заранее подготовленная для действия, ограничение и одновре­менно открытие диапазона возможностей". Напротив, стиль означает кумулятивность телесного опыта пишу­щего, "он обусловлен жизнью тела писателя и его про­шлым", "превращаясь мало-помалу в автоматические приемы его мастерства". Стиль исходит из сферы инди­видуальной, "интимной мифологии" пишущего, "сферы его речевого организма, где рождается первоначальный союз слов и вещей". Таким образом, язык — это терри­тория, на которой размещается аккумулированное про­шлое писателя, или — архив, в который проникает теле­сность (см. Тело, Телесность).Стиль — это сырье, "природная "материя" писателя, его богатство и его тюрьма, стиль — это его одиночество". Горизонт языка и вертикальное измерение стиля (посредством истори­чески детерминированной комбинаторики языковых элементов и трансформации индивидуальной телеснос­ти) производят пространство, где и появляется письмо, — "сознающая себя форма", благодаря которой писа­тель "приобретает отчетливую индивидуальность", при­нимая на себя социальные обязательства. Следователь­но, письмо по сути выступает как социальная практика, "акт исторической солидарности", деятельность, обус­ловленная сознательным выбором определенной пози­ции (в то время как "язык и стиль — слепые силы", т.к. ни язык, ни стиль нельзя выбрать; "язык и стиль — объ­екты; письмо — функция; она есть способ связи между творением и обществом"); "письмо — это не что иное, как компромисс между свободой и воспоминанием, это воспоминающая себя свобода, остающаяся свободой лишь в момент выбора, но не после того, как он свер­шился". Выбор типа письма означает ангажированность писателя и совпадает с "выбором социального прост­ранства, в котором располагается слово" и которое, тем не менее, не сводимо к пространству потребителей ли­тературы или к конкретным социальным группам. Вы­бор письма — "это выбор в сфере духа, а не в сфере практической эффективности. Письмо — это способ мыслить Литературу, а не распространять ее среди чита­телей"; "писать — значит предоставлять другим заботу о завершенности твоего слова; письмо есть всего лишь предложение, отклик на которое никогда не известен". За свою эволюцию письмо пережило "все этапы посте­пенного отвердевания", по мере развертывания кото­рых, с одной стороны, происходит догматизация, сакра-

лизация письма, его кристаллизация в Истории в качест­ве "изящной словесности; а с другой — нарастает необ­ходимость освобождения письма от тоталитарности языка, требование "обнаружить явление, полностью ли­шенное Истории, обрести новый, пахнущий свежестью язык". Т.обр. письмо выступало как 1 ) объект разгляды­вания (например, письмо Шатобриана, которое "едва за­метно отвлеклось от своего инструментального назначе­ния и принялось вглядываться в собственный лик"); 2) объект производства, когда создавалась "рабочая стои­мость письма", а литературная форма стала объектом потребления наряду с другими товарами, т.е. "сам акт производства был "означен", впервые превращен в зре­лище и внедрен в сознание зрителей" (письмо Флобера); 3) объект убийства, когда письмо интегрировало Лите­ратуру и мысль о ней, и объективация Литературы до­стигла финальной стадии — смерти ("все усилия Мал­ларме были направлены на разрушение слова, как бы трупом которого должна была стать Литература"); нако­нец, 4) объект исчезновения, на котором совмещаются "порыв к отрицанию" и "бессилие осуществить его на практике", чему и соответствует Н.С. письма. (Ср. у Эко: "раз уж прошлое невозможно уничтожить, ибо его уничтожение ведет к немоте, его нужно переосмыс­лить".) Н.С. письма (иначе — "белое", "нейтральное", "прозрачное" письмо) есть, по Р.Барту, иной способ "ос­вободить литературное слово". Это сугубо денотативное письмо, лишенное каких-либо коннотативных идеоло­гических содержаний (что сближает данную интерпре­тацию с бартовской же интерпретацией мифологии: Н.С. письма — это антимифологическое письмо). "Письмо, приведенное к нулевой степени, есть, в сущ­ности, ни что иное, как письмо в индикативе или, если угодно, внемодальное письмо", сводящееся "к своего рода негативному модусу, где все социальные и мифоло­гические черты языка уничтожаются, уступая место нейтральной и инертной форме". Примером такого рода письма для Р.Барта выступает "Посторонний" Камю, со­здавший стиль, "основанный на идее отсутствия, кото­рое оборачивается едва ли не полным отсутствием само­го стиля", следствием чего является "появление писате­ля без Литературы". Н.С. письма означает, тем самым, отсутствие мифологии и преодоление Литературы: язык обращается "в чистое здесь-бытие", писатель, не вовле­ченный ни в одну идеологию, "становится безоговороч­но честным человеком" (ср. ницшеанское "поэты врут"); "безгрешное, хранящее невинность письмо" "не предполагает никакого убежища, никакой тайны" (ср. идею соблазна у Бодрийяра). Письмо, приведенное к Н.С., обретает свою первоосновную функцию — инструментальность и "превращается в подобие чистого ма­тематического уравнения", однако с течением времени

письмо начинает вырабатывать автоматические приемы "именно там, где расцветала его свобода" и в конечном итоге инкорпорируется мифологией. "Общество объяв­ляет... письмо одной из многих литературных манер и тем самым делает узником его собственного формотворческого мифа", литература — это всего лишь форма, ко­торую концепт "Литература" наделяет новым значени­ем. Бартовское понимание мифа как вторичной семиологической системы и совокупности побудительных коннотаций, делает возможным реконструкцию понятия Н.С. в качестве основания концепции симуляции и ги­перреальности Бодрийяра. Означающее мифа характе­ризуется обратимостью означаемого и означающего ес­тественного языка (первичной семиологической систе­мы), из которых то состоит. "Вездесущность означаю­щего в мифе очень точно воспроизводит физическую структуру алиби (известно, что это пространственный термин): понятие алиби также предполагает наличие за­полненного и пустого места, которые связаны отноше­нием отрицательной идентичности". Благодаря чему ни буквальное, денотативное прочтение мифа, ни его пони­мание как обмана или ложного смысла не уничтожает миф. "Оказавшись перед необходимостью сорвать по­кров с концепта или ликвидировать его, миф вместо это­го натурализирует его". Т.обр. основной функцией мифа является "натурализация концепта", обращение к есте­ственному, предельному основанию реальности, т.е. к Н.С. Миф "претендует на трансформацию в систему фактов", на отождествление представления и реальнос­ти и, в конечном итоге, на трансформацию истории в природу — "в мифе вещи теряют память о своем изго­товлении". Н.С., в этом плане, есть натуралистическое алиби мифа, обеспечивающее его существование. След­ствием бартовской концепции мифологии является пе­реосмысление задач социальной критической теории: поскольку критика мифа в плане реального только ук­репляет миф, оборачиваясь его Н.С., то становится не­обходимым мифологизация его самого, создание искус­ственного мифа с целью "превзойти систему в симуля­ции". Развивая и радикализируя коннотативную семи­отику Р.Барта, Бодрийяр диагностирует поглощение си­стемы вещей системой знаков. В этом смысле, в рамках рассмотрения функциональной системы или дискурса вещей, Н.С. вещи есть недостигаемый предел деконст­рукции, основанной на элиминации всех коннотативных (т.е. социокультурных вообще) значений и стремящейся к сухому остатку чистой функциональности: "Эта функ­ция более не затемняется моральной театральностью старинной мебели, она не осложнена более ритуалом, этикетом — всей этой идеологией, превращавшей об­становку в непрозрачное зеркало овеществленной структуры человека" (весьма показательно, что Бодрий-

яр называет стекло Н.С. материала). Эмансипация чело­века трудящегося своим следствием имела эмансипа­цию вещи, однако, подобно тому, как трудящийся осво­божден лишь в качестве рабочей силы, так и вещь осво­бождена исключительно в своей функции, но не в себе самой. Эмансипированная и секуляризированная вещь создана по "наипростейшей конструктивной схеме" (на­пример, "такие предметы, как легкий, разборный, нейт­рального стиля стол или кровать без ножек, занавесей и балдахина") и характеризуется как короткое замыкание или тавтология ("кровать есть кровать, стул есть стул"). В свою очередь, тавтологичность вещей приводит к деструктурации пространства, поскольку функциональная самодостаточность вещей не образует никакого соотно­шения между ними, следовательно, их расстановка не образует никакой структуры. С другой стороны, при рассмотрении не столько дискурса вещей, сколько их социоидеологической системы и потребления (т.е. вещь как знак), Бодрийяр постулирует наличие "некоей вто­ричной функции, свойственной вещам "персонализиро­ванным" — то есть одновременно подчиненным импе­ративу индивидуальности и заключенным в рамки сис­темы различий, которая, собственно, и есть система культуры". Выбор из широкого набора возможностей делает, по Бодрийяру, невозможным покупать вещи ис­ключительно в целях их применения, "человек личностно вовлекается в нечто трансцендентное вещи". В соци­оидеологической системе симуляции ни одна вещь не предлагается в Н.С. Ее потребление означает интегра­цию в систему культуры и в экономический строй в це­лом (начиная с престижности статуса вещи и заканчивая тем, что вещь должна обслуживаться, ремонтироваться и т.п.), т.е. в сущности речь идет об интеграции в систе­му зависимостей от коннотаций вещи. С этих позиций Н.С. вещи оказывается не столько функциональной референтностью, сколько алиби трансцендентности или симулятивности культуры. В этом плане рекламный дискурс внушает не покупку какого-либо конкретного товара, но утверждает целостность симулятивной ре­альности. "Сопротивляясь все лучше и лучше реклам­ному императиву, мы зато делаемся все чувствительнее к рекламному индикативу, то есть к самому факту суще­ствования рекламы как вторичного потребительского товара и очевидного явления определенной культуры". Здесь имеет место негативный императив гиперреаль­ного: покупка товара не обусловлена его рекламой, на­против, товар никогда не будет куплен, если не сопро­вождается ей. Задавая археологию гиперреального, Бодрийар отмечает, что современной стадии предшествова­ла целая эволюция "порядков симулякров". Симулякр первого порядка — "подделка" — действует на основе естественного закона ценности; симулякру второго по-

рядка — "производству" — соответствует рыночный за­кон стоимости и ценность выступает как средство обме­на; симулякр третьего порядка — собственно, "симуля­ция" — регулируется структурным законом ценности (т.е. кодом) и функционирует как ценность-символ. По Бодрийяру, каждый новый порядок подчиняет и натурализирует предыдущий; и тогда Н.С. как референциональному алиби симулякра и форме, поглощающей свои предыдущие формы, соответствует естественность При­роды — на первой стадии; "естественность" ценности, заключающаяся в реальности оригинальной вещи — на второй; "естественность" рыночного производства и се­рийной вещи, сопровождаемая критическим дискурсом экономического материализма и диалектики — на тре­тьей. Между тем, бодрийяровская "критика политичес­кой экономии знака" становится возможной именно на стадии симуляции, поскольку только тогда образ (знак), ранее отражавший, маскировавший глубинную реаль­ность или ее отсутствие, окончательно перестает соот­носиться с какой бы то ни было реальностью и эволю­ционирует в чистый симулякр — короткое замыкание референтности. Следовательно, все знаки "реального" (революция, секс, тело, бессознательное и т.д.) поглоща­ются системой и включаются в строй симуляции. "Все революции наших дней привязаны к предыдущей фазе системы. Оружие каждой из них — ностальгически вос­крешаемая реальность во всех ее формах, то есть симулякры второго порядка: диалектика, потребительская стоимость, прозрачность и целенаправленность произ­водства, "освобождение" бессознательного, вытеснение смысла" (т.е. означающего и означаемого по имени "же­лание") и т.д. По Бодрийяру, реальное — значит Вообра­жаемое, Н.С. в этом случае есть следствие ностальгии по реальности в неразличимости ("без-различии") ре­ального и воображаемого. Логика симуляции и соответ­ствующая ей обратная логика Н.С. развертываются не по диалектической стратегии снятия, но по катастрофи­ческой стратегии возведения в степень: "приходится все доводить до предела, и тогда-то оно само собой обраща­ется в свою противоположность и рушится". В результа­те "стадия симуляции" достигает своего предела — ста­дии "фрактальной", "вирусной" или "диффузной", ста­дией "эпидемии ценности", когда ценности распростра­няются "во всех направлениях, без всякой логики и принципа равноценности". Это стадия транспарентнос­ти (прозрачности) — катастрофической вирулентности, ризоматического метастазирования ценности, "ксерок­са культуры". В результате политическое переходит в трансполитическое, эстетическое — в трансэстетичес­кое, сексуальное — в транссексуальное. Политическое, например, подобно вирусу, проникает во все сферы и оказывается везде, кроме самого политического, высту-

пая всего лишь симулятивной моделью самого себя, т.е. Н.С. трансполитического. Функционирование таких мо­делей характеризуется имплозией (т.е. "впечатыванием" в нее всех иных моделей) и орбитальностью, т.е. перехо­дом на орбиты других моделей; так, капитал, избегая предсказанной Марксом смерти, переходит на орбиту трансэкономики — "это чистая и пустая форма, выма­ранная форма стоимости, играющая только на своем по­ле кругового движения" в совершенном отрыве от своих первоначальных целей. Симуляция означает также смерть социальности "в тени молчаливых большинств". Социальность, приводимая в бесконечное вращение техникой социального, редуцируется к коммуникации. Это "сверхотношения" в "режиме референдума", под­ключающие субъектов к интерфейсам и организующие бессмысленное корреспондирование в бинарной логике вопроса-ответа. Аналогом катастрофической стратегии выступает "оргия" — "взрывной момент современнос­ти", "момент освобождения в какой бы то ни было сфе­ре", когда все утопии и антиутопии стали реальностью. После оргии "все, что нам остается — тщетные при­творные попытки породить какую-то жизнь помимо той, которая уже существует". Состояние после оргии означает ностальгию по невинности, требует инсцени­ровки утраченного рая, следования тезису "будьте как дети", т.е. регрессию к нулю. Н.С. есть последнее убе­жище реальности: реальность тела подтверждается смертью (СПИД, рак), реальность общества — терро­ризмом, реальность экономики — кризисом или дефи­цитом, реальность Природы — экологическими катаст­рофами, реальность вообще — функциональной операциональностью действий (коротким замыканием дейст­вия в Н.С.). В итоге зло приводится к Н.С. и становится прозрачным, т.е. необходимым условием воспроизвод­ства системы симулякров. Реальное — значит операци­ональное; это желание, актуализируемое в удовольст­вии. "Сексуальное стало исключительно актуализацией желания в удовольствии, все прочее — "литература". Симуляция оборачивает фрейдисткую структуру и заме­няет "принцип реальности" "принципом удовольствия". "Возможно, что порнография и существует только для того, чтобы воскресить это утраченное референциальное, чтобы — от противного — доказать своим гротеск­ным гиперреализмом, что где-то все-таки существует подлинный секс". Порнография, таким образом, есть Н.С. производства гиперреальности, она "правдивей правды" — "симуляция разочарованная". Производству как насильственной материализации тайны противостоит соблазн, изымающий у строя видимого; производить — значит открывать, делать видимым, очевидным, про­зрачным (прозрачность зла). "Все должно производить­ся, прочитываться, становиться реальным, видимым, от-

мечаться знаком эффективности производства, все должно быть передано в отношениях сил в системах по­нятий или количествах энергии, все должно быть сказа­но, аккумулировано, все подлежит описи и учету: таков секс в порнографии, но таков, шире, проект всей нашей культуры, "непристойность" которой — ее естествен­ное условие, культуры показывания, демонстрации, "производственной" монструозности". "Так что порно­графия — прямое продолжение метафизики, чьей един­ственной пищей всегда был фантазм, потаенной истины и ее откровения, фантазм "вытесненной" энергии и ее производства — т.е. выведения на непристойной сцене реального". Стратегия производства, реализующаяся в Н.С., трансформируется в пользование себя, т.е. в подключенность к своему телу, полу, бессознательному и в экономное оперирование наслаждением тела, сексуаль­ностью, голосом бессознательного и т.д. ("Теперь не го­ворят уже: "у тебя есть душа, ее надлежит спасти", но: "у тебя есть пол, ты должен найти ему хорошее приме­нение", "у тебя есть бессознательное, надобно, чтобы "оно" заговорило", "у тебя есть либидо, его надлежит потратить".) Строй соблазна, по Бодрийяру, оказывается способным поглотить строй производства. Будучи игро­вым ритуализированным процессом, который противо­стоит натурализированному сексуальному императиву и требованию немедленной реализации желания ("либидозной экономии"), соблазн создает "обманки", очаро­ванную симуляцию, которая "лживей ложного". Соблаз­ну известно, что "все знаки обратимы", что нет никакой анатомии, никакой реальности, объективного референ­та, никакой Н.С., но "всегда только ставки". Там, где производство находит рецидив реальности, избыток ре­альности, сверхобозначение, соблазн усматривает "чис­тую видимость", пустоту, произвольность и бессмыс­ленность знака. "Соблазняет расторжение знаков", рас­торжение их смысла. Насилие соблазна, стратегия вызо­ва, согласно Бодрийяру, парадоксальным образом явля­ется "насилием Н.С.", означающем "нейтрализацию, понижение и падение маркированного термина системы вследствие вторжения термина немаркированного". Таким образом, стратегия соблазна оказывается, по Бо­дрийяру, единственно возможным способом "превзой­ти систему в симуляции". Если по Р.Барту Н.С. смыс­ла быть не может, то Бодрийяр, настаивающий на им­плозии смысла, предлагает выбор между пользовани­ем его (смысла) симулятивной моделью, требующей реанимации реальности в Н.С., и полаганием пустого транс-смыслового пространства как пространства со­блазна и безграничного семиозиса. Парадоксальным образом, понятие Н.С. в семиотике позднего Эко, при­лагаемое к чтению и читателю (Н.С. чтения как буква­листское чтение с позиций здравого смысла), использу-

ется (без редукции к детерминизму) с целью ограниче­ния произвольности гиперинтерпретации, т.е. соблазна. (См. также Симуляция, Симулякр, Бодрийяр, Барт.)

Н.Л. Кацук

НЬЮТОН (Newton) Исаак (1643—1727) — анг­лийский физик, математик, философ и теолог,

НЬЮТОН(Newton) Исаак (1643—1727) — анг­лийский физик, математик, философ и теолог, который создал теоретические основания механики и астроно­мии, открыл закон всемирной гравитации, разработал (совместно с Лейбницем) дифференциальное и интег­ральное исчисление в математике, написал важнейшие труды в области экспериментальной оптики (и изобрел первый в мире зеркальный телескоп). Н. родился в се­мье фермера в местечке Вулсторп около Кембриджа. В 1661—1665 учился в Тринити-колледже Кембриджско­го университета. Магистр Кембриджского университе­та (1668, бакалавр с 1665). В 1669—1701 занимал физи­ко-математическую кафедру Лукаса (фактически лек­ции читались им до 1696). Член Лондонского королев­ского общества (1672, президент — с 1703). Иностран­ный член Парижской академии наук (1699). Директор Монетного двора в Лондоне (1699). За научные иссле­дования возведен в дворянское достоинство (1705). По­хоронен в Вестминстерском аббатстве — Пантеоне Ан­глии. Главные труды: "Новая теория света и цветов" (1672), "Математические начала натуральной филосо­фии" (1687), "Оптика" (1704), "Рассуждение о квадра­туре кривых" (1704), "Всеобщая арифметика, или Кни­га об арифметическом синтезе и анализе" (1707), "Ме­тод флюксий и бесконечных рядов с приложением его к геометрии кривых" (1736, изд. посмертно), "Одна гипо­теза, объясняющая свойства света, изложенные в не­скольких моих статьях" (1757, изд. посмертно) и др. Исследования Н. завершили первый этап развития опытного естествознания в области изучения неоргани­ческой природы. Результатом обобщений исследований предшественников Н. и собственно ним в области не­бесной и земной механики стал фундаментальный труд Н. "Математические начала натуральной философии", где им были сформулированы базисные понятия и принципы механики классического периода (законы механики Н. — закон инерции, закон изменения коли­чества движения пропорционально приложенной си­ле, закон равенства действия и противодействия), ко­торые он применил к теории движения тел под дейст­вием центральных сил как в вакууме, так и в средах, оказывающих сопротивление движению. Там же была изложена теория всемирной гравитации Н., на основа­нии которой он разработал теорию движения компо­нент Солнечной системы (планет, спутников, комет и др.), показав при этом, что из его теории следуют не только законы Кеплера, но и важнейшие отступления

от них. В этом труде Н. заложил основы теории механи­ческого подобия, теории фигуры Земли, решил ряд за­дач гидростатики и гидродинамики, вывел формулу ско­рости волнового движения в упругой среде и др. Там же Н. посредством математических расчетов доказал оши­бочность гипотезы Декарта, объясняющей движение ас­трономических объектов при помощи представлений о разнообразных вихрях эфира, заполняющего Вселен­ную. В направлении исследования фигуры Земли суще­ствовали две диаметрально противоположные теории: по теории Декарта Земля была вытянута у полюсов, по теории Н. — сжата. Градусные измерения Перуанской и Лапландской экспедиций Парижской академии наук (1735—1744) дали экспериментальные доказательства сжатости фигуры Земли у полюсов. Наряду с конкрет­ными задачами прикладного направления Н. посвятил методологическим принципам научных исследований вводную часть книги и "Общее поучение" в конце ее. Фундаментальные исследования Н. проводил также и в оптике, которой начал интересоваться еще в студенчес­кие годы (с точки зрения устранения недостатков опти­ческих приборов). В первой работе по оптике — "Новая теория света и цветов" — Н. писал о "телесности цвета" (тем самым выдвигая корпускулярную гипотезу света). Вместе с этим, Н. обнаружил явления дисперсии света, периодические свойства света, первым измерил длину световой волны, исследовал дифракцию света. Взгляды Н. на природу света вызвали длительную напряженную научную полемику в Лондонском королевском обществе (в основном, с Р.Гуком, отстаивавшим чисто волновые представления о природе света); поэтому результаты оп­тических исследований Н. были опубликованы лишь по­сле ухода Р.Гука из жизни (1703). В 1675 Н. выдвинул корпускулярно-волновую гипотезу света, где он считал свет потоком корпускул (телесных частиц), истекающих из источника света, допуская наличие эфира, в котором под влиянием ударов корпускул света распространяют­ся волны. Позднее, под влиянием данных астрономии, Н. отказался от понятия эфира: гипотеза о его существо­вании противоречит, в частности, факту движения пла­нет, не испытывающих на своем пути сопротивления среды. Первое издание его труда "Оптика" (1704) посвя­щено корпускулярной гипотезе; во втором издании (1717) Н. обсуждает возможность и корпускулярной, и волновой точек зрения, склоняясь все же к корпускуляр­ной гипотезе. Труд Н. "Оптика" завершается разделом "Вопросы", в котором сформулированы физические взгляды Н. на строение вещества, где присутствуют по­нятие атомов и молекул. Н. пришел к концепции иерар­хического строения вещества: "частички тел" (т.е. ато­мы) разделены абсолютно пустым пространством, а са­ми состоят из более мелких частичек, также разделен-

ных абсолютно пустым пространством, и т.д. до неде­лимых твердых частиц. Относительно же света Н. пола­гал, что он может представлять собой распространение эфирных волн совместно с движением материальных частиц. Успехи теории Н. в решении проблем небесной механики привели к экспериментальному доказательст­ву закона гравитации Г.Кавендишем (при этом была оп­ределена константа гравитации) и открытию планеты Нептун на основании теоретических исследований У.Леверье и Дж.Адамса. Н. первым создал непротиворе­чивую теоретическую систему, следствия из которой привели к снятию антиномий естественных наук Антич­ности и Средневековья, следовавших из "коллизии пре­бывания и движения". В основании научной картины мира по Н. находились, как писал Б.Г.Кузнецов, "...диф­ференциальные законы, действующие от точки к точке. Это законы движения, включающие постоянную массу, они становятся основой тождественности тела самому себе. Понятия скорости и ускорения... становятся осно­вой мировой динамической гармонии. Они не теряют смысла, когда тело находится в данный момент в данной точке, напротив, переход через каждое здесь-теперь га­рантирует себетождественность тела, пребывание в здесь-теперь сохраняет предикаты движения, именно здесь определяются скорость и ускорение...". 18 в. стал веком всеобщего признания механической теории гра­витации Н. и его оптической теории. Последующее раз­витие физических наук выявило существенные ограни­чения применений механики Н.: она была принципиаль­но неприменима к исследованиям движений механичес­ких объектов с околосветовыми скоростями и к реше­нию проблем микромира. Н. стал творцом новой мате­матики как "онтологической дисциплины, как основа­ния картины мира". Он считал, что понятия математики заимствуются извне и возникают как абстракция явле­ний и процессов мира физического, что, по сути, мате­матика является частью естествознания, главным инст­рументом исследований в физических науках. Н. совме­стно с Лейбницем разработал дифференциальное и ин­тегральное исчисления, ставшие поворотным пунктом в развитии математических наук того времени. Также из­вестны труды Н. по геометрии, алгебре и теории функ­ций. Для Н. геометрия "...основывается на механичес­кой практике и есть не что иное, как та часть общей ме­ханики, в которой излагается и доказывается искусство точного измерения..." ("Математические начала нату­ральной философии"). В разработанном к 1665—1666 методе флюксий Н. понятие непрерывной математиче­ской величины (флюенты) вводилось как абстракция от различных видов непрерывного движения механи­ческих объектов: "...линии производятся движением точек, поверхности — движением линий, тела — по-

верхностей, углы — вращением сторон... Эти образова­ния поистине коренятся в сущности вещей и ежедневно наблюдаются нами в движении тел...". Общим аргумен­том различных флюент (как текущих величин) у Н. бы­ло "время", понимаемое им как абстрактная равномерно текущая величина, к которой были отнесены зависимые переменные. Свои убеждения в объективном существо­вании Пространства, Времени и Материи, в существова­нии доступных познанию объективных законов Мира, в единстве Природы, Н. отразил в "правилах философст­вования", данных им в третьей книге труда "Математи­ческие начала натуральной философии". Первое прави­ло гласило: "Не должно принимать в природе иных при­чин сверх тех, которые истинны и достаточные для объ­яснения явлений". Второе правило требовало приписы­вания одинаковым явлениям одинаковых причин. Тре­тье правило требовало, чтобы свойства, присущие всем телам, подвергнутым исследованию, принимались за общие свойства материальных тел. Четвертое правило требовало, чтобы законы, индуктивно выведенные из опыта, считались верными до тех нор, пока не обнару­жатся явления, которым они будут противоречить. Н. го­ворил, что этому правилу необходимо следовать с тем, чтобы "...доводы индукции не уничтожались предполо­жениями...". В данном правиле под индукцией Н. пони­мал простую систематизацию опыта. Однако, фактичес­ки, Н. интерпретировал результаты наблюдений и экспе­риментов на основании категории "бесконечное" — рас­пространяя закономерности, выведенные из ограничен­ного количества опытов, на неопределенно большое многообразие процессов реальной действительности, полагая, что эти закономерности бесконечно примени­мы к объектам, недоступным для наблюдения. При этом, по аналогии, предполагалась истинность установ­ленных законов макродействительности в условиях про­текания процессов микромира, но интерпретируемая та­ким образом "инфинизация" опиралась, явно или неяв­но, на представления и модели, чуждые индуктивному методу. Последователи физики Декарта интерпретиро­вали тезис единства и "простоты" Природы как доступ­ность ее познанию в виде программы объяснения Мира законами материальных движений (исключив при этом вмешательство Бога в законы таких движений, а также концепции абсолютной пустоты и сил дальнодействия). В отличие от картезианской концепции гравитации, Н. в качестве причины гравитационных взаимодействий рас­сматривал центральные силы дальнодействия (подчер­кивая чисто математический характер этой причины). Н. полагал, что центральные силы дальнодействия отража­ют материальные движения Материи, возможно, тон­чайшего эфира, всячески уклоняясь от любых объясне­ний этого явления, считая, что для них не хватает доста-

точных научно-теоретических и опытных основании. Например, на вопрос "Мыслима ли материальная при­чина гравитации или гравитация представляет собой проявлений Божественной воли, не допускающей даль­нейшего истолкования?" Н. указывал на свое непонима­ние действия на расстоянии без посредника, а решение вопроса о материальности и нематериальности природы такого посредника он оставлял будущим исследовате­лям. После ухода Н. из жизни организовалось научно-философское направление "ньютонианство", основной концепцией которого была тотальная абсолютизация и дальнейшее развитие известного выражения Н. "гипотез не измышляю" ("hypothèses non fingo") и феноменоло­гическое исследование явлений реальной действитель­ности при полном игнорировании научных фундамен­тальных гипотез. Н., давая определение массы как меры количества вещества, пропорциональной объему и плотности, принимал, по сути, атомистическую теорию, в которой атомы состояли из некой единой первичной материи. Основной метод феноменологического описа­ния любого физического воздействия Н. рассматривал через посредство силы. В предисловии к своему труду "Математические начала натуральной философии" Н. декларировал программу механической интерпретации всех явлений Природы — "вывести из начал механики и остальные явления природы", — основываясь на гипо­тезе о том, что все эти явления обусловлены "...некото­рыми силами, с которыми частицы тел, вследствие при­чин, покуда неизвестных, или стремятся друг к другу и сцепляются в правильные фигуры, или же взаимно от­талкиваются и удаляются друг от друга...". В первом из­дании труда "Математические начала натуральной фи­лософии" Н. высказал гипотезу о том, что "...каждое те­ло может преобразовываться в тело другого какого-либо рода, проходя через все промежуточные ступени ка­честв...". В дальнейшее развитие этой гипотезы Н. допу­скал возможности превращений света в вещество и на­оборот, ибо, по Н., "...природа услаждается превращени­ями..." (труд "Оптика"). Универсальность и способность мощного аппарата механики Н. к описаниям и объясне­ниям широкого спектра явлений Природы, особенно в астрономии, оказали определяющее влияние на разви­тие многих физико-химических научных направлений (Н. применял идеи и модели механики в своих химиче­ских и оптических исследованиях). Как писал академик С.И.Вавилов, Н. заставил физические науки "... мыслить по-своему, "классически" ... на всей физике лежал инди­видуальный отпечаток его мысли: без Ньютона наука развивалась бы иначе ...". Свою концепцию Пространст­ва, Времени и Движения Н. основывал на том, что по­знание Пространства и Времени происходит на практи­ке при помощи измерения ограниченно-пространствен-

ных соотношений между материальными объектами и отношений временных процессов (как меры продолжи­тельности). Полученные таким путем понятия "Прост­ранство" и "Время" Н. назвал относительными, допус­кая при этом существование в Природе не зависящих от этих отношений абсолютного неподвижного Простран­ство и абсолютного равномерно текущего истинного Времени (называвшегося "длительностью"). Н. исходя из того, что Материя является инертно-неспособной к самодвижению, а абсолютное пустое Пространство ин­дифферентно к Материи, принимал в качестве первоис­точника движения Божественный "первотолчок". Такая концепция продержалась в физических науках до нача­ла 20 в. (до возникновения теории относительности Эйнштейна, рассматривающей Пространство, Время и Гравитацию в неразрывной связи). Исследования в об­ласти естественных наук совмещались у Н. с исследова­ниями теологическими. Он стремился подтвердить Биб­лию рационалистическим историческим анализом, по­лагая ее первоначальные тексты искаженными и/или иносказательными. В течение 40 лет (с 1660-х) им была исследованы все существовавшие источники и вся ми­ровая литература по Античной и Древневосточным ци­вилизациям и их мифологиям. В трактате "О двух важ­ных искажениях текстов Священного Писания" Н. счи­тал латинские переводы текстов Апостольских писаний о триединстве Бога искажением ранних текстов, в кото­рых не шла речь о троичности. По своим религиозным взглядам Н. был унитарианцем (адептом идеи единства

Бога), разделявшим ересь арианства, отрицающую бо­жественность Христа. Как неоднократно отмечалось, для Н. Библия в первоначальном виде — результат непо­средственного божественного откровения, порождение времени чудес, когда Бог вступал в общение с людьми и нарушал естественный порядок. Но с того момента,