МУР (Moore) Джордж Эдуард (1873—1958) — британский философ, представитель неореализма.

МУР (Moore) Джордж Эдуард (1873—1958) — британский философ, представитель неореализма. Преподавал философию в Кембридже (1911—1939) и в

университетах США (1940—1944). Главный редактор журнала "Mind" (1921—1947). Основные сочинения: "Природа суждения" (1899), "Принципы этики" (1903), "Опровержение идеализма" (1903), "Природа и реаль­ность объектов восприятия" (1905—1906), "Природа чувственных данных" (1913), "Некоторые суждения о восприятии" (1917), "Философские исследования" (1922), "В защиту здравого смысла" (1925), "Доказа­тельство внешнего мира" (1939), "Ответ моим крити­кам" (1942) и др. М. полемизировал с идеями англий­ского абсолютного идеализма и берклинианства, разра­батывал оригинальные этические доктрины. "Я не ду­маю, — писал М., — что окружающий мир или наука когда-либо ставили передо мной философские пробле­мы. Такими проблемами были вещи, которые говорили о мире или естествознании другие философы". М. сто­ял на позициях плюралистической онтологии в проти­вовес идеалистическому монизму, на принципах прин­ципиальной познаваемости окружающей реальности, постулируя антипсихологизм в эпистемологии и логи­ке. Истинность идеалистического лозунга "esse est percipi" (лат. "существовать — значит быть воспринимае­мым"; ср. "реальность духовна") М. усматривал лишь в том, что свойства, составляющие весь наш мир и от­личные от свойства "быть воспринимаемым", не могут существовать, не будучи, в свою очередь, воспринима­емыми. По М., высказывание "существовать — значит быть воспринимаемым" не только аналитическое и по­сему не могущее быть обосновано, оно также и проти­воречиво. (Согласно М., "принцип органических единств используют главным образом для оправдания возможности одновременно утверждать два противо­речащих друг другу суждения там, где в этом возника­ет нужда. В данном вопросе, как и в других, главной заслугой Гегеля перед философией было возведение ошибки в принцип и изобретение для нее названия.) Согласно М., попытка сторонников философского иде­ализма фундировать данную идею тезисом, что объект опыта немыслим без наличия субъекта, неверна хотя бы потому, что "объект и субъект" (например, желтый цвет и ощущение желтизны) совершенно различны. Из "esse est percipi" следует как то, что опыт и его объек­ты тождественны, так и то, что они различны: желтый цвет и ощущение желтизны аналитически связаны и по существу идентичны и в то же время они различны, ибо можно осмысленно говорить об их отношении друг к другу. Философы, по мысли М., не в состоянии учитывать подобного различия (см. Différance), ибо язык не имеет общих имен для таких объектов, как красное или горькое, а так же и потому, что мы склон­ны "скорее воспринимать мир через посредство созна­ния, а не рассматривать само сознание". С точки зре-

ния М., понятия, с одной стороны, не могут трактовать­ся ни как содержание, ни как фрагмент, ни как состоя­ние сознания, с другой же — они не есть продукт абст­рагирующей активности сознания. Физические факты, по мысли М., не зависят — причинно или логически — от фактов сознания: "нет каких-либо здравых оснований предполагать, что вообще существует какой-либо такой факт сознания, без наличия которого не мог бы иметь место факт, что этот камин находится в настоящий мо­мент ближе к моему телу, чем та этажерка... нет никаких оснований предполагать, что существует какой-то факт сознания, о котором можно было бы сказать — если бы этот факт не имел места, то земля не существовала бы уже много лет". Понятие (суть "ни ментальный факт, ни какая-либо из частей ментального факта") — автоном­ный и неизменный объект мышления, последняя реаль­ность. Истинность суждений не коррелируема и не оп­ределима их отношением к реальности, истина — всего лишь характеризует отношение понятий в суждении, постигаемое интуитивно. "Обращение к фактам беспо­лезно" — это высказывание М. выступило впоследст­вии девизом "концептуального реализма" Рассела — Витгенштейна. В статье "Опровержение идеализма" (1903) М. анализировал ощущение, различая две его стороны — "сознание" и "объект": "Ощущение включа­ет сознание и объект, независимый от сознания". При этом "сознание", по М., находится в некотором нерас­крываемом отношении "осведомленности" к "объекту". Вместе с тем "независимое "существование объекта в гносеологической схеме М. является лишь видимостью, ибо объект здесь выступает лишь в акте ощущения, его реальность постулируется лишь на основе "здравого

смысла", а не в качестве характеристики объективной действительности. С точки зрения М., "мы знаем, что имеются и были во Вселенной... материальные объекты и акты сознания... огромное количество и тех и других... что многие материальные объекты существуют, когда мы не осознаем их". Истинность этих предложений не­явно заложена в общем способе нашего мышления; она предполагается многими вещами, относительно которых мы полагаем, что мы их знаем. (По М., объект ложного убеждения и сопряженное суждение не могут существо­вать как факт, иначе убеждение являлось бы истинным.) М. абсолютизировал элементы непосредственности в познании, предвосхитил возникновение неореалистиче­ской концепции "имманентности трансцендентного". Идеи М. явились одним из источников лингвистической философии. Этическая концепция М. носила индивидуа­листический характер и основывалась на критике "эти­ческого натурализма", рассматривающего "добро" как объективное рациональное понятие. Добро и зло для М. — основополагающие неопределимые этические категориии, смысл которых постигается лишь с помощью интуиции. Этические положения раскрывают эмоции го­ворящего, возбуждают эмоции слушающего либо неявно выражают повеления. Отождествляя ценность и долг с пользой, М. необходимо приходил к выводу, что мораль­ная обязанность индивида к осуществлению поступка в полном объеме проистекает из того, что именно данное действие результируется в предельно возможной сово­купности добра в универсуме. Не создав завершенной философской системы, М., тем не менее, выступил как один из основателей "метаэтики".

A.A. Грицанов

H

"НАДЗИРАТЬ И НАКАЗЫВАТЬ" ("Surveiller et punir". Paris, 1975) — работа Фуко.

"НАДЗИРАТЬ И НАКАЗЫВАТЬ"("Surveiller et punir". Paris, 1975) — работа Фуко. Подзаголовок книги — "Рождение тюрьмы". Начиная книгу с описания публич­ной казни некоего Дамьена, покушавшегося на Людови­ка XV (1757), а также воспроизводя распорядок дня для Парижского дома малолетних заключенных (1838), Фу­ко приходит к выводу о том, что в течение менее чем ве­ка (середина 18 — первая треть 19 в.) произошло "ис­чезновение публичных казней с применением пыток": "за несколько десятилетий исчезло казнимое, пытаемое, расчленяемое тело, символически клеймимое в лицо или плечо, выставляемое на публичное обозрение жи­вым или мертвым. Исчезло тело как главная мишень судебно-уголовной репрессии". В итоге, по мысли Фуко, "наказание постепенно становится наиболее скрытой частью уголовной процедуры"; "из наказания исключа­ется театрализация страдания". Наказание переходит из области "едва ли не повседневного восприятия" в сферу "абстрактного сознания": правосудие больше не берет на себя публично ответственность за насилие, связанное с его отправлением. По Фуко, "техника исправления вы­тесняет в наказании собственно искупление содеянного зла и освобождает судей от презренного карательного ремесла". Происходит ослабление власти над телом че­ловека; "тело служит теперь своего рода орудием или посредником: если на него воздействуют тюремным за­ключением или принудительным трудом, то единствен­но для того, чтобы лишить индивида свободы, которая считается его правом и собственностью. [...] На смену палачу, этому прямому анатому страдания, приходит це­лая армия специалистов: надзиратели, врачи, тюремные священники, психиатры, психологи, воспитатели". "На что же направлена в настоящее время (и по сей день) си­стема исполнения наказаний? — вопрошает Фуко и сам отвечает, цитируя Мабли: — "Наказание, скажем так, должно поражать скорее душу, чем тело". "Преступле­ние и проступок" как объект судебно-уголовной практи­ки глубоко изменилось: судят юридические объекты, оп-

ределенные в Кодексе, но, согласно Фуко, "судят также страсти, инстинкты, аномалии, физические недостатки, неприспособленность, последствия воздействия среды или наследственности; наказывают акты агрессии, но через них и агрессивность... убийства, но также влече­ния и желания". Общество, таким образом, начало су­дить уже не преступления, а "душу" преступников, в структуру судопроизводства и вынесения судебного приговора "внедрился целый комплекс оценочных, диа­гностических, прогностических и нормативных сужде­ний о преступном индивиде". (С точки зрения Фуко, "душа в ее исторической реальности... порождается процедурами наказания, надзора и принуждения".) Как подчеркивает Фуко, под возросшей мягкостью наказа­ния можно уловить смещение точки его приложения, а вследствие этого — "целое поле новых объектов, новый режим истины и множество ролей, дотоле небывалых в отправлении уголовного правосудия. Знание, методы, "научные" дискурсы формируются и постепенно пере­плетаются с практикой власти наказывать". Цель "Н.иН.", по формулировке самого Фуко, "сравнительная история современной души и новой власти судить, гене­алогия нынешнего научно-судебного единства, в кото­ром власть наказывать находит себе основания, обосно­вание и правила, благодаря которому она расширяет свои воздействия и маскирует свое чрезмерное своеоб­разие". В этом контексте Фуко формулирует четыре "ос­новных правила" своего исследования: 1) наказание не­обходимо рассматривать как сложную общественную функцию; 2) карательные методы суть техники, облада­ющие собственной спецификой в более общем поле прочих методов отправления власти; наказание, таким образом, выступает определенной политической такти­кой; 3) история уголовного права и история гуманитар­ных наук имеют общую "эпистемолого-юридическую" матрицу; технология власти должна быть положена в основу как гуманизации уголовного права, так и позна­ния человека; 4) появление "души" в сфере уголовного

правосудия, сопряженное с внедрением в судебную практику корпуса "научного" знания, есть следствия преобразования способа захвата тела как такового отно­шениями власти. Как отмечает Фуко, в современных об­ществах карательные системы должны быть вписаны в определенную "политическую экономию" тела. Тело за­хватывается отношениями власти и господства главным образом как производительная сила, но оно становится полезной силой только в том случае, если является од­новременно телом производительным и телом подчи­ненным. По Фуко, "возможно "знание" тела, отличаю­щееся от знания его функционирования, и возможно ов­ладение его силами, представляющее собой нечто боль­шее, нежели способность их покорить: знание и овладе­ние, образующие то, что можно назвать политической технологией тела". Призывая анализировать "микрофи­зику власти", Фуко постулирует, что власть — это стра­тегия, а не достояние, это "механизмы, маневры, такти­ки, техники, действия". Это "сеть неизменно напряжен­ных, активных отношений", а не "привилегия, которой можно обладать". Это "совокупное воздействие страте­гических позиций" господствующего класса. Отноше­ния власти у Фуко "не локализуются в отношениях меж­ду государством и гражданами", для них характерна "непрерывность", они "выражаются в бесчисленных точках столкновения и очагах нестабильности, каждый из которых несет в себе опасность... временного измене­ния соотношения сил". При этом особо важно, по мыс­ли Фуко, то, что: а) власть производит знание; б) власть и знание непосредственно предполагают друг друга; в) нет ни отношения власти без соответствующего образо­вания области знания, ни знания, которое не предпола­гает и вместе с тем не образует отношений власти. С точки зрения Фуко, "познающий субъект, познаваемые объекты и модальности познания представляют собой проявления этих фундаментальных импликаций отно­шения "власть — знание" и их исторических трансфор­маций... Полезное для власти или противящееся ей зна­ние производится не деятельностью познающего субъ­екта, но властью — знанием, процессами и борьбой, пронизывающими и образующими это отношение, кото­рое определяет формы и возможные области знания". Результатом такого подхода выступает, по мысли Фуко, отказ (применительно к проблематизациям власти) от оппозиции "насилие — идеология", от метафоры собст­венности, от модели познания, где главную роль испол­няет "заинтересованный" или "незаинтересованный", "корыстный" либо "бескорыстный" субъект. "Реальная и нетелесная" душа, порожденная карательными прак­тиками современного общества, есть "механизм, по­средством которого отношения власти порождают воз­можное знание, а знание распространяет и укрепляет

воздействия власти". Как подчеркивает Фуко, из этой "реальности-денотата" были определенным образом от­строены соответствующие "области анализа (такие, как психика, субъективность, личность, сознание и т.п.)"; основываясь на ней, были возведены "научные методы и дискурсы", предъявлены "моральные требования гума­низма". При этом, согласно Фуко, "человек" не был за­мещен "душой": "душа есть следствие и инструмент по­литической анатомии; душа — тюрьма тела". Исследуя процедуры пыток, длительное время характерные для следственных действий и публичных казней, Фуко от­мечает, что пытка "обнаруживала истину и демонстри­ровала действие власти, обеспечивала связь письменно­го с устным, тайного с публичным, процедуры рассле­дования с операцией признания". Как утверждает Фуко, отношение "истина — власть" остается "в центре всех карательных механизмов и сохраняется даже в совре­менной уголовно-судебной практике — но совсем в дру­гой форме и с совершенно иными последствиями". Ком­ментируя стремление идеологов Просвещения посред­ством осуждения особой жестокости публичных казней очертить "законную границу власти карать", Фуко под­черкивает: "Человек ... становится также человеком-ме­рой: не вещей, но власти". Как "замечательное стратеги­ческое совпадение" обозначается в "Н.иН." то обстоя­тельство, что "прежде чем сформулировать принципы нового наказания, реформаторы ставили в упрек тради­ционному правосудию именно чрезмерность наказаний, но чрезмерность, которая связана больше с отсутствием правил, чем со злоупотреблением властью наказывать". Целью судебно-правовой реформы в этот период высту­пала, согласно Фуко, новая "экономия власти" наказы­вать, ее лучшее распределение, — "чтобы она не была ни чрезмерно сконцентрирована в нескольких привиле­гированных точках, ни слишком разделена между про­тивостоящими друг другу инстанциями, но распределя­лась по однородным кругам, могла действовать повсюду и непрерывно, вплоть до мельчайшей частицы социаль­ного тела". Необходимо было "увеличить эффектив­ность власти при снижении ее экономической и полити­ческой себестоимости". В целом, с точки зрения Фуко, содержанием судебно-уголовной реформы Нового вре­мени явилось следующее: "сделать наказание и уголов­ное преследование противозаконностей упорядоченной регулярной функцией, сопротяженной с обществом; не наказывать меньше, но наказывать лучше; может быть, наказывать менее строго, но для того чтобы наказывать более равно, универсально и неизбежно; глубже внед­рить власть наказывать в тело общества". Реформа уго­ловного права, как фиксируется в "Н.иН.", возникла на стыке борьбы со сверхвластью суверена и с инфравластью противозаконностей, право на которые завоевано

или терпится". Тем самый система уголовных наказа­ний стала рассматриваться как "механизм, призванный дифференцированно управлять противозаконностями, а не уничтожить их все". Должна была сложиться ситуа­ции, когда враг всего общества — преступник — участ­вует в применяемом к нему наказании. Уголовное нака­зание оказывалось в этом смысле "общественной функ­цией, сопротяженной со всем телом общества и с каж­дым его элементом". Фуко формулирует несколько глав­ных правил, на которых отныне основывалась "семи­отическая техника власти наказывать": 1 ) правило мини­мального количества: с идеей преступления связыва­лась идея скорее невыгоды, нежели выгоды; 2) правило достаточной идеальности:сердцевину наказания должно составлять не столько действительное ощуще­ние боли, сколько идея боли — "боль" от идеи "боли"; 3) правило побочных эффектов:наказание должно ока­зывать наибольшее воздействие на тех, кто еще не со­вершил проступка; 4) правило абсолютной достоверно­сти: мысль о всяком преступлении и ожидаемой от не­го выгоде должна быть необходимо и неразрывно связа­на с мыслью о наказании и его результате — законы должны быть абсолютно ясными и доступными каждо­му; 5) правило общей истины:верификация преступле­ний должна подчиняться критериям, общим для всякой истины — отсюда, в частности, идея "презумпции неви­новности" — научное доказательство, свидетельства ор­ганов чувств и здравый смысл в комплексе должны фор­мировать "глубинное убеждение" судьи; 6) правило оп­тимальной спецификации: необходима исчерпывающе ясная кодификация преступлений и наказаний — при конечной ее цели в виде индивидуализации (особо же­сткое наказание рецедивистов как осуществивших на­мерения очевидно преступной собственной воли). Фуко обращает особое внимание на следующее: в начале 19 в. "... в течение очень краткого времени тюремное заклю­чение стало основной формой наказания ... различные формы тюремного заключения занимают почти все поле возможных наказаний между смертной казнью и штра­фами". Воспоследовавшая в процессе судебно-правовой реформы детализация жизни и быта заключенных в тюрьме означала технику исправления, направленную на формирование покорного субъекта, подчиненного власти, которая "постоянно отправляется вокруг него и над ним и которой он должен позволить автоматически действовать в себе самом". (Речь, по мысли Фуко, уже не шла о восстановлении оступившегося "юридическо­го субъекта общественного договора".) Из трех спосо­бов организации "власти наказывать" — а) церемониале власти суверена с публичными пытками и казнями, б) определение и восстановление "оступившихся" субъек­тов как субъектов права посредством использования си-

стем кодированных представлений и в) института тюрь­мы — возобладал последний. (По оценке Фуко, было от­дано предпочтение не "пытаемому телу", не "душе и ее манипулируемым представлениям", но "муштруемому телу".) Начали доминировать техники принуждения ин­дивидов, методы телесной муштры, оставляющей в по­ведении следы в виде привычек. Фуко задает вопросы: "Как принудительная, телесная, обособленная и тайная модель власти наказывать сменила репрезентативную, сценическую, означающую, публичную, коллективную модель? Почему физическое отправление наказания (не пытка) заменило — вместе с тюрьмой, служащей его институциональной опорой, — социальную игру знаков наказания и распространяющее их многословное празд­нество?" По мысли Фуко, в классический век произош­ло "открытие тела как объекта и мишени власти". Но уже в 17—18 вв. общими формулами господства стали "дисциплины" — методы, делающие возможными де­тальнейший контроль над действиями тела, постоянное подчинение его сил, навязывание последним отношений послушания — полезности. Дисциплина /естественно Фуко имеет в виду и производственную дисциплину — А.Г./ продуцирует "послушные" тела: она увеличивает силы тела (с точки зрения экономической полезности) и уменьшает те же силы (с точки зрения политического послушания). Как пишет Фуко: "...въедливое изучение детали и одновременно политический учет мелочей, служащих для контроля над людьми и их использова­ния, проходят через весь классический век, несут с со­бой целую совокупность техник, целый корпус методов и знания, описаний, рецептов и данных. И из этих пус­тяков, несомненно, родился человек современного гума­низма". Прежде всего, согласно Фуко, дисциплина свя­зана с "распределением индивидов в пространстве".Ис­пользуются следующие методы: а) отгораживание, при этом "клеточное" ("каждому индивиду отводится свое место, каждому месту — свой индивид"); б) функцио­нальное размещение; в) организация пространства по рядам и т.д. Дисциплина устанавливает "контроль над деятельностью"посредством: а) распределения рабо­чего времени; б) детализации действий во времени; в) корреляции тела и жеста, — например, оптимальная по­за ученика за партой; г) уяснения связи между телом и объектом действий,— например, оружейные приемы; д) исчерпывающего использования рабочего времени и т.д. Согласно Фуко, "посредством этой техники подчинения начинает образовываться новый объект... Становясь ми­шенью новых механизмов власти, тело подлежит новым формам познания. Это скорее тело упражнения, чем умозрительной физики". В рамках разработки указан­ных контролирующих и дисциплинирующих упражне­ний происходило освоение властью процедур суммиро-

вания и капитализации времени. Как пишет Фуко, обна­руживаются: "линейное время, моменты которого при­соединяются друг к другу и которое направлено к устой­чивой конечной точке (время "эволюции")"; "социаль­ное время серийного, направленного и кумулятивного типа: открытие эволюции как "прогресса"... Макро- и микрофизика власти сделали возможным... органичес­кое вхождение временного, единого, непрерывного, ку­мулятивного измерения в отправление контроля и прак­тики подчинений". Один из центральных выводов "Н.иН." следующий: "Власть в иерархизированном над­зоре дисциплин — не вещь, которой можно обладать, она не передается как свойство; она действует как меха­низм... Благодаря методам надзора "физика" власти — господство над телом — осуществляется по законам оп­тики и механики, по правилам игры пространств, ли­ний... и не прибегает, по крайней мере в принципе, к чрезмерности, силе или насилию". Искусство наказы­вать в режиме дисциплинарной власти, по мысли Фуко, не направлено на репрессию. Оно: 1) соотносит дейст­вия и успехи индивида с неким целым; 2) отличает ин­дивидов друг от друга; 3) выстраивает их в иерархичес­ком порядке; 4) устанавливает степень соответствия то­му, что должно достигнуть; 5) определяет внешнюю границу ненормального. Оно нормализует. Через дис­циплины проявляется власть Нормы. Она, по Фуко, при­соединилась к ранее существовавшим властям: Закона, Слова и Текста, Традиции. Важнейшей формой осуще­ствления дисциплин выступает экзамен — сочетание "надзирающей иерархии и нормализующей санкции". Он, в частности, "вводит индивидуальность в докумен­тальное поле"; "превращает каждого индивида в кон­кретный "случай"; "находится в центре процедур, обра­зующих индивида как проявление и объект власти, как проявление и объект знания". Фуко формулирует важ­ный момент: в дисциплинарном режиме "индивидуали­зация" является нисходящей: чем более анонимной и функциональной становится власть, тем больше инди­видуализируются те, над кем она отправляется. В систе­ме дисциплины ребенок индивидуализируется больше, чем взрослый, больной — больше, чем здоровый, сумас­шедший и преступник — больше, чем нормальный и за­конопослушный. Если надо индивидуализировать здо­рового, нормального и законопослушного взрослого, всегда спрашивают: много ли осталось в нем от ребен­ка, какое тайное безумие несет в себе, какое серьезное преступление мечтал совершить. Как утверждает Фуко: "все науки, формы анализа и практики, имеющие в сво­ем названии корень "психо", происходят из этого исто­рического переворачивания процедур индивидуализа­ции. Момент перехода от историко-ритуальных меха­низмов формирования индивидуальности к научно-дис-

циплинарным механизмам, когда нормальное взяло верх над наследственным, а измерение — над статусом (за­менив тем самым индивидуальность человека, которого помнят, индивидуальностью человека исчисляемого), момент, когда стали возможны науки о человеке, есть момент, когда были осуществлены новая технология власти и новая политическая анатомия тела". (Везде­сущность власти, согласно Фуко, проистекает не из то­го, что она охватывает все и вся, а фундирована тем, что она исходит отовсюду. Фуко отмечал: "Мне кажется, что под властью нужно понимать прежде всего множествен­ность отношений силы, имманентных области, в кото­рой они осуществляются и являющихся составной час­тью ее устройства...". Много позже Фуко предложил от­личать три аспекта власти: власть как стратегические игры между свободными людьми; власть как состояния господства — подчинения; власть как техники властво­вания, пронизывающие два указанных.) Идеи "Н.иН." привлекли пристальное внимание современников: од­ной из наиболее глубоких попыток их анализа выступил раздел "Новый картограф" книги Делеза "Фуко" — см. "Фуко" (Делез).

A.A. Грицанов

НАРРАТИВ (лат. narrare — языковой акт, т.е. вер­бальное изложение — в отличие от представления)

НАРРАТИВ (лат. narrare — языковой акт, т.е. вер­бальное изложение — в отличие от представления) — понятие философии постмодерна, фиксирующее процессуальность самоосуществления как способ бытия повествовательного (или, по Р.Барту, "сообщающего") текста. Важнейшей атрибутивной характеристикой Н. является его самодостаточность и самоценность: как от­мечает Р.Барт, процессуальность повествования разво­рачивается "ради самого рассказа, а не ради прямого воздействия на действительность, то есть, в конечном счете, вне какой-либо функции, кроме символической деятельности как таковой". Классической сферой воз­никновения и функционирования Н. выступает история как теоретическая дисциплина (и в этом философия постмодернизма парадигмально изоморфна концепции нарративной истории: А.Тойнби, Рикёр, Дж.Каллер, A.Kapp, Ф.Кермоуд и др.). В рамках нарративной исто­рии смысл события трактуется не как фундированный "онтологией" исторического процесса, но как возникаю­щий в контексте рассказа о событии и имманентно свя­занный с интерпретацией. В традиции до-постмодер­нистской философии истории, напротив, аксиологичес­кие акценты расставлялись радикально альтернативным способом: даже в трактовке М.Блока (которого, возмож­но, в последнюю очередь можно отнести к традиции со­циологизма, основанной на сформулированной в свое время Э.Дюркгеймом презумпции "социального реализ­ма"), история до последнего времени прозябала "в эмб-

риональной форме повествования" и не могла претендо­вать на статус "серьезного аналитического занятия". Однако уже Арендт, отталкиваясь от того факта, что в античной архаике под "героем" понимался свободный участник Троянской войны, о котором мог бы быть создан рассказ (история), отмечала: "то, что каждая ин­дивидуальная жизнь между рождением и смертью мо­жет, в конце концов, быть рассказана как история с на­чалом и концом, есть... доисторическое условие истории (history), великой истории (story) без начала и конца". Что же касается собственно философии постмодерниз­ма, то ориентация на "повествовательные стратегии" — в их плюральности — оценивается современными авто­рами (Д.В.Фоккема, Д.Хейман и др.) как основополага­ющая для современной культуры. В этом проявляется усиление в современной философии истории позиции историцизма, строящего свою методологию на презумп­ции неповторимой уникальности каждого события, чья самобытность не может быть — без разрушающих иска­жений — передана посредством всеобщей дедуктивной схемы истории. И как событие не возводится историком в поисках его смысла к некоей общей, изначальной, про­являющейся в каждом отдельном событии закономерно­сти, так и рассказ о событии не возводится к исходному, глубинному, якобы объективно наличному смыслу этого события, — смысл рассказа, напротив, понимается как обретаемый в процессе наррации, т.е., по формулировке М.Постера, "мыслится как лишенный какого бы то ни было онтологического обеспечения и возникающий в акте сугубо субъективного усилия", но отнюдь не в субъект-объектных процедурах, как бы таковые (гносе­ологически или праксеологически) ни трактовались. История как теоретическая дисциплина конституирует­ся в постмодернизме в качестве нарратологии: рефлек­сия над прошлым, по оценке Х.Райта, — это всегда рас­сказ, Н., организованный извне, посредством внесенно­го рассказчиком сюжета, организующего повествова­ние. По оценке Й.Брокмейера и Р.Харре, Н. выступает не столько описанием некоей онтологически-артикулированной реальности, сколько "инструкцией" по конституированию последней (подобно тому, как правила игры в теннис лишь создают иллюзию описания процес­суальности игры, выступая на самом деле средством "вызвать игроков к существованию"). Атрибутивной ха­рактеристикой Н. выступает в этом контексте "leggerezza" — легкость, которую "нарративное воображение мо­жет вдохнуть в pezantezza — тяжеловесную действи­тельность" (И.Кальвино, 1998). Центральным моментом процедуры внесения фабулы в рассказ является финал, завершение повествования. Собственно, нарратор и вы­ступает, прежде всего, как носитель знания о предстоя­щем финале истории, и лишь в силу этого обстоятельст-

ва он и может являться рассказчиком, принципиально отличаясь от другого выделяемого в контексте Н. субъ­екта — его "героя", который, находясь в центре собы­тий, тем не менее, лишен знания тенденции их развития и представлений о перспективах ее завершения. Данная идея типична уже для предворяющих постмодернист­скую философию авторов. Так, Ингарден понимает "ко­нец повествования" в качестве именно того фактора, ко­торый задает простой хронологической последователь­ности событий семантическую значимость: лишь завер­шенная история обретает свой смысл, и лишь финал вы­ступает, таким образом, источником ее морфологии. Ес­ли событийный хаос, по Ингардену, структурируется, обретая морфологию и организацию, посредством вне­сения историком фабулы в аморфный материал, то цен­тральным смыслообразующим фактором этого процесса является знание историком финала. Аналогично и процессуальность рассказа мыслится Ингарденом как раз­ворачивающаяся в контексте ("в свете") своей фунда­ментальной детерминированности со стороны "послед­ней" ("кульминационной") фразы повествования: "спе­цифика выраженного данной фразой... пронизывает все то, что перед этим было представлено... Она накладыва­ет на него отпечаток цельности". Аналогично, согласно Арендт, специфика действия — событийного акта как предмета рассказа — заключается в том, что оно обрета­ет смысл только ретроспективно: "в отличие от произ­водства, где свет, в котором следует судить о закономер­ном продукте, задается образом или моделью, ранее воспринятой глазом ремесленника, — свет, который ос­вещает процесс действия, а потому и все исторические процессы, возникает только в их конце, часто когда все участники мертвы". В рамках постмодернистской кон­цепции истории фундаментальной становится идея ос­новополагающего значения финала для конституирования Н. как такового. Именно наличие определенного "завершения", изначально известного нарратору, созда­ет своего рода поле тяготения, приводящее все сюжет­ные векторы к одному семантическому фокусу (Кермоуд). В рамках подобной установки будущее (в качестве финала Н. или, в терминологии Кермоуда, "заверше­ния") выступает в функционально-семантическом отно­шении аналогом аттрактора, и идея аттрактивных зави­симостей фактически фундирует собою постмодернист­скую нарратологию. Аналогично, в концепции события Делеза, "внутреннее конденсирует прошлое... но взамен сталкивает его с будущим". Генеалогия Фуко также рас­сматривает исторический процесс в контексте, допуска­ющем его интерпретацию в свете идеи аттрактивных за­висимостей. Смысл исторического события трактуется Фуко следующим образом: "точка совершенно удален­ная и предшествующая всякому позитивному познанию,

именно истина, делает возможным знание, которое, од­нако, вновь ее закрывает, не переставая, в своей болтли­вости, не признавать ее". Поскольку нарратология как концепция рассказа интерпретируется постмодерниз­мом не только в свете моделирования истории, но и в свете текстологии (рассказ как вербальный акт), то идея аттрактивных зависимостей обнаруживает себя и в постмодернистской концепции текста. Противопостав­ляя произведение как феномен классической традиции и "текст" как явление именно постмодернистское, Р.Барт пишет: "произведение замкнуто, сводится к определен­ному означаемому... В Тексте, напротив, означаемое бесконечно откладывается на будущее". Выделяя раз­личные типы отношения к знаку, Р.Барт связывает клас­сическое "символическое сознание" с интенцией к по­иску глубинных (онтологически заданных и потому же­стко определенных) соответствий между означаемым и означающим. Что же касается "парадигматического" и "синтагматического" типов сознания, с которыми Р.Барт соотносит "порог", с которого начинается современная философия языка, то для них характерна выраженная ориентация на будущее, в рамках которой смысл консти­туируется как влекомая асимптота. "Парадигматическое сознание... вводит... знак... в перспективе; вот почему динамика такого видения — это динамика запроса... и этот запрос есть высший акт означивания". Упомянутое множество мыслится Р.Бартом в качестве упорядочен­ного и стабильного, и фактором "порядка" (упорядочи­вания) выступает в данном случае читатель, который, по Р.Барту, представляет собой "пространство, где запечат­леваются все до единой цитаты, из которых слагается письмо; текст обретает единство не в происхождении своем, а в предназначении". Бартовской модели "дина­мик запроса весьма близка идея "отсрочки" Деррида. Согласно этой идее становление (сдвиг) текстового смысла осуществляется "также и способом оставления (в самом письме и в упорядочивании концептов) опреде­ленных лакун или пространств свободного хода, про­диктованных пока еще только предстоящей теоретичес­кой артикуляцией". (В своей нобелевской лекции И.Бродский в качестве кульминационного момента творчества фиксирует "момент, когда будущее языка вмешивается в его настоящее".) "Движение означива­ния" моделируется Деррида таким образом, что каж­дый "элемент", именуемый "наличным" и являющийся "на сцене настоящего", соотносится с чем-то иным, не­жели он сам, хранит в себе "отголосок, порожденный звучанием прошлого элемента", и в то же время разру­шается "вибрацией собственного отношения к элемен­ту будущего", — это означает, что данный "след" (см. След), обнаруживая себя в настоящем, с равной долей правомерности может быть отнесен и к "так называе-

мому прошлому", и к "так называемому будущему", ко­торое оказывается реальной силой в настоящем. Таким образом, в фундамент постмодернистской концепции рассказа в качестве основополагающей ложится идея привнесенности смысла посредством задания финала. Поскольку текст в постмодернизме не рассматривается с точки зрения презентации в нем исходного объективно наличного смысла (последний конституируется, по Гадамеру, лишь в процессуальности наррации как "сказывания"), постольку он и не предполагает, соответствен­но, понимания в герменевтичес

Наши рекомендации