Эмил чоран: революционер-консерватор, убежденный антисемит

«Вот так случилось, что я, еще не достигнув и 30 лет, крепко полюбил свою страну, воспылал к ней безнадежной, воинственной, безвыходной страстью, которая продолжала мучить меня многие годы спустя... В это время возникло своеобразное движение, которое жаждало изменить все, даже прошлое . Я не верил в это искренне ни единого мгновения. Но это движение было единственным признаком того, что наша страна может быть чем-то кроме вымысла»[205]. В таких словах в работе, созданной, несомненно, в 50-е годы и обнаруженной после его смерти его спутницей жизни Симоной Буэ, излагал Чоран свою политическую позицию 1933—1941 годов в отношении немецкого национал-социализма и Железной гвардии.

Речь идет о 1933—1941 годах: в этот период Чораном были написаны более четырех десятков пламенных статей, которых одних хватило бы на целую книгу, и книга «Преображение Румынии», опубликованная в 1936 г., — единственный систематический и хорошо структурированный труд из всего созданного мыслителем. Это не популярная брошюра, а прикладное исследование. Чоран, в то время страстно увлекавшийся научными исследованиями в области философии, на протяжении 230 тщательно выписанных страниц занят анализом конкретной ситуации. Но его размышления выходят далеко за ее рамки. Для него эта книга — возможность рассказать о важнейших направлениях своих политических исследований, дать очень подробное и развернутое обоснование антисемитизма и обобщить свои размышления в области философии культуры и истории — двух дисциплин, по которым он прочел огромное количество литературы, в частности в немецких библиотеках. Основываясь на этих сотнях и сотнях страниц, он предписывает своим соотечественникам «иметь мужество нести ответственность за любые последствия»[206], он опирается на положения Шпенглера, Клагеса, Альфреда Розенберга, которого он открыл для себя в Берлине, вперемежку с Лениным. Он ратует за торжество иррационализма в политике, блестящим воплощением которого ему представляется тогдашняя Германия; за появление, наконец, новой Румынии, чей исторический час настал, как он неустанно повторяет. Это должна быть Румыния, не обремененная «постыдным предрассудком всеобщей свободы»[207]и способная показать пример в решении «еврейского вопроса»; Румыния, охваченная фанатизмом, объединенная героическим культом своего вождя и «мистикой коллективного усилия нации»[208]. Конечно, речь идет о большем, чем мимолетное увлечение. Убежденность и постоянство выбора в течение всех этих лет, почти десятилетия, даже удивляют, принимая во внимание обычно присущий зрелости скептицизм. В 50-е годы Чоран вспоминал, что его вера никогда не была искренней . Но ему явно противоречил тот молодой, 22-летний, но уже во многом разуверившийся человек, которым он был в 1933 г.: «Существуют вещи, которые с рациональной точки зрения кажутся взаимно несовместимыми, но которые, однако, в реальности совместимы, просто потому, что они есть . Поэтому можно во всем сомневаться и тем не менее быть сторонником диктатуры», — писал он через некоторое время после приезда в Берлин[209]. Впоследствии Чоран признавал, что «испытывал некоторую слабость к этим кровожадным мечтателям», но лишь затем, чтобы немедленно добавить: «Я ощущал бессознательно, на уровне предчувствия, что они не могли, не должны были победить»[210].

Это неправда: автор «На вершинах отчаяния» долгое время оставался убежденным в том, что организованная сила способна сыграть решающую роль. Он более ни во что не верил, но признавался в 1935 г., что не думает, будто Румыния осуждена быть посредственностью в течение всего периода своего исторического существования. «Я столько сомневался в праве Румынии на существование, что сейчас мне представляется недопустимым не верить в ее судьбу»[211]. Аналогичное высказывание содержалось в «Тетрадях», опубликованных после его смерти, на которых значилось «уничтожить». В 1966 г., вспоминая свое пребывание в Мюнхене в 1934 г., писатель допускал, что в то время «ему не хватало лишь малого, чтобы основать религию»[212].

«Меня озадачивают воспоминания о некоторых моих прошлых увлечениях: я их не понимаю. Какое безумие!» — признавался он впоследствии своему другу Арсавиру Актеряну[213]. То «внутреннее допущение худшего», которое Жак Деррида обнаруживал в философии Хайдеггера, у Чорана, как мы видели, присутствовало с конца 20-х годов. Но как же объяснить уничтожение всех моральных преград, как понять, что заставило писателя, уже пользовавшегося в Румынии на рубеже 20—30-х годов большим авторитетом, узреть в национал-социализме выражение «созидательного варварства», способного окончательно разрешить проблему упадка Европы?[214]Мечтать о том, чтобы объединить румынскую молодежь в организацию по образцу немецкой «Гитлерюгенд»?[215]Высмеивать смешную сентиментальность тех, для кого человек представляет самостоятельную ценность?[216]Прославлять «живительный террор тоталитарного государства» как единственное средство, спасающее Румынию от крушения?[217]И это в тот самый момент, когда он мог наблюдать происходящий спектакль с самых удобных мест зрительного зала: находясь в столице гитлеровского Рейха.

«Злостная клевета »?

Во Франции Чоран давал мало интервью, более охотно зарубежной прессе, по преимуществу немецкой. Это, видимо, было отчасти вызвано стремлением скрыть правду о годах его политической активности. После 1945 г. основное о нем было известно в румынских эмигрантских кругах в Париже. Однако доведенные в них до уровня рефлекса взаимные солидарность и поддержка исключительно эффективно препятствовали разглашению письменных и устных свидетельств, документов, способных скомпрометировать прошлое писателя. Сам он, в свою очередь, предпочитал представляться «человеком без биографии». По понятным причинам интеллектуальные еврейские эмигрантские круги не разделяли подобного снисходительного отношения. Приведем в пример Люсьена Голдмана, который родился в 1913 г. в Бухаресте, в 1945 г. обосновался во Франции, где и стал впоследствии крупным социологом марксистского толка. Голдман, не понаслышке знакомый с антисемитскими и пронацистскими довоенными писаниями Чорана, довольно часто публично выражал тревогу относительно замалчивания писателем своего прошлого. Но как было убедить в этом окружающих, если все доказательства остались в Румынии, и доступ к ним был невозможен, поскольку Румыния тем временем стала коммунистической?

Подобные выступления не имели сколько-нибудь серьезных последствий; только в наиболее информированных кругах распространялись какие-то неясные слухи; французы не обращали на них внимания, что бы ни утверждал сам Чоран. Из его «Тетрадей» можно понять, что он считал главным виновником своей неудачной карьеры Голдмана, которого называл одновременно «могущественным» и «вездесущим». «Он мне везде загородил дорогу», — писал Чоран в связи со смертью социолога в 1970 г. Он обвинял Голдмана ни более ни менее как в том, что тот испортил ему «университетскую карьеру» — которую Чоран совершенно явно никогда и не собирался создавать. «Этот человек причинил мне самое большое зло на свете, который в течение 20 лет распространял на мой счет в Париже самую злостную клевету, который вел со мной систематическую борьбу и преуспел в ней, поскольку ему удалось создать пустоту вокруг моего... имени». Популярность Чорана заставляет в этом усомниться... «Любой на моем месте был бы взбешен», — писал он со сдержанной яростью[218]. Смерть Голдмана, автора «Скрытого бога» (1956), оказалась, однако, недостаточной, чтобы одновременно окончательно похоронить румынскую часть жизненного пути Чорана. Разоблачения публиковались, но в специальных журналах, недоступных широкой публике, в частности, в Израиле. Они не имели сколько-нибудь значительного резонанса. Главный удар был нанесен в 1981 г. также одним из его бывших соотечественников, философом Николае Тертулианом. Его статья «Румынский период жизни Чорана», напечатанная в обозрении «Quinzaine littéraire »[219], в значительной мере снимала покров с тайны. Правда, со стороны еще можно было подумать о каком-то сведении счетов в эмигрантской среде. Но слухи начали шириться, это можно было понять по возросшему интересу журналистов. Так, например, корреспондент известной немецкой газеты «Die Zeit » Фриц Й. Раддац в интервью, которое он брал у Чорана в 1986 г., неоднократно обращался к высказанным в его адрес обвинениям. Чоран, со своей стороны, защищался весьма искусно: в его ответах смешивались полупризнания и полуправда, но в целом он все отрицал. В частности, на вопрос Раддаца, правда ли, что он был в молодости близок к румынскому фашистскому движению, Чоран ответил утвердительно, но тут же добавил, что его привлекал исключительно «энтузиазм» подобных движений, а не их идеология, поскольку «по своей культуре и по своим убеждениям я кардинально от них отличался»[220]. Как мы знаем, действительность была гораздо сложнее. При ответе на другой, еще более затруднительный вопрос «Оказывал ли тогда на вас фашизм, именно немецкий фашизм, столь же притягательное воздействие», Чоран попал в ловушку. Он ответил кратко и лживо: «Нет»[221].

Прорыв произошел много позже, после падения коммунизма и опубликования в 1991 г. на английском языке фундаментального труда Леона Воловича «Националистская идеология и антисемитизм: румынские интеллектуалы в 30-е годы»[222]. Понадобилось много времени и появление нового поколения молодых исследователей, чтобы увидели свет серьезные и беспристрастные труды в данной области[223].

Разоблачения были сделаны за много лет до смерти писателя, происшедшей в июне 1995 г. Чоран все отрицал и занимался лакировкой автобиографии до самого конца, но это было совершенно бессмысленно. Эти конъюнктурные данные объясняют новую волну интереса к прошлому мыслителя, чьи книги, написанные в юности, после 1989 г. постоянно переводились и публиковались во Франции[224]. Эти постепенные разоблачения не имели ничего общего с «посмертным преследованием»[225], поскольку у Чорана имелось множество возможностей дать прижизненные объяснения.

Чоран называл обвинения Голдмана «злостной клеветой». Данный вопрос заслуживает более подробного рассмотрения.