Мишель Эйкем де Монтень (Michel Eyquem de Montaigne) 1533-1592
Опыты (Les Essais) - Философское эссе (кн. 1—2— 1580, кн. 3 — 1588)
Первой книге предпослано обращение к читателю, где Монтень заявляет, что не искал славы и не стремился принести пользу, — это прежде всего «искренняя книга», а предназначена она родным и друзьям, дабы они смогли оживить в памяти его облик и характер, когда придет пора разлуки — уже очень близкой.
КНИГА I (1-57)
Глава 1. Различными способами можно достичь одного и того же. «Изумительно суетное, поистине непостоянное и вечно колеблющееся существо — человек»,
Сердце властителя можно смягчить покорностью. Но известны примеры, когда прямо противоположные качества — отвага и твердость — приводили к такому же результату. Так, Эдуард, принц Уэльский, захватив Лимож, остался глух к мольбам женщин и детей, но пощадил город, восхитившись мужеством трех французских дво-
рян. Император Конрад III простил побежденного герцога Баварского, когда благородные дамы вынесли из осажденной крепости на своих плечах собственных мужей. О себе Монтень говорит, что на него могли бы воздействовать оба способа, — однако по природе своей он так склонен к милосердию, что его скорее обезоружила бы жалость, хотя стоики считают это чувство достойным осуждения.
Глава 14. О том, что наше восприятие блага и зла в значительной мере зависит от представления, которое мы имеем о них. «Всякий, кто долго мучается, виноват в этом сам».
Страдания порождаются рассудком. Люди считают смерть и нищету своими злейшими врагами; между тем есть масса примеров, когда смерть представала высшим благом и единственным прибежищем. Не раз бывало, что человек сохранял величайшее присутствие духа перед лицом смерти и, подобно Сократу, пил за здоровье своих друзей. Когда Людовик XI захватил Аррас, многие были повешены за то, что отказывались кричать «Да здравствует король!». Даже такие низкие душонки, как шуты, не отказываются от балагурства перед казнью. А уж если речь заходит об убеждениях, то их нередко отстаивают ценой жизни, и каждая религия имеет своих мучеников, — так, во время греко-турецких войн многие предпочли умереть мучительной смертью, лишь бы не подвергнуться обряду крещения. Смерти страшится именно рассудок, ибо от жизни ее отделяет лишь мгновение. Легко видеть, что сила действия ума обостряет страдания, — надрез бритвой хирурга ощущается сильнее, нежели удар шпагой, полученный в пылу сражения. А женщины готовы терпеть невероятные муки, если уверены, что это пойдет на пользу их красоте, — все слышали об одной парижской особе, которая приказала содрать с лица кожу в надежде, что новая обретет более свежий вид. Представление о вещах — великая сила. Александр Великий и Цезарь стремились к опасностям с гораздо большим рвением, нежели другие — к безопасности и покою. Не нужда, а изобилие порождает в людях жадность. В справедливости этого утверждения Монтень убедился на собственном опыте. Примерно до двадцати лет он прожил, имея лишь случайные средства, — но тратил деньги весело и беззаботно. Потом у него завелись сбережения, и он стал откладывать излишки, утратив взамен душевное спокойствие. К счастью, некий добрый гений вышиб из его головы весь этот вздор, и он начисто
забыл о скопидомстве — и живет теперь приятным, упорядоченным образом, соразмеряя доходы свои с расходами. Любой может поступить так же, ибо каждому живется хорошо или плохо в зависимости от того, что он сам об этом думает, И ничем нельзя помочь человеку, если у него нет мужества вытерпеть смерть и вытерпеть жизнь.
КНИГА II (1-37)
Глава 12. Апология Раймунда Сабундского. «Слюна паршивой дворняжки, забрызгав руку Сократа, может погубить всю его мудрость, все его великие и глубокомысленные идеи, уничтожить их дотла, не оставив и следа от его былого знания».
Человек приписывает себе великую власть и мнит себя центром мироздания. Так мог бы рассуждать глупый гусенок, полагающий, что солнце и звезды светят только для него, а люди рождены, чтобы служить ему и ухаживать за ним. По суетности воображения человек равняет себя с Богом, тогда как живет среди праха и нечистот. В любой момент его подстерегает гибель, бороться с которой он не в силах. Это жалкое создание не способно управлять даже собой, однако жаждет повелевать вселенной. Бог совершенно непостижим для той крупицы разума, которой обладает человек. Более того, рассудку не дано охватить и реальный мир, ибо все в нем непостоянно и изменчиво. А по способности восприятия человек уступает даже животным: одни превосходят его зрением, другие слухом, третьи — обонянием. Быть может, человек вообще лишен нескольких чувств, но в невежестве своем об этом не подозревает. Кроме того, способности зависят от телесных изменений: для больного вкус вина не тот, что для здорового, а окоченевшие пальцы иначе воспринимают твердость дерева. Ощущения во многом определяются переменами и настроением — в гневе или в радости одно и то же чувство может проявляться по-разному. Наконец, оценки меняются с ходом времени: то, что вчера представлялось истинным, ныне считается ложным, и наоборот. Самому Монтеню не раз доводилось поддерживать мнение, противоположное своему, и он находил такие убедительные аргументы, что отказывался от прежнего суждения. В собственных своих писаниях он порой не может найти изначальный смысл, гадает
о том, что хотел сказать, и вносит поправки, которые, возможно, портят и искажают замысел. Так разум либо топчется на месте, либо блуждает и мечется, не находя выхода.
Глава 17. О сомнении. «Всякий всматривается в то, что пред ним; я же всматриваюсь в себя».
Люди создают себе преувеличенное понятие о своих достоинствах — в основе его лежит безоглядная любовь к себе. Разумеется, не следует и принижать себя, ибо приговор должен быть справедлив, Монтень замечает за собой склонность преуменьшать истинную ценность принадлежащего ему и, напротив, преувеличивать ценность всего чужого. Его прельщают государственное устройство и нравы дальних народов. Латынь при всех ее достоинствах внушает ему большее почтение, нежели она того заслуживает. Успешно справившись с каким-нибудь делом, он приписывает это скорее удаче, нежели собственному умению. Поэтому и среди высказываний древних о человеке он охотнее всего принимает самые непримиримые, считая, что назначение философии — обличать людское самомнение и тщеславие. Самого себя полагает он личностью посредственной, и единственное его отличие от других состоит в том, что он ясно видит все свои недостатки и не придумывает для них оправданий. Монтень завидует тем, кто способен радоваться делу рук своих, ибо собственные писания вызывают у него только досаду. Французский язык у него шероховат и небрежен, а латынь, которой он некогда владел в совершенстве, утратила прежний блеск. Любой рассказ становится под его пером сухим и тусклым — нет в нем умения веселить или подстегивать воображение. Равным образом не удовлетворяет его и собственная внешность, а ведь красота являет собой великую силу, помогающую в общении между людьми. Аристотель пишет, что индийцы и эфиопы, выбирая царей, всегда обращали внимание на рост и красоту, — и они были совершенно правы, ибо высокий, могучий вождь внушает подданным благоговение, а врагов устрашает. Не удовлетворен Монтень и своими душевными качествами, укоряя себя прежде всего за леность и тяжеловесность. Даже те черты его характера, которые нельзя назвать плохими, в этот век совершенно бесполезны: уступчивость и покладистость назовут слабостью и малодушием, честность и совестливость сочтут нелепой щепетильностью и предрассудком. Впрочем, есть некоторые преимущества в испорченном
времени, когда молено без особых усилий стать воплощением добродетели: кто не убил отца и не грабил церквей, тот уже человек порядочный и отменно честный. Рядом с древними Монтень кажется себе пигмеем, но в сравнении с людьми своего века он готов признать за собой качества необычные и редкостные, ибо никогда не поступился бы убеждениями своими ради успеха и питает лютую ненависть к новомодной добродетели притворства. В общении с власть имущими он предпочитает быть докучным и нескромным, нежели льстецом и притворщиком, поскольку не обладает гибким умом, чтобы вилять при поставленном прямо вопросе, а память у него слишком слаба, чтобы удержать искаженную истину, — словом, это можно назвать храбростью от слабости. Он умеет отстаивать определенные взгляды, но совершенно не способен их выбирать — ведь всегда находится множество доводов в пользу всякого мнения. И все же менять свои мнения он не любит, поскольку в противоположных суждениях отыскивает такие же слабые места. А ценит он себя за то, в чем другие никогда не признаются, так как никому не хочется прослыть глупым, суждения его о себе обыденны и стары как мир. Всякий ждет похвалы за живость и быстроту ума, но Монтень предпочитает, чтобы его хвалили за строгость мнений и нравов.
КНИГА III (1-13)
Глава 13. Об опыте.«Нет ничего более прекрасного и достойного одобрения, чем должным образом хорошо выполнить свое человеческое назначение».
Нет более естественного стремления, чем жажда овладеть знаниями. И когда недостает способности мыслить, человек обращается к опыту. Но бесконечны разнообразие и изменчивость вещей. Например, во Франции законов больше, нежели во всем остальном мире, однако привело это лишь к тому, что бесконечно расширились возможности для произвола, — лучше бы вообще не иметь законов, чем такое их изобилие. И даже французский язык, столь удобный во всех других случаях жизни, становится темным и невразумительным в договорах или завещаниях. Вообще от множества толкований истина как бы раздробляется и рассеивается. Самые мудрые законы устанав-
ливает природа, и ей следует довериться простейшим образом — в сущности, нет ничего лучше незнания и нежелания знать. Предпочтительнее хорошо понимать себя, чем Цицерона. В жизни Цезаря не найдется столько поучительных примеров, сколько в нашей собственной. Аполлон, бог знания и света, начертал на фронтоне своего храма призыв «Познай самого себя» — и это самый всеобъемлющий совет, который он мог дать людям. Изучая себя, Монтень научился довольно хорошо понимать других людей, и друзья его часто изумлялись тому, что он понимает их жизненные обстоятельства куда лучше, чем они сами. Но мало найдется людей, способных выслушать правду о себе, не обидевшись и не оскорбившись. Монтеня иногда спрашивали, к какой деятельности он ощущает себя пригодным, и он искренне отвечал, что не пригоден ни к чему. И даже радовался этому, поскольку не умел делать ничего, что могло бы превратить его в раба другого человека. Однако Монтень сумел бы высказать своему господину правду о нем самом и обрисовать его нрав, всячески опровергая льстецов. Ибо властителей бесконечно портит окружающая их сволочь, — даже Александр, великий государь и мыслитель, был совершенно беззащитен перед лестью. Равным образом и для здоровья телесного опыт Монтеня чрезвычайно полезен, поскольку предстает в чистом, не испорченном медицинскими ухищрениями виде. Тиберий совершенно справедливо утверждал, что после двадцати лет каждый должен понимать, что для него вредно и что полезно, и, вследствие этого, обходиться без врачей. Больному следует придерживаться обычного образа жизни и своей привычной пищи — резкие изменения всегда мучительны. Нужно считаться со своими желаниями и склонностями, иначе одну беду придется лечить при помощи другой. Если пить только родниковую воду, если лишить себя движения, воздуха, света, то стоит ли жизнь такой цены? Люди склонны считать, что полезным бывает только неприятное, и все, что не тягостно, кажется им подозрительным. Но организм сам принимает нужное решение. В молодости Монтень любил острые приправы и соусы, когда же они стали вредить желудку, тотчас же их разлюбил. Опыт учит, что люди губят себя нетерпением, между тем у болезней есть строго определенная судьба, и им тоже дается некий срок. Монтень вполне согласен с Крантором, что не следует ни безрассудно сопротивляться болезни, ни безвольно поддаваться ей, — пусть она следует естествен-
ному течению в зависимости от свойств своих и людских. А разум всегда придет на помощь: так, Монтеню он внушает, что камни в почках — это всего лишь дань старости, ибо всем органам уже пришло время слабеть и портиться. В сущности, постигшая Монтеня кара очень мягка — это поистине отеческое наказание. Пришла она поздно и мучит в том возрасте, который сам по себе бесплоден. Есть в этой болезни и еще одно преимущество — здесь ни о чем гадать не приходится, тогда как другие недуги донимают тревогами и волнением из-за неясности причин. Пусть крупный камень терзает и разрывает ткани почек, пусть вытекает понемногу с кровью и мочой жизнь, как ненужные и даже вредные нечистоты, — при этом можно испытывать нечто вроде приятного чувства. Не нужно бояться страданий, иначе придется страдать от самой боязни. При мысли о смерти главное утешение состоит в том, что явление это естественное и справедливое, — кто смеет требовать для себя милости в этом отношении? Во всем следует брать пример с Сократа, который умел невозмутимо переносить голод, бедность, непослушание детей, злобный нрав жены, а под конец принял клевету, угнетение, темницу, оковы и яд.
Е. Д. Мурашкинцева
ЯПОНСКАЯ ЛИТЕРАТУРА
Автор пересказов Е. М. Дьяконова
Неизвестный автор
Повесть о старике Такэтори - Первый японский роман в жанре моногатари (конец IX — начало Х в.)
Не в наши дни, а давным-давно жил старик Такэтори, бродил по горам и долам, рубил бамбук и мастерил из них корзины и клетки. И прозвали его Такэтори — тот, кто рубит бамбук. Зашел однажды старик Такэтори в самую глубину бамбуковой чащи и видит: льется из одного деревца сияние, глядь — что за диво! В глубине бамбукового стебля сияет дитя — маленькая девочка, ростом всего в три вершка.
«Видно, суждено ей стать моей дочерью», — сказал старик и понес девочку домой. Она была необычайно красива, но крошечная, и спать ее положили в птичью клетку.
С той самой поры как пойдет старик Такэтори в лес, так найдет чудесный бамбук, в каждом сочленении его — золотые монеты. Так стал он богатеть понемногу. Росла крошечная девочка быстро-быстро и через три месяца превратилась в чудесную девушку. Сделали ей взрослую прическу и нарядили во взрослое платье, прицепили длинный складчатый шлейф-мо. Из-за шелковой занавески девушку не выпускали, берегли и лелеяли. И все в доме озаряла ее чудесная кра-
сота. И назвали ее Лучезарной девой, стройной, как бамбук, — Наётакэ-но Кагуя-химэ.
Люди прослышали о несравненной красе Кагуя-химэ, много женихов простого звания и знатных богачей влюблялись в нее с чужих слов и приходили в безвестное селение, и только понапрасну трудились и возвращались ни с чем. Но были упрямцы, что днем и ночью бродили вокруг ее дома, посылали письма, слагали жалобные любовные песни, — не было ответа на их домогательства. Чередой шли дни и месяцы, жаркие, безводные дни сменялись ледяными, снежными, но пятеро самых упорных женихов с надеждой думали, что должна же Кагуя-химэ избрать себе супруга. И вот обратился к ней с речью старик Такэтори: «Дочь моя, мне уже за семьдесят, и в этом мире так повелось, что мужчины сватаются к девушкам, а девушки выходят замуж, семья их множится, дом процветает». «Не по душе мне этот обычай, — отвечает Кагуя-химэ, — не пойду я замуж, пока не узнаю сердце свого жениха, надо испытать их любовь на деле».
Женихи тоже согласились, что мудро она решила, и Кагуя-химэ , задала всем женихам задачи. Одному принцу, Исицукуре, повелела она привезти из Индии каменную чашу, в которую сам Будда собирал подаяние. Принцу Курамоти наказала она принести с волшебной горы Хорай, что в Восточном океане, ветку с золотого дерева с плодами-жемчужинами. Правому министру Абэ-но Мимурадзи заказала платье из далекого Китая, сотканного из шерсти Огненной мыши. Старший советник Отомо-но Миюки чтобы добыл ей камень, сверкающий пятицветным огнем, с шеи дракона. А средний советник Исоноками-но Маро должен подарить ей раковинку ласточки, что помогает легко детей рожать.
Услыхали про эти задачи принцы и сановники, загрустили и пошли восвояси. Принц Исицукури стал ломать голову, как ему быть, как дойти до Индии, где ту каменную чашу найти. И объявил он, что отправляется в Индию, а сам скрылся с людских глаз. Через три года взял он, недолго думая, старую чашу, что, вся покрытая копотью, стояла в храме на Черной горе, положил в мешочек из парчи, привязал к ветке из рукодельных цветов и со стихотворным посланием принес в дар Кагуя-химэ, Прочитала красавица письмо, а там в стихах написано: «Миновал я много / Пустынь и морей, и скал — искал / Эту
чашу святую... / День и ночь с коня не слезал, не слезал — / Кровь ланиты мои орошала».
Но девушка сразу же увидела, что не исходит от чаши даже слабого сияния, и вернула ее с уничижительными стихами, а принц бросил чашу перед воротами в сердечной досаде. С тех пор пошла про таких бесстыдников поговорка: «Испить чашу позора».
Принц Курамоти велел передать Кагуя-химэ, что отправился искать золотую ветвь с жемчужинами на гору Хорай, и покинул столицу. Он отплыл на корабле в Восточный океан, но через три дня тайно вернулся, выстроил дом в потаенном месте, поселил в нем золотых дел мастеров и велел сделать такую ветку, как пожелала Лучезарная дева. Через три года он сделал вид, что вернулся в гавань после долгого плавания. Положил принц ветку в дорожный ларец и повез в дар Кагуя-химэ. В народе пошел слух, что принц привез волшебный цветок. Прибыв в дом старика Такэтори, стал принц рассказывать, как носило его по волнам четыреста дней и как высадился он на горе Хорай, сплошь покрытой золотыми и серебряными деревьями, как отломил одну ветвь и с ней поспешил домой. И Такэтори в ответ на его повесть сложил стихи: «День за днем искал я бамбук, / На горе в бессолнечной чаше / Я узлы его разрубал, / Но встречался ты с горем чаще, / Разрубая узлы судьбы».
И стал готовить опочивальню для молодых. Но, как на грех, в этот час прибыли в дом Такэтори золотых дел мастера, что изготовили ветвь для принца, с требованием заплатить за труды. Как услышала про то Кагуя-химэ, так вернула ветвь обманщику и выгнала принца с позором. Убежал принц Курамоти в горы, и никто его больше никогда не видел. Про таких говорят: «Напрасно он рассыпал жемчужины своего красноречия».
Правый министр Абэ-но Мимурадзи, коему Кагуя-химэ велела найти для нее платье, сотканное из шерсти Огненной мыши, написал письмо китайскому гостю Ван Цину с просьбой купить в Китае эту диковинку. Выполнил просьбу гость и написал, что с большим трудом отыскал платье в храме Западных гор. Обрадовался министр и, сложив руки, поклонился в сторону китайской земли. Платье прибыло в Японию на корабле в драгоценном ларце, а само оно было густо-лазурного цвета, концы шерстинок — золотые. Казалось оно бесценным сокровищем. Очищали эту ткань не водой, а пламенем, в огне
она не горела, а становилась еще прекраснее. Отправился министр в роскошном платье к девушке, привязав ларчик к цветущей ветке, а еще к ветке послание привязал: «Страшился я, что в огне / Любви моей безграничной / Сгорит сей дивный наряд, / Но вот он, прими его! / Он отблеском пламени блещет...»
Но Кагуя-химэ, желая испытать жениха, бросила драгоценное платье в огонь, и р-раз! — оно сгорело дотла. Кагуя-химэ вне себя от радости вернула министру пустой ларчик от наряда и в него вложила письмо: «Ведь знал же ты наперед, / Что в пламени без остатка / Сгорит сей дивный наряд. / Зачем же, скажи, так долго / Питал ты огонь любви?»
И неудачливый жених со стыдом воротился домой. Про таких говорят: «Погорело его дело, дымом пошло».
Старший советник Отомо-но Миюки собрал своих домочадцев и сказал: «На шее дракона сверкает драгоценный камень. Кто добудет его, может просить все, что пожелает, Драконы обитают в глубине гор и морей и, вылетая оттуда, носятся по небу. Надо подстрелить одного и снять с него драгоценный камень».
Слуги и домочадцы повиновались и отправились на поиски. Но, выйдя за ворота, разбрелись в разные стороны со словами: «Придет же в голову такая блажь». А старший советник в ожидании слуг выстроил для Кагуя-химэ роскошный дворец с золотыми и серебряными узорами. День и ночь ждал он своих слуг, но они не появлялись, тогда он сам сел на корабль и пустился по морям. И тут налетела на корабль страшная буря с громом и молнией, и подумал старший советник: «Все потому, что вознамерился я убить дракона. Но теперь я и волоска на нем не трону. Только пощади!» Буря немного утихла, но старший советник был так измучен страхом, что, хотя корабль благополучно пристал к родному берегу, он выглядел как злой бес: ветром надуло ему какую-то болезнь, живот вздулся горой, глаза стали как красные сливы. С трудом дотащили его до дому, и слуги сразу вернулись и сказали ему: «Сам видишь, как трудно победить дракона и отнять у него разноцветный камень». Пошли в народе толки, и появилось слово «трусливый», потому как старший советник все время тер свои красные, как сливы, глаза.
Средний советник Исоноками-но Маро задал слугам задачу: разыскать в гнездах ласточек раковину, что дарует легкие роды, и слуги
сказали, что нужно следить за ласточками у поварни, где их великое множество. Не одна, так другая начнет класть яйца, тут и можно добыть целебную раковину. Велел средний советник построить сторожевые вышки и посадить на них слуг, но ласточки испугались и улетели. Тогда решили посадить одного слугу в корзину и поднимать его к гнездам, лишь только ласточка решится снести яйцо. Но тут сам средний советник захотел подняться в корзине к самой кровле, где жили ласточки. На веревках его подняли на самый верх, и он, опустив руки в гнездо, нащупал что-то твердое и закричал: «Нашел, тяните». А слуги слишком сильно дернули за веревку, и она порвалась, и упал средний советник прямо на крышку большого трехногого котла для варки риса. Насилу пришел в себя, разжал руку, а там всего лишь твердый катышек птичьего помета. И тут он жалобно застонал: «Ах, эта злая раковина! На беду, полез я». А людям показалось: «Ах, все это злого рока вина. Все бесполезно». Все дни напролет средний советник сокрушался, что не достал заветной раковины, и наконец совсем ослабел и лишился жизни. Кагуя-химэ услышала о конце среднего советника и взгрустнула немного.
Наконец сам император услышал о Кагуя-химэ иее несравненной красе. Повелел он своей придворной даме отправиться в дом старика Такэтори и все разузнать о Лучезарной деве. Захотела придворная дама сама взглянуть на барышню, но та наотрез отказалась повиноваться посланнице императора, и пришлось той ни с чем возвратиться во дворец. Тогда император призвал к себе старика Такэтори и повелел ему уговорить Кагуя-химэ показаться при дворе. Но Лучезарная дева снова наотрез отказалась. Тогда вознамерился государь поехать на охоту в те места, где находился дом старика Такэтори, и будто случайно познакомиться с Кагуя-химэ. Император выехал на охоту, вошел, словно без умысла, в дом Такэтори и увидел девушку, сияющую несказанной красой. Хоть и закрылась она проворно рукавом, но успел разглядеть ее государь и воскликнул в восторге: «Больше я с ней никогда не расстанусь!»
Кагуя-химэ не хотела подчиниться и просила-молила не забирать ее во дворец, говоря, что она не человек, а существо из другого мира. Но подали паланкин, и только хотели посадить в него Кагуя-химэ, как она начала таять, таять — и одна тень от нее осталась, И тогда отступился император — и она тотчас же приняла прежний вид.
Удалясь во дворец, император со слезами на глазах сложил: «Миг расставанья настал, / Но я в нерешимости медлю... / Ах, чувствую, ноги мои / Воле моей непокорны, / Как и ты, Кагуя-химэ!»
А она послала ему в ответ: «Под бедной сельскою кровлей, / Поросшей дикой травой, / Прошли мои ранние годы. / Не манит сердце меня / В высокий царский чертог».
Так продолжали они обмениваться грустными посланиями целых три года. Тогда люди стали замечать, что каждый раз во время полнолуния Кагуя-химэ становится задумчивой и грустной, и не советовали ей долго смотреть на лунный диск. Но она все смотрела и смотрела, и наш мир казался ей унылым. Но в темные ночи она была весела и беззаботна. Однажды в пятнадцатую ночь восьмого месяца, когда луна становится самой яркой в году, она со слезами поведала своим родителям, что на самом деле она — жительница лунного царства и была изгнана на землю, чтобы искупить грех, а теперь настало время возвратиться. Там, в лунной столице, ждут меня родные мать и отец, но знаю я, как будете вы скорбеть, и не радуюсь возвращению в родные края, а печалюсь.
Прознал император про то, что за Кагуя-химэ явятся небожители и унесут ее на луну, и повелел начальникам шести полков императорской стражи охранять Лучезарную деву. Старик Такэтори спрятал Кагуя-химэ в чулане, войска окружили дом, но в час Мыши в пятнадцатую ночь восьмой луны весь дом озарился сиянием, на облаках спустились неведомые небесные существа, и ни стрелы, ни мечи не могли остановить их. Все запертые двери распахнулись сами собой, и Кагуя-химэ вышла из дома, обливаясь слезами. Жалко ей было оставлять приемных родителей. Небожитель протянул ей наряд из птичьих перьев и напиток бессмертия, она же, зная, что стоит ей облечься в это платье, как она утратит все человеческое, написала императору письмо и с напитком бессмертия послала: «Разлуки миг настал, / Сейчас надену я / Пернатую одежду, /Но вспомнился мне ты — / И плачет сердце».
Затем Кагуя-химэ села в летучую колесницу и в сопровождении сотни посланцев улетела в небо. Опечаленный император отнес сосуд с напитком бессмертия на гору Фудзи и зажег его; так и горит он там до сих пор.
Неизвестный автор
Повесть о прекрасной Отикубо - Из первых японских романов в жанре моногатари (X в.)
Жил когда-то в старину средний советник по имени Минамото-но Тадаёри, и было у него много красивых дочерей, которых он любил и лелеял в роскошных покоях. И была у него еще одна дочь, нелюбимая, ее мать он когда-то навещал, но она давно умерла. А у его главной супруги было жестокое сердце, она невзлюбила падчерицу и поселила ее в маленькой каморке — отикубо, отсюда пошло и имя девушки — Отикубо, которая в своей семье всегда чувствовала себя одинокой и беззащитной. У нее был только один друг — молоденькая служанка Акоги. Отикубо красиво играла на цитре и отлично владела иглой, и потому мачеха вечно заставляла ее обшивать весь дом, что было не под силу хрупкой барышне. Ее даже лишили общества любимой служанки, но той удалось найти себе супруга — меченосца Корэнари. А у того был знакомец — младший начальник левой гвардии Митиёри. Прослышав о несчастьях Отикубо, он вознамерился свести с ней знакомство и стал посылать ей нежные послания в стихах, но она не отвечала. И вот однажды, когда мачеха с отцом и со всеми домочадцами отправились на праздник, а Отикубо и Акоги
остались дома одни, меченосец привел в дом Митиёри, и тот попытался добитьсяее благосклонности, но она, застыдившись бедного платья с прорехами, могла только плакать и с трудом прошептала прощальное стихотворение: «Ты полон печали... / В устах моих замер ответ. / И вторит рыданью / Крик петуха поутру. / Утру я нескоро слезы».
Но голос у нее был такой нежный, что Митиёри окончательно влюбился. Настало утро, и ему пришлось удалиться. Отикубо плакала одна в своей жалкой каморке, и Акоги принялась украшать, чем могла, ее бедную комнату: ведь ни ширмы, ни занавесей, ни красивых платьев у барышни не было. Но служанка воскурила ароматные палочки, заняла одежду у тетки, раздобыла занавес, а когда Митиёри утром уходил из дома — нашелся и красивый тазик для умывания, и вкусные вещи на завтрак. Но утром Митиёри удалился, а ведь предстояла еще третья свадебная ночь, которая должна обставляться особенно торжественно. Бросилась служанка писать письма тетке с просьбой испечь рисовые колобки, а та, догадавшись, в чем дело, прислала целую корзину свадебных колобков и печеньем миниатюрного размера с душистыми травами — все завернуто в белоснежную бумагу!
Настоящее «угощение третьей ночи». Но в ту ночь шел сильный дождь, и Митиёри колебался: ехать или не ехать, а тут принесли послание от барышни: «Ах, часто в былые дни / Роняла я росинки слез / И смерть звала к себе напрасно, / Но дождь печальной этой ночи / Сильней намочит рукава».
Прочитав его, Митиёри скинул богатое платье, оделся во что похуже и с одним только меченосцем отправился в путь пешком под огромным зонтом. Долго и с приключениями добирались они в полной тьме. Отикубо, думая, что она уже так скоро покинута, рыдала в подушки. Тут появился Митиёри, но в каком виде! Весь мокрый, грязный. Но, увидев рисовые колобки, которыми всегда в старину угощали новобрачных, растрогался. Поутру в усадьбе послышался шум — это вернулись господа и слуги. Отикубо и Акоги не помнили себя от испуга. Мачеха, конечно, заглянула к Отикубо и сразу поняла, что что-то изменилось: в каморке приятно пахло, перед постелью висел занавес, девушка принаряжена. Митиёри посмотрел в щелку и
увидел даму довольно приятного вида, если бы не густые, насупленные брови. Мачеха позарилась на красивое зеркало Отикубо, доставшееся ей от матери, и, схватив его, удалилась со словами: «А тебе я куплю другое». Митиёри же думал: «Как необыкновенно мила и добра Отикубо». Вернувшись домой, он написал ей нежное письмо, и она ответила чудесным стихотворением, и меченосец взялся доставить его по адресу, но случайно обронил в покоях сестры Отикубо. Та с любопытством прочла любовные излияния и узнала изящный почерк сиротки. Мачеха сразу же проведала про письмо и испугалась: надо воспрепятствовать браку Отикубо, а то потеряешь отличную бесплатную швею. И еще пуще стала ненавидеть бедную барышню, забрасывать ее работой, а Митиёри, узнав, как она обращается с Отикубо, очень рассердился: «Как же вы терпите?» Отикубо отвечала словами из песни, что она «цветок дикой груши и что гора не укроет ее от горя». А в доме началась ужасная спешка, надо было скорее сшить нарядный костюм для зятя, и все, и мачеха и отец, подгоняли дочь:
скорее, скорее. И ругали на чем свет стоит, и все это Митиёри слышал, лежа за занавесом, а сердце Отикубо разрывалось от горя. Она принялась за шитье, а Митиёри стал помогать ей натягивать ткань, они обменивались нежными речами. А злая мачеха, толстая, как шар, с волосами редкими, похожими на крысиные хвостики, подслушала под дверью и, увидев в щелку красивого молодого человека в белом шелковом платье, а под верхним платьем — в ярко-алом нижнем одеянии лощеного шелка и снизу шлейф цвета чайной розы, — возгорелась страшной злобой и задумала извести бедную Отикубо. Ее оговорили перед отцом и заперли в тесную кладовку, оставили без еды. А в довершение всего злая мачеха надумала отдать барышню престарелому дядюшке, все еще охочему до молоденьких девушек. Митиёри томился в тоске, через Акоги они могли тайком только обмениваться грустными посланиями. Вот что написал ей Митиёри:
«Пока не угасла жизнь, / Надежда во мне не угаснет. / Мы свидимся вновь с тобой! / Но ты говоришь: я умру! / Увы! Жестокое слово!»
Наступила ночь, и безжалостная мачеха привела в кладовку дядюшку, пылающего от любовного томления. Отикубо могла только плакать от такой любовной напасти, но Акоги надоумила ее сказаться
тяжело больной. Митиёри страдал и не знал, что делать, ворота усадьбы были на запоре. Меченосец начал подумывать о том, чтобы уйти в монахи. На другую ночь Акоги сумела заклинить дверь кладовки так, чтобы дрянной старикашка, не смог проникнуть внутрь, и тот бился-бился, но ноги у него замерзли на голом полу, и к тому же прохватил его понос, и он поспешно удалился. Наутро прислал письмо: «Смеются люди надо мной. / Меня «засохшим деревом» зовут. / Но ты не верь пустым речам. / Согреет весенним, ласковым теплом, / Прекрасным цветом снова зацвету».
Утром все семейство, с отцом и мачехой во главе, со слугами и домочадцами, отправилось на праздник в святилища Камо, и Митиёри не стал ждать ни минуты. Он запряг экипаж, окна в них завесил простыми занавесками цвета опавших листьев и поспешил в путь под охраной многочисленных слуг. Меченосец ехал впереди на коне. Прибыв в дом мачехи, Митиёри бегом бросился к кладовке, меченосец помог выломать дверь, Отикубо очутилась в объятиях Митиёри, Акоги ухватила теткины вещи, ларец для гребней, и экипаж вылетел из ворот на крыльях радости. Не захотела Акоги, чтобы мачеха думала, что Отикубо побывала в руках у дядюшки, и она оставила его любовное послание на столе. Приехав в дом Митиёри, влюбленные не могли наговориться и до слез хохотали над незадачливым старикашкой, которого в ответственный момент прохватил понос. Отец же с мачехой, вернувшись домой и обнаружив кладовку пустой, пришли в страшную ярость. Только младший сынок Сабуро сказал, что с Отикубо поступили дурно. Куда пропала Отикубо, никто не знал.
Мачеха, задумав выдать замуж одну дочь, послала сваху к Митиёри, и тот, желая отомстить злой ведьме, решил для вида согласиться, а потом выдать за себя другого человека, чтобы нанести ей страшное оскорбление. У Митиёри был двоюродный брат по прозванию Беломордый Конек, дурак каких мало, лицо у него было лошадиное, непонятной белизны, а нос выступал каким-то удивительным образом. В день свадьбы с дочерью мачехи, хоть и жаль ему было ни в чем не повинную девушку, но ненависть к мачехе взяла верх, он вместо себя послал своего братца, чье уродство и глупость в изящном наряде не сразу бросалось в глаза, а слава Митиёри как блестящего светского кавалера помогла делу. Но очень скоро все выяснилось, и
мачеха словно разума лишилась от горя: уж очень зятек был дурен собой, сам щуплый, а нос двумя огромными дырками смотрит высоко в небо.
В доме же Митиёри жизнь текла своим чередом все счастливее и беззаботнее, Акоги стала домоправительницей, и ее тонкая фигурка сновала по всему дому, она даже получила новое имя — Эмон. Митиёри пользовался благоволением императора, он дарил ему платья пурпурного цвета, овеянные ароматами, со своего плеча. И Отикубо могла показать свое искусство, она шила парадные платья для матери Митиёри, изящной дамы, и для его сестры — супруги императора. Все были восхищены покроем, подбором цветов. Мать Митиёри пригласила Отикубо — а она уже носила дитя во чреве — на галерею, крытую кипарисовой корой, полюбоваться на праздник святилища Камо, и Отикубо, явившись, затмила всех своей красотой, по-детски невинным видом, чудесным нарядом из пурпурного шелка, затканного узорами, а поверх него — другим, окрашенным соком красных и синих цветов.
Наконец Отикубо разрешилась от бремени сыном-первенцем, а через год принесла еще одного сына. Отец Митиёри и он сам получили при дворе высокие должности и считали, что Отикубо принесла им счастье. Отец же Отикубо постарел, утратил влияние при дворе, зятья, которыми он гордился, покинули его, а Беломордый Конек только позорил. Он думал, что Отикубо исчезла или умерла. Отец и мачеха решили сменить дом, который приносил им несчастье, и восстановили и навели блеск в старом доме, что некогда принадлежал покойной матери Отикубо. Дом убрали покрасивее и собрались переезжать, но тут про это прознал Митиёри, и стало ему ясно, что дом сей принадлежит Отикубо, у нее и грамоты все в порядке. Решил он злую мачеху с дочерьми в дом не впускать и сам торжественно переехал. Митиёри ликовал, а в доме мачехи все пришло в уныние, Акоги тоже радовалась, только Отикубо горько плакала и жалела старика отца, умоляя вернуть ему дом. Тогда и Митиёри сжалился над ним и ни в чем не повинными сестрами и младшеньким Сабуро и пригласил их к себе. Старик несказанно обрадовался, увидев дочь, а еще больше — счастливой перемене в ее судьбе, он с ужасом вспоминал о своей прежней жестокости к дочери и удивлялся своей слепоте. Ста-
рика