Забота о себе как принцип жизни
Внимание к себе, забота о себе, пожалуй, важнейшая тема размышлений начиная с глубокой древности. Большинство изречений античных мудрецов, дошедших до нас, посвящено правилам благой жизни, исполнение которых только и может привести человека к счастью. Вот лишь некоторые из них:
«Мера лучше всего» (Клеобул)
«Научившись подчиняться, научишься управлять» (Солон)
«Повинуйся законам» (Хилон)
«Не красуйся наружностью, а будь прекрасен делами» (Фалес)
«Что возмущает тебя в ближнем, того не делай сам» (Питтак)
«Бери убеждением, а не силой» (Биант)
«В удаче будь умерен, а в беде – рассудителен» (Периандр)
и т. д.
Все эти и многие другие интенции древних мудрецов есть не что иное как советы по разумному обустройству повседневной жизни человека, который озаботился стремлением к благой жизни. Греки считали эти правила настолько важными, что некоторые из них украшали фронтоны древних храмов.
Постепенно, начиная с такого рода правил жизни, на протяжении всей античности складывается то, что было названо «культурой себя» (Фуко), принципом которой как раз и становиться забота о себе. На основании этого принципа выстраивается искусство существования в его различных формах. Одна из первых систематических практик культуры себя встречается в пифагорейской школе, существовавшей на юге Перинейского полуострова в 6-5 вв. до н.э. Благодаря трактатам Порфирия (232/233—304/306)и его ученика Ямвлиха (245/280 — 325/330) с одним и тем же названием Жизнь Пифагора[5] можно составить достаточно полное представление о жизни Пифагора, его учеников и последователей.
По свидетельству Ямвлиха принцип заботы о себе составлял основу всей жизни пифагорейской общины. Культура себя у пифагорейцев воплощалась именно как искусство существования, как формирование собственной жизни на основе знания об умопостигаемом мире и богах «Все, что пифагорейцы предписывают делать или не делать, – пишет Ямвлих, – имеет целью согласование с волей божества, и первоначалом всех их предписаний является идея следования богу…»[6]. Эти предписания касались как заботы о теле, так и заботы о душе. Более всего они уделяли внимание тому, что касалось образа жизни. Они были усердны в изучении признаков правильного соотношения питания, физических нагрузок и отдыха. Пифагорейцы были едва ли не первыми, замечает античный философ, кто начал «заботиться о порядке самого приготовления пищи и напитков, и выбирать то, что для этого нужно»[7]. Ярким свидетельством тому, что принцип заботы о себе ставился пифагорейцами во главу угла своего искусства жизни, являются «Золотые стихи». В этом памятнике древней литературы в концентрированном виде изложены предписания для организации практически всех сторон разумной, точнее, сказать правильной, т.е. благой, жизни. [См.:] Построив свою жизнь в соответствии с наставлениями «золотых стихов» человек может достичь бессмертия, уподобившись богам, или как пишут сами пифагорейцы в последней строке «станешь нетленным и вечным и смерти не знающим богом».
Чтобы лучше понять значение заботы о себе как принципе жизненного обустройства посмотрим на то, как была организована повседневная жизнь пифагорейцев по описанию Ямвлиха. В главе XXI своего трактата Жизнь Пифагора он рассказывает о повседневных занятиях членов общины.
Вслед за этим я расскажу о повседневных занятиях, к которым он (Пифагор – С.Г.) приучал своих последователей, ведь они, ведомые им вперед, поступали согласно его указаниям так. (96) Утренние прогулки эти мужи совершали в одиночестве и в таких местах, в которых была подобающая тишина и безлюдность, где храмы, и священные рощи, и что-нибудь другое, отрадное для души. Ибо они считали, что не следует встречаться с кем-либо, прежде чем не приведешь в порядок собственную душу и не настроишь на соразмерный лад разум. Разум же отлаживает именно такая тишина. Они понимали, что он приходит в смятение, если тотчас, встав с постели, будешь толкаться среди шумной толпы. Именно поэтому все пифагорейцы выбирали всегда места, считающиеся наиболее священными. И лишь после утренней прогулки они вступали в общение друг с другом, чаще всего в храмах; если же не там, то в подобных местах. Это время они использовали для обучения, заучивания и исправления своего нрава. (97) После такого времяпрепровождения они начинали заниматься уходом за телом. Большинство натиралось маслом и участвовало в беге, меньшинство же занималось также и борьбой в садах и в рощах, а иные даже делали упражнения с гимнастическими гирями или вели кулачный бой с воображаемым противником, выбирая упражнения, необходимые для увеличения телесной силы. На завтрак они ели хлеб и мед или медовые соты, вина днем не пили. Время после завтрака они посвящали внутренним делам государственного домохозяйства (τὰς πολιτικὰς οἰκονομίας) и внешним, связанным с чужеземцами, — в соответствии с установленными законами, : как со всем этим они хотели управиться после завтрака. В ополуденное время они снова отправлялись на прогулку, но порознь, как утром, а вдвоем или втроем, припоминая уроки и посвящая себя прекрасным занятиям. (98) После же прогулки они совершали омовение и, омывшись, встречались за совместной трапезой, причем за одной возлежали не более десяти человек. Когда все сотрапезники были уже в сборе, совершали возлияния, приносили в жертву начатки подов и кадили ладаном. Затем приступали к обеду, чтобы закончить его до захода солнца. На обед были вино, лепешки и хлеб, закуска, вареные и сырые овощи. Подавалось и мясо, но лишь жертвенных животных. Блюда из морских рыб бывали редко, так как некоторые из них по каким-либо причинам считались вредными. (99) После такого обеда совершались возлияния, затем — чтение вслух. Обычно читал самый младший, а самый старший указывал, что нужно читать и как нужно читать. Когда же собирались уходить, виночерпий наливал вина для возлияния, а старший из тех, кто их совершал, произносил следующие заповеди: "Нежному и плодоносному растению не вредить и не губить его, равно как и живому существу, если оно не вредит человеку, не причинять вреда и не губить его". (100) Еще кроме этого: "По отношению к роду божеств, демонов и героев иметь благосклонное и благочестивое расположение мыслей, равно как и по отношению к родителям и благодетелям". "Закону помогать, с беззаконием воевать". После этих слов все расходились по домам. Одежда у них была белая и чистая, постельная ткань — тоже. Простыни были из льна, так как тканью из овечьей шерсти они не пользовались. Охоту они не одобряли и к такому виду упражнений не прибегали. Итак, вот каковы были предписания относительно пищи и времяпрепровождения для большинства пифагорейцев, которые надо было выполнять ежедневно[8].
Обращает внимание особенность повествования Ямвлиха о ежедневных делах пифагорейцев. Он не просто описывает распорядок членов общины, но объясняет, что и как делается в общине, и почему делается так, а не иначе. Эти объяснения необходимы, для того чтобы указать на разумную основу всех повседневных занятий пифагорейцев. Он пишет, что день начинался с утренних прогулок, которые совершались в одиночестве, тишине и безмолвии, и проходили в священных местах. Одиночество и тишина были необходимы для приведения в порядок собственной души и настройки разума на соразмерный этому порядку лад. «Разум же отлаживает именно такая тишина». Священные места для утренних прогулок выбирались потому, что именно в них, вдали от шумной толпы, душа находит отраду, а разум освобождается от смятения. Лишь после такой прогулки они вступали в общение именно друг с другом, а не с посторонними, так как целью этого общения выступало обучение, заучивание и «исправление своего нрава». Все это можно было совершать только с единомышленниками. За общением следовали занятия своим телом. В этих занятиях они отдавали предпочтение бегу, так как он лучше всего укрепляет тело, и упражнениям с тяжестями, необходимыми «для увеличения телесной силы». Время для всех эти занятий было отведено до завтрака, поскольку душа, разум и тело, не отягощенные пищей, лучше всего поддавались тренировке. На завтрак подавалась простая, но достаточно калорийная, пища – хлеб и мед или медовые соты.
После утренней трапезы время посвящалось делам «государственного домохозяйства» пифагорейской общины и общению с внешним миром, с чужеземцами. Общение с «чужеземцами», т.е. не с членами общины, и публичные занятия совершались, таким образом, после того как были приведены в порядок ум и душа и укреплено тело. Ямвлих специально подчеркивает, что это общение как во внутренних делах общинного хозяйства, так и общение с внешним миром проходило «в соответствии с установленными законами». Законы, регулирующие общественную жизнь, поскольку они были установлениями «правильного разума»[9], необходимо охраняли сам порядок общения между людьми. А презрение к законам, наравне с разнузданностью и роскошью, считал Пифагор Самосский (ок. 580 — ок. 500 до н.э.), приводят к несправедливости. Поэтому важным предписанием пифагорейцев в организации их полисной жизни выступала максима – «закону помогать, с беззаконием воевать».
Пополуденное время отдавалось совместным прогулкам, во время которых припоминались уроки и занимались другими «прекрасными занятиями». После прогулки, совершив омовение, приступали к совместной трапезе. В начале и в конце обеда совершались возлияния вином и приносились жертвоприношения плодами и благовониями. В повседневную практику обязательно включалось поддержание связи с богами, коим совершались возлияния и приношения. На обед подавали вино, хлеб, вареные и сырые овощи, а также мясо, но только жертвенных животных, так как согласно представлениям пифагорейцев, лишь в жертвенных животных не входит душа человека. После обеденной трапезы – чтение вслух. Младший член общины читал, а старший указывал, что и как читать. Само занятие чтением становилось упражнением в настройке разума и души. Окончание совместных занятий вновь сопровождалось возлиянием, и проводивший их виночерпий обязательно произносил заповеди посвященные богам и демонам, растениям и животным, родителям и благодетелям, полису и законам. После этого все расходились по домам.
В описании Ямвлиха ясно показано, что повседневные занятия пифагорейцев представляют собой ни что иное как различные формы искусства жить. Формы этого искусства организуют все стороны жизни общины в целом и каждого ее члена в отдельности, и касаются как заботы о теле, так и заботы о душе и разуме. Все занятия направлены на гармонизацию телесных и душевных сил путем чередования интеллектуальных и физических упражнений, гармонизацию его отношений с другими, как с членами своей общины, так и с посторонними, гармонизацию отношений с природой. И самое важное, на что обращает наше внимание автор – установление гармонии между различными сторонами и аспектами повседневной жизни пифагорейцев в каждом их действии или занятии имело разумную основу. Приобретаемая таким образом гармония должна была стать и с необходимостью становилась образом жизни, поскольку предписания относительно порядка и времени совершения действий надо было выполнять ежедневно.
Однако надо учитывать то обстоятельство, что этот образ жизни, установленный на разумных основаниях, был образом жизни закрытого сообщества. Членам общины было строжайшим образом, под страхом быть изгнанным из ее членов, запрещено что-либо рассказывать о жизни и порядках общины[10]. Для того чтобы попасть в члены пифагорейской школы надо было пройти достаточно длительные испытания. Ямвлих пишет, что первые три года члены общины лишь присматривались к желающим учиться у Пифагора, а затем испытывали молчанием еще пять лет, и лишь после этого «наиболее трудного вида воздержания», после пятилетнего молчания они становились эсотериками*, допущенными к тайнам учения божественного Пифагора[11]. Сохранению тайн учения способствовало и то, что внутри пифагорейской школы, среди эсотериков было принято говорить иносказательно «для того, чтобы те, кто воспитаны в нравственной чистоте, восприняли его слова с пониманием, а остальные, …, лишь огорчились бы, присутствуя на его уроках, но так ничего и не вкусив»[12].
Стремление попасть в школу Пифагора рождалось у многих, поскольку это сулило и чисто практические выгоды. Многие ученики и последователи Пифагора становились достаточно благополучными в публичной жизни городов Южной Италии. Однако, закрытость общины, жесткий отбор в школу и аскетические правила ее жизни, сильно расходившиеся с представлениями обычных жителей, естественным образом делили всех на достойных и недостойных. Закрытый характер общины не мог не вызвать неудовольствия и зависти в окружении, особенно среди тех кто был отвергнут Пифагором, не прошел испытание или был изгнан из общины. В конце концов, община была разгромлена, многие ее члены погибли, а их дома были сожжены.
Принцип «заботы о себе» (эпимелейя хеаутон или сура суи) культивировался не только в философских школах, на подобии пифагорейской, а был достаточно древним мотивом культуры. В качестве императива это представление о цели человеческой жизни было достаточно распространено в древнем мире. Мишель Фуко в третьем томе Истории сексуальности приводит свидетельства Ксенофонта о персидском царе Кире (середина VI в до н. э. правил в 559 — 530 годах до н. э.), который считал занятие самим собой превыше всех прочих занятий, и Плутарха, рассказывающего о том, что граждане Древней Спарты предпочитали более заботиться о самих себе, предоставляя заботу о земле илотам[13]. Призыв «заботиться о себе» постепенно проникал во все сферы жизни человека. Он становился образом действия, манерой поведения, стилем жизни, оформлялся в разнообразные предписания, процедуры, практики, которые осмыслялись, развивались, совершенствовались и преподавались. Фуко описывает принцип «заботы о себе» в качестве основания процедур анализа сновидений и самоанализа, практик сексуального поведения, домостроительства, отношения к собственному телу и здоровью, диете, режиму дня, наставничество, супружеская жизнь, публичная жизнь, практики отправления власти. Иначе говоря, этот принцип пронизывал практически все стороны жизни, культивируя разумное отношение к устройству и ума, и души, и тела. В своем исследовании Фуко отдельный раздел посвящает заботе о теле, в котором определяет место медицины в качестве теории и практики тела в культуре императорской эпохи. «Медицинский logos» во времена Флавиев и Антониев был дискурсом, помогающим во всякое мгновение выбрать наиболее разумный «способ жизни». Это позволило медицине наряду с риторикой и философией быть одна из высших форм культуры[14]. Подводя итог своим исследованиям Фуко формулирует вывод о том, что принцип «заботы о себе», зародившись в середине первого тысячелетия до рождества Христова среди мудрецов и их учеников и достигнув своего апогея в императорскую эпоху, «конституировал социальную практику, предоставив основание для межличностных связей, обменов и коммуникаций, а порой и для институтов; наконец, он породил определенный способ познания и обработки знаний»[15].
Когда философы советуют заботиться о себе, они требуют такого рвения не только от тех, кто избрал жизнь, схожую с их собственной и не только на то время, которое мы проводим в их обществе. Этот принцип пригоден для всех, всегда и на протяжении всей жизни. Вот какие рассуждения по этому поводу встречаются у Апулея, древнеримского писателя и поэта, автора знаменитого романа «Метаморфозы» («Золотой осёл»)
Почему бы и нам не подражать Сократу и, помня о нем, не обратиться к благостному занятию философией и достигнуть подобного <сходства> с богами? Даже не знаю, какая причина отвращает нас от этого! И ничему я так не удивляюсь, как тому, что все хотят хорошо жить, все знают, что живут благодаря душе, что нельзя хорошо жить иначе, как заботясь о душе, но о душе не заботятся. А ведь если хочешь остро видеть, заботься о глазах, которыми видишь; если хочешь проворно бегать, заботься о ногах, которыми бегаешь; и если на кулаках хочешь сильно биться, укрепляй руки, которыми бьешься. Подобно и о каждом другом члене — по работе и забота. Все это хорошо понимают, и я в удивлении не могу найти удовлетворительного объяснения, почему не совершенствуют душу уменьем <жить>. Это умение жить равно необходимо всем не как умение рисовать или петь, чем любой добродетельный человек пренебрежет без порицания для своей души, без стыда и без ущерба.
Не умею я на флейте играть, как Исмений, но не стыдно мне, что я не флейтист; не умею я красками писать, как Апеллес, но не стыдно мне, что я не творец изображений. Таковы (чтобы все не перечислять) и другие искусства: можешь не уметь и не стыдиться[16].
Согласно Апулею можно не знать правил живописи или игры на флейте, можно не уметь многие из того, что предлагают и другие искусства и, однако, не стыдиться своего незнания и неумения. Это незнание и неумение вовсе не порок. Вместе с тем его удивляет отсутствие у большинства людей интереса к своей душе, к заботе о ней. Он не находит «удовлетворительного объяснения» такого пренебрежения. Только разумно устроенная душа дает человеку самое важное знание и самое важное умение – умение жить, которое «равно необходимо всем».Вместе с тем, отмечает Фуко, просуществовав уже более пятисот лет и достигнув своего апогея в императорскую эпоху, забота о себе как искусство жить «затронуло лишь немногие, численно ограниченные группы носителей культуры»[17]. Конечно, в отличие от пифагорейской традиции «искусство существования» в античности перестало быть уделом закрытых сообществ, однако о его широком распространении не могло быть и речи.