Его наказ: одухотворяйте всё творение

Только трое из вселенских учителей христианства удостоены титула «Богослов». Всего трое за всю историю Церкви!

Почему это звание присвоили первому из них, апостолу Иоану, и спрашивать нечего – кому же, как не ему? Две тысячи лет нас поражает последняя фраза его Евангелия: «Многое и другое совершил Иисус, но если бы писать о том подробно, то, думаю, и самому миру не вместить бы написанные книги» (Ин 21, 25). Подчас мы воспринимаем ее как художественное преувеличение, однако если подробно раскрывать метафизическую глубину самого этого благовестил, то объем текста получился бы воистину немалый. В его первой фразе «В начале было Слово…» – бездонная истина о Сыне, едва лишь обозначенная, в третьей главе так же пунктиром намеченная истина о Святом Духе, а в четырнадцатой содержатся очень краткие, но дающие пытливому уму нескончаемую пищу для размышления намеки на взаимоотношения Отца и Сына. Содержание животворящей Троицы, на которой держится все, что держится в бытии, свернуто в десяток страниц: берите и осмысливайте!

И взяли, и стали осмысливать. Так через триста лет после Иоанна Богослова вышел на учительство защитник православного символа Веры от арианской ереси константинопольский патриарх Григорий Богослов, второй из удостоенных этого звания. И более шестисот лет они оставались двое.

Неужели за эти века не возникали и не решались принципиальные проблемы христианской науки о Боге, мире и человеке? Конечно, возникали и, конечно, успешно решались богодухновенными отцами Церкви. В пятом веке участниками Халкидонского Вселенского собора был раскрыт смысл слов Никео-Цареградского Символа Веры «Нас ради человек и нашего ради спасения сшедшего с небес» – сформулирован христологический догмат о двух естествах и двух волях в едином Лице Спасителя. В восьмом веке на Седьмом Вселенском соборе была поставлена точка в долгой борьбе с иконоборчеством, вошедшая в историю как «Торжество Православия», но никто из участвовавших в этом духовном учительстве святителей и преподобных, даже Иоанн Дамаскин, доказавший, что иконопочитание не есть идолопоклонство, не был почтен тем же эпитетом, что любимый ученик Христа и избавивший Римскую державу от арианства великий патриарх. И только в одиннадцатом веке к ним присоединился Симеон Новый Богослов.

На какой же детали Божьего мироустройства, о которой до него никто глубоко не задумывался, считая, что тут все ясно, сосредоточил свое внимание этот тихий и непритязательный аристократ, отказавшийся от блистательной придворной карьеры ради того, чтобы предаться не нарушаемому внешней суетой богомыслию в монастырской келье? На детали всем известной, но никем до него до конца не понятой – на ПЛОТИ.

До него тут все казалось самоочевидным: плоть – враг нашего спасения, она вводит нас в грех, и ее надо всячески умерщвлять, как это делал еще Иоанн Предтеча, а затем христианские преподобные, носившие вериги, подставлявшие тело зною и холоду, морившие его голодом. Самым ярким примером тут служит жестокое обращение с собственной плотью Марии Египетской, сделавшей свою телесную оболочку почти призрачной. Но вот что замечательно: именно этот идеал, если вдуматься в него как следует, становится поворотным пунктом, меняющим общепринятое в первые десять веков христианства отношение к плоти. Давайте же попробуем вдуматься в этот сюжет, не прибегая пока к учению преподобного Симеона, а употребляя только обычную логику.

Мария Египетская не ублажала свою плоть, постоянно держала ее в строгости, сурово пресекала ее позывы и потребности. Зная об этом, мы говорим: она умерщвляла свою плоть. Если это действительно было умерщвление, то, поскольку преподобная Мария преуспела в этом деле больше кого-либо другого, это означает, что она добилась своего и ее плоть стала мертвой. Но как же этот мертвый призрак сумел ходить по воде, как посуху? Ведь реку переходила не душа святой Марии, а ее тело\i0 Разве увязывается такое поразительное свойство со статусом мертвечины? Замученное, заморенное, иссушенное солнцем и ветрами тело, которым пренебрегают, которое ненавидят и бичуют и по земле-то еле-еле протащится, а это парит, как ковер-самолет! Тренированное, обильно питаемое мощное тело олимпийского чемпиона дай бог пролетит над землей в прыжке восемь метров, а этому и стометровая ширина реки нипочем! Неувязка получается…

Этот парадокс раскрыл для нас преподобный Симеон и внес этим громадный вклад в богопознание. Он произвел тонкое философское различение в нашей эмпирической плоти двух принципиально разных составляющих: той первозданной человеческой плоти, которую сотворил Господь в шестой день и которую носили на себе Адам и Ева до вкушения запретного плода, и прочно въевшийся в нее после этого вкушения грех, ставший для человечества наследственным повреждением. Преподобные не плоть как таковую травят, вымораживают холодом, истощают недоеданием и недосыпанием и выжигают зноем, говорит святой Симеон, а только вторую ее составляющую, освобождая от нее первую, гораздо более выносливую, которой не страшны ни холод, ни жара. Этот процесс возвращения нашей плоти к исходному, данному Богом образцу Симеон назвал обожением плоти и провозгласил именно обожение, а вовсе не умерщвление своего тела главной задачей всякого христианина, а не только пустынников и молитвенников, которые суть лишь образцы для посильного подражания. И одним из лучших образцов своего времени был сам преподобный Симеон, сначала насельник, а потом, более двадцати лет, игумен монастыря святого Маманта. Достигнув высот искусства «умной молитвы», он удостоился потрясающего состояния, когда на несколько часов все вокруг него превратилось в свет и он сам стал светом. Конечно, это было восхождение в Царство Небесное, и его обоженная плоть не помешала ему туда подняться.

Ломавшее традицию учение Симеона Нового Богослова было встречено с недоверием и прививалось с трудом, но потом стало одним из главных сокровищ православного миропонимания. Поразительные свойства святых – хождение, не касаясь ногами земли, выживание в неотапливаемой келье при сорокаградусном морозе, мгновенные перемещения в пространстве, жизнь без сна и на таком рационе, от которого и корова с ее четырьмя желудками не протянула бы месяца, а главное, нетленность останков – стали восприниматься как несомненные доказательства возможности преобразовательного воздействия духа на материю, причем во все более широком смысле. Если дух способен преображать биологическую материю человеческого тела, то почему бы ему не преображать и другие виды материи – землю, природу, атмосферу? И если это может делать духовное сознание индивидуального святого, то почему бы этой силой не обладать соборному сознанию святой Церкви? Чувствуете, какая грандиозная здесь намечается экстраполяция? Развивая ее, мы неизбежно приходим к выводу, что Христова Истина, посеянная на земле две тысячи лет назад и названная апостолом Павлом «малой закваской, которая квасит все тесто» (1 Кор 5, 6), есть Православие, а тестом является весь мир, включая подземную магму и небесные светила. Вот какая огромная задача лежит на наших с вами плечах, дорогие единоверцы. Как трудно ее исполнять и в то же время какое это счастье!

О времени

В категории времени, какой она выступает в христианской концепции Бытия, имеется два аспекта: один абсолютно ясный, другой абсолютно непостижимый. Ясно всякому христианскому богослову то, что время есть не изначальная, а сотворенная данность. Сегодня мы знаем из общей теории относительности, что время неразрывно связано с пространством и материей, а отсюда автоматически вытекает утверждение о сотворенности одновременно со временем и этих двух характеристик сущего.

Вас ничего не смутило в последней фразе? Наверное, смутило. Как понимать выражение «одновременно со временем»? Это значит «в тот же момент, в который возникло время, возникло и пространство с материей»? Но что такое «момент, когда возникло время»? По логике это означает, что до этого момента времени не было. Но слово «до» также лишается смысла, если времени нет. «До» означает «за полчаса», «за месяц» или «за миллион лет», а там нет ни часов, ни месяцев, ни лет. Языковое затруднение, с которым мы тут сталкиваемся, есть отзвук того полностью скрытого от человеческого разумения и даже не формулируемого, что имеется в категории времени. Но к этому «Божественному мраку» мы еще не подошли, так что продолжим рассуждать о том, что нам доступно.

Творец в каком-то смысле предшествует созданной Им твари, в том числе и времени. Предшествует не как бывший раньше, ибо, пока нет тварного мира, нет и понятия «раньше», а как причина предшествует следствию. Что это за предшествование, нам, людям, не очень понятно, ибо, как совершенно правильно утверждал Кант, мы всё, о чем думаем, облекаем в категории пространства и времени – это априорное свойство нашего восприятия. Мы готовы допустить причину после следствия – в этом случае она называется целью, – но вообразить ситуацию «причина ни до, ни после» нашему ограниченному кантовским априоризмом сознанию не по силам. Тем не менее одним из главных атрибутов Бога в христианском учении является предикат «предвечный» – существовавший прежде всех веков.

Но хотя нам не дано понять, с помощью какого механизма свободное от времени производит на свет порабощенное временем, убедиться, что так бывает, каждому из нас очень легко. В человеке есть ядро, которое не меняется, к которому ничего не прибавляется с годами, следовательно, существующее вне времени – это его «я». Не личность его, которая складывается из черт характера, знаний, привычек, воспитания, особенностей биографии и т. д., а то нематериальное, невидимое со стороны и ощущаемое только изнутри абсолютно простое и неподвижное, что обеспечивает возможность приобретения опыта, знаний, привычек и всего другого, что доступно наблюдению других в значительно большей степени, чем наблюдению самого человека. А ведь человек всегда имеет превратное представление о том, что в течение жизни накручивается на его атомарное «я». Мое «я» не обладает никакими свойствами, оно лишь дает мне возможность приобретать и развивать всякие свойства и в этом смысле порождает меня как индивидуальность, как конкретного земного человека, проходящего здесь свой жизненный путь. Вот вам прецедент: находящееся вне времени, пространства и материи является причиной плотского, вошедшего в поток времени и занявшего место в трехмерном мире. А раз есть такой прецедент, то почему бы Творцу, в царстве которого часы не имеют стрелок, не создать иное по своей природе царство, задав ему четкий ритм «тик-так, тик-так»?

Для христианина принимаемый его религией тезис о тварности времени имеет громадное значение, определяя структуру его самосознания и мироощущения. «Тварное» – это значит «второстепенное», «преходящее», «побочное». А что же главное? Главное – это то, что Бог «вдунул» в человека при его сотворении – в единственного из всех живых существ. Что же вошло в человека с этим вдуванием? Вошел в него Сам Бог и образовал рядом с и раньше имевшимися в человеке, как у всякого животного, двумя частями – душой и телом – и третью составную часть – дух. Дух – это Бог в человеке, это совесть, религиозное чувство и главное – любовь. Не плотская похоть, которую со времен Возрождения в основном понимают под термином «любовь», а способность отдать душу за други своя, самоотверженность, жалость ко всей стенающей твари. Прикасаясь к этой своей составляющей, наше «я» чувствует, что время для него исчезает, и если оно прочно свяжет себя с ней, так что она станет для него главной составляющей, оно в конечном счете и само выйдет за рамки времени и обретет вечную жизнь.

Переход такого сросшегося с Божественной любовью «я» в те сферы существования, где «нет болезни, печали, воздыхания, но жизнь бесконечная», христиане называют «спасением души» и в его достижении видят не просто главную, но и единственную цель земной жизни. Когда же мы ведем порочную жизнь, Богу в нашей душе становится «негде главу подклонити» и Он из нее уходит, и освободившееся место занимает совсем другой персонаж – хотя и невидимый, но имеющий рога и копыта. Он тоже существует вне времени, поэтому соприкосновение с ним обжигает нас одновременно ощущением его гнусности и его бессмертия, и нам приоткрывается иная, ужасная бесконечность – вечная мука.

Подчеркнем, что слово «бесконечность» и в первом, и во втором случаях надо понимать не как никогда не кончающиеся проходящие друг за другом часы, дни, недели, годы, столетия и так далее, а как остановившееся мгновение. Это очень важное уточнение, ибо оно в корне меняет бытующие нелепые представления о загробной жизни. Вечное блаженство спасенных душ обычно понимается как длительное, намного превышающее по сроку земную жизнь, пребывание в райскому саду, усаженном дивной красоты деревьями и кустарниками. Да такое времяпрепровождение под пальмами через неделю надоест – ведь нет такой красоты, которая рано или поздно не приелась бы. Нет, там осуществится невозможное на земле пожелание: остановись мгновенье, ты прекрасно! Святой так и замрет, застынет в экстазе счастья, и оно не будет постепенно улетучиваться, так как все маятники и все шестеренки умолкнут, и не будет никакого «тик-так». Соответственно, не будет накапливаться и страдание грешников – они тоже замрут в ощущении гадливости и омерзения к самим себе, и к этому одномоментному ощущению не будут добавляться последующие. Это правильное представление о «вечной муке» как о застывшем мучительном мгновении, а не длящихся бесчисленные века страданиях отводит аргумент критиков христианства, обвиняющих Бога в ужасающей жестокости: за конечные грехи земной жизни Он, дескать, наказывает бесконечным терзанием. Оно не бесконечно, оно одномоментно, и уже поэтому его размер ограничен.

Тот тезис, что в самом Боге нет времени, сразу прекращает и все недоразумения, связанные с расхождениями геологической и палеонтологической шкалой естественной истории и хронологией процесса сотворения мира, приведенной в Библии. В творящем Боге никакого времени не было, все шесть реализаций Его расположенных в логической последовательности мыслей о тварном бытии получали параметр времени, только отчуждаясь от Творца, и этот параметр творец волен был устанавливать так, как это было Ему нужно. Вопрос «за какое время был сотворен мир?» лишен всякого смысла, ибо процесс сотворения инициировался Богом, в котором нет никакого времени, точнее, который не связан никаким временем, ибо Он его создатель и хозяин. Самая точная, хотя и парадоксальная, на наш слух, хронология сотворения мира такова: «Бог за шесть дней создал мир, имеющий возраст 15 миллиардов лет».

Ну а еще точнее – мгновенно, ибо «дни» – лишь смысловой, а не временной ряд воплощений Божественного Проекта.

О вере и суевериях

Чтобы разобраться в различии между верой и суевериями, обратимся к определению веры, данному апостолом Павлом: «Есть же вера уповаемых извещение, вещей обличение невидимых» (Евр II, I). Как это понимать? Обличение невидимого есть познание того, что недоступно зрению, постижение сверхчувственной реальности. Что же касается слов «уповаемых извещение», то тут надо учесть, что в церковнославянском языке часто опускаются самоочевидные служебные слова. В данном случае опущенным словом явно был предлог «об», т. е. это место надо воспринимать как «об уповаемых извещение», что в современной терминологии есть «получение информации о том, на что следует уповать». Где же находится источник этой информации, из какой части души приходит подсказка?

Согласно христианскому учению, человеческая душа состоит из трех частей, называемых в святоотеческой литературе «мыслительной», «раздражительной» и «пожелательной», что соответствует более привычным для нас понятиям «разум», «чувство» и «воля». Если бы подсказка шла со стороны чувства, надо было бы говорить не о вере, а о логическом или научном познании. Если бы она шла со стороны чувства, надо было бы говорить об интуиции, инстинкте или художественном схватывании, и вера тоже была бы ни при чем. Остается воля. ВЕРА ЕСТЬ НЕ ЧТО ИНОЕ, КАК ВОЛЯ К ИСТИНЕ.

Но тогда встает вопрос: что есть истина? Когда-то Пилат задал этот вопрос Христу, но ответа не получил. Отвечать было и не надо, так как Истина стояла перед ним. Истина – это и есть Христос, Бог-Слово, через которое все начало быть (Ин I, 3). Преподобной Нил Мироточивый говорит об этом так:

«Истина есть домостроительство воплощения Господа нашего Иисуса Христа, т. е. Христос. А ложь есть домостроительство воплощения погибели. Все, что подготавливает людей к отвержению закона Божия и Спасителя их, есть ложь. Эта ложь домостроительно подготавливает пришествие Антихриста и принятие его родом человеческим».

В словах преподобного примечательны два момента: во-первых, одновременно с истиной определяется и ложь, во-вторых, оба определения апеллируют к понятиям не рациональным или эстетическим, а экзистенциальным – к понятиям спасения к погибели. Истина есть путь в Царство Небесное, которое строит Христос; ложь есть путь в псевдоцарство, которое строит Сатана и в котором по завершении строительства он сделает своим наместником антихриста. Все, что не есть Царство, является по отношению к нему внешностью и в Евангелии называется «тьмой внешней». Это и есть сатанинское псевдоцарство, куда заводит и заманивает ложь. Следовательно, у нас есть только два варианта жизненного выбора: истина и ложь, третьего не дано. Большинство из нас в глубине своего «Я» знают об этом и в свете этого подспудного знания совершают акт самоопределения – хотят быть с Истиной или хотят быть с ложью. И те и другие – активные творческие натуры, которые в Апокалипсисе названы «горячими» и «холодными» (Откр 3, 15). Остальные же «теплы», т. е. пассивны, и пассивность вовсе но уберегает их от тьмы внешней, а ведет туда даже вернее, чем холодность холодных, ибо те все-таки могут повернуть вектор своего выбора на 180 градусов, а этим просто нечего поворачивать. Вторые и третьи, конечно, погибнут, а из первых спасутся лишь те, у которых воля к истине достаточно велика, чтобы заставить их совершить усилие, которым «берется Царство Небесное» (Мф II, 12). Тем не менее всех их надо назвать верующими, ибо вера есть не величина, а направленность воли. Отсюда следует важный вывод: не всякий верующий спасется, как заявлял Лютер. «Что пользы, братия мои, если кто говорит, что он имеет веру, а дел не имеет? Может ли вера спасти его?» (Иак 2, 14). Однако, не будучи достаточным условием спасения, вера является его необходимым условием – без нее попасть в Царство Небесное никак нельзя.

Суеверия же суть верования, в принципе не спасительные. Суеверный человек – это тот, кто верит всуе, т. е. напрасно, без пользы. Направления его верований хаотичны, определяются случайными причинами и никак не соотносятся с полюсами главной мировой оси домостроительства. Что же до абсолютной величины этих случайных векторов, то она всегда невелика. Встречали ли вы человека, который верил бы, скажем, в примету о черной кошке так убежденно, что готов был пострадать за эту свою веру? Вряд ли. Ярко выраженная воля может быть либо волей к спасению, т. е. доброй волей, и тогда она называется верою, либо волей к погибели, т. е. злой волей, и тогда она называется одержимостью. А у суеверных нет ни той ни другой, так что это к ним относятся слова Бога: «О, если бы ты был холоден или горяч! Но как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст моих» (Откр 3, 16). Не должны ли эти грозные слова заставить таких людей убояться и задуматься? Тем более что суеверия могут умышленно внушаться нам врагом нашего спасения, поскольку они не совместимы со спасающей верою.

Чего же нам сегодня следует особенно опасаться, какую «теплоту» предлагает нам князь мира сего взамен ненавистной ему «горячести»? Прежде всего тут надо назвать астрологию. Этот род суеверия является сейчас самым массовым, он буквально захлестывает нас, им полны средства массовой информации от центрального телевидения до районных газет, регулярно знакомящие нас с астрологическими «прогнозами» и «советами». На это тратится гораздо больше времени и средств, чем, например, на популяризацию Евангелия или на ознакомление публики со значением христианских праздников. И эта пропаганда дает результаты: мы превращаемся из людей в рыб, скорпионов, тельцов и других тварей, а каждый двенадцатый становится даже весами. Из подслушанного на улице: «Ну ясно, почему он так поступил – он же весы». Да, тем, кто верит в астрологию, все кажется ясным, и эта иллюзия знания доставляет им приятное ощущение. Но за него приходится расплачиваться дорогой ценой: утратой понимания таких категорий, как свобода и ответственность. Астрология их, в сущности, отменяет, поэтому ее можно назвать реваншем язычества за поражение, которое оно потерпело в первые века нашей эры. В античном мире судьба каждого человека била предрешена от рождения, и самое большее, что он мог сделать – это узнать свою судьбу через оракулов или пифий. Это чувство обреченности, называемое фатализмом, и создало тот прикрытый внешним изяществом внутренний застой, который в позднем Риме начал приводить к повальным самоубийствам. От вырождения и гибели людей спасло христианство: Новый Завет освободил человека от всесилия рока и сказал ему: «Все зависит от тебя самого – можешь обрести вечную жизнь, а можешь пойти туда, где плач и скрежет зубов». Эта благая Весть окрылила человека и создала из него «новую тварь», наделенную небывалой творческой энергией и построившую великую цивилизацию. И вот, через две тысячи лет после освобождения, люди снова начинают проситься в рабство, искать новые формы рока, еще более отвратительные, чем прежде. Тогда это были по крайней мере живые существа – прядущие нить судьбы богини Парки, – ныне же это «планида», бездушное небесное тело, движущееся по расчисленной на миллионы лет вперед орбите. Неужели нашим новым язычникам не приходит в голову простая мысль, сразу же опровергающая всю астрологию: низшее не может управлять высшим?

Другое модное суеверие – восточный двенадцатилетний цикл, тоже изобилующий всякой живностью – свиньями, обезьянами, драконами и т. п. Уже одно то, что этот культ пришел из стран с совершенно чуждой нам религией, должно было бы насторожить потомков создателей Святой Руси, но, к сожалению, они растеряли свою православную гордость, и чужие фантазии стали предпочитать собственной истине. А ведь истина до сих пор рядом с нами, наша Церковь хранит ее в неповрежденном виде и готова поделиться ею с каждым желающим. Почему же так мало желающих? Потому, конечно, что нет воли к истине, то есть нет веры.

С этим безволием нам надо покончить, иначе история покончит с нами как с нацией. Мы должны сознательно выращивать в себе веру, не дожидаясь, пока поле нашей души целиком зарастет сорняками, и делать это можно независимо от воцерковления. Ведь если бы вне церковной ограды нельзя было бы обрести волю к истине, то, поскольку лишь эта воля может подвести к ее калитке, спастись могли бы только дети священников, а Господь предусмотрел возможность спасения для всех.

Сегодня молодые люди и представить себе не могут, в какую тьму была погружена Россия полвека тому назад. Человек, претендовавший даже на самое скромное положение в обществе, и думать не смел зайти в церковь. Слово «бог» встречалось только в переизданиях дореволюционных авторов (разумеется, с маленькой буквы) и в выражениях «а бог его знает» или «ни богу свечка, ни черту кочерга». Невозможно было раздобыть Библию, а о существовании святоотеческих творений и другой духовной литературы мы вообще забыли. Но самое худшее было то, что с утра до вечера в наши головы вдалбливали диамат и истмат: во Вселенной нет ничего, кроме материи, а в истории нет ничего, кроме закона увеличения эффективности производства. Умные и красноречивые подлецы с громкими учеными званиями употребляли все силы своего интеллекта, чтобы мы поверили в это как в строго доказанную научную истину, а не поверить было опасно для жизни. И что же?

А то, что многие из нас так и не приняли этой «истины», отторгли ее от своих душ, как иммунная система отторгает пересаженную чужую ткань. В качестве такой иммунной системы в нас сработала воля к истине. Сами не зная почему, мы так и не смогли поверить, что мир и человек устроены так пошло и безобразно. Мы страстно желали, чтобы все оказалось сделанным по-другому, и это желание было настоящей верой, хотя и не церковной.

Сейчас никто нам ничего не внушает, и мы можем видеть бытие таким, какое оно нам действительно представляется. Так зачем же некоторое из нас не пользуются этим и добровольно принимают не менее безобразную, чем марксизм, ложь, будто людским микрокосмом, эквивалентным большому космосу, управляет ничтожная часть большого космоса – несколько мертвых планет?

Одумайтесь, дорогие братья и сестры!

Надо объединяться

Последние события церковной жизни оживили во многих сердцах почти уже угасшую надежду на воссоединение двух разошедшихся в результате революции и Гражданской войны ветвей русского Православия. Я не стал исключением. Не от большого ума или учености, а только потому, что мне несколько раз доводилось оказаться в том месте и в тот момент, где происходило нечто важное для взаимоотношений между РПЦ и РПЦЗ, я осмеливаюсь высказать несколько своих мыслей на этот счет, основанных на живых воспоминаниях.

Уже с того самого дня, когда я узнал о существовании «карловацкой» Церкви, как мы ее тогда называли, ее образ прочно связался у меня с большой любовью, которую она питает к России. Такая ассоциация возникла у меня по весьма значимым для меня причинам, что были семидесятые годы, когда идеология марксизма все очевиднее обнаруживала свою ложность, и образующийся в душе вакуум нужно было чем-то заполнять. Некоторые из нас стали искать правду в вере предков, в учении Христа. И натолкнулись на серьезное препятствие: не было нужной литературы. Библию купить на черном рынке было еще можно, поскольку ее ограниченным тиражом издавали в Патриархии, но кроме Священного Писания для вхождения в христианство необходимы учебники богословия и святоотеческие творения, а это не печаталось. Неизвестно, что с нами бы стало и не превратились бы мы в каких-нибудь еретиков в результате попыток понять все своим умом, если бы не типография преподобного Иова Почаевского РПЦЗ в Джорданвилле, штат Нью-Йюрк. Там не только издавали широчайший спектр духовных книг, включавший сотни названий, но и заботились о том, чтобы эти книги попадали в Россию. Дело было организовано весьма масштабно, использовались моряки, коммерсанты, туристы и даже дипломаты. Это была чистая благотворительность, ибо литература раздавалась в России бесплатно.

Еще явственнее я ощутил любовь к нам зарубежников, когда работал на восстановлении Данилова монастыря. Это были уже восьмидесятые, время особенного энтузиазма верующих и приходящих к вере: возрождение христианства ощущалось как никогда сильно. Этим энтузиазмом горели и приезжавшие в Москву «карловчане». Они старались тоже внести вклад в возобновление обители – кто деньгами, кто красками для иконописцев, кто своим трудом. Известный публицист из Сан-Франциско Владимир Беляев тесал кирпичи, Лиза Ланжерон из Нью-Джерси мыла в храмах полы. Это были наши люди, полные единоверцы и единомышленники; ни нам, ни им не приходило в голову, что мы принадлежим к разным «юрисдикциям».

В 1988 году зарубежная Церковь, как и наша, отмечала тысячелетие Крещения Руси. Социализм в СССР не был еще отменен, а значит, не было и надежды на то, что наши власти разрешат официальной церковной делегации поехать в США, поэтому туда пригласили как частных лиц священника Димитрия Дудко и меня – мы были «диссидентами», которым нечего было терять. Но в самый момент отъезда у отца Димитрия скончалась матушка, и он поехать не смог, так что я оказался на юбилейных мероприятиях единственным гостем из России. Я выступил с научным докладом на конференции в Джорданвилле и прочел небольшую речь в вашингтонском отеле «Мэй Флауэр». Нет никаких слов, чтобы описать радушие, с которым встречали меня во всех домах и на всех собраниях. Разумеется, мои личные качества не играли здесь никакой роли – для русских американцев я был просто олицетворением утраченной отчизны – далекой, таинственной, горячо любимой и… несчастной. Да, жалость к России, как я скоро заметил, была их доминирующим чувством. Они часто повторяли слова песни «занесло тебя снегом, Россия» и воспринимали их буквально. Этот соблазн быть «печальниками Руси» был так силен, что «первая волна» перед ним не устояла. Это преувеличенное сострадание к нам казалось мне тогда безобидной странностью, однако в ней была заложена будущая на нас обида, которая неизбежно возникнет, когда железный занавес падет и образ погребенной под снегами Родины окажется сильным преувеличением. В 1988 году этот образ был общепринятым в той среде, в какой я находился в Америке. Помню, как на одном из ужинов активистка Нью-Йоркского прихода красавица Ирина Кулеша сказала: «Теперь я понимаю, в чем состоит промыслительная миссия русского рассеяния: вы там разучились креститься, и мы вас этому научим».

Не ищите в моих словах иронии или осуждения. Слушая такие высказывания о стране, где действовали две духовные академии самого высокого уровня, были такие богословы, как архимандрит Иоанн Маслов, и такие старцы, как архимандрит Иоанн Крестьянкин, я ощущал за ними не наивность или высокомерие, а великую трагедию отрыва от Родины. И этот отрыв зашел так далеко, что обрести утраченное более невозможно. А ведь мечта о таком обретении согревала сердца двух поколений беженцев. Они внушали себе, что сидят на чемоданах, ожидая падения коммунизма в России, а тем временем незаметно пускали корни на чужбине. Глаз привыкал к другим пейзажам, руки привыкали к другим предметам, а главное – не на родной земле появлялись родные могилы. И когда коммунизм пал, вернулись единицы.

Приятное чувство будущего миссионерства в одичавшей при большевиках России, преемственно воспитываемое в семьях бывших белогвардейцев, передалось и первоиерархам РПЦЗ. Это я увидел во время второй поездки в Америку в 1990 году. Митрополит Виталий предложил мне рассказать, что знаю, о только что избранном патриархе Алексии II. В назначенное время я явился в Синод и застал там всех зарубежных епископов, кроме австралийского Павла. Я поведал владыкам все хорошее, что было мне известно о новом предстоятеле РПЦ, – о его горячей вере, любви к богослужениям, о восстановлении им Валаамского монастыря, часовни Блаженной Ксении, обители на Карповке и о многом еще. Но чем больше я приводил аргументов в пользу того, что это именно тот человек, который нужен сейчас нашей Церкви, тем владыки больше мрачнели. Я был удивлен этим, а потом меня осенило: им как раз не хочется, чтобы кто-то в самой России поднимал Церковь, им нужно быть единственными, кто может ее поднять!

Установка на миссионерство привела к тому, что РПЦЗ начала открывать у нас свои приходы. Чтобы оправдать эту акцию, нужно было отыскать у себя такое достоинство, которого не имела РПЦ, и оно отыскалось быстро и естественно. У РПЦЗ была «свобода», позволяющая ей смело обличать действия российского руководства. В том, чтобы противопоставить этот дух независимости царившей у нас со времен Петра Великого традиции политической безгласности Церкви, состоял основной пафос открытия приходов. Затея не удалась, поскольку тут акцентировалось именно противопоставление, вызывавшее мысль о расколе. Народ не проявил большого желания переходить из своих приходов в «чужие», а переметнувшиеся туда наши клирики в большинстве оказались маргиналами, от которых потом пришлось избавляться.

Однако сам замысел зарубежников был правильным. Конечно же, во въевшемся в русскую Церковь за триста лет сервилизме состоит главная ее беда. Особенно досадно, что она не подняла голоса против предающей интересы народа и страны политики «ельцинизма», проводимой компрадорской буржуазией, – этим она упустила уникальный шанс стать духовным вождем нации. Были частные протесты – скажем, при показе на НТВ фильма Скореезе, – но не было решительного противодействия самой стратегии распродажи и расчленения государства. Однако персонально винить тут некого: робость, выработанная веками, сразу не исчезает. Наше «сергианство» началось задолго до местоблюстителя Сергия Страгородского и приписывается ему совершенно зря.

Сегодня, кажется, настал-таки исторический момент, когда возглавители РПЦ поняли, что так дальше дело на пойдет. В определениях августовского Архиерейского собора сказано, что Церковь оставляет за собой право встать в оппозицию светскому начальству, если этого потребуют интересы верующих. После падения патриарха Никона паства услышала такое от первоиерархов впервые! Эту «антисергианскую» ноту моментально уловили чувствительные к ней зарубежники и начали подумывать о воссоединении с матерью-Церковью, образовав соответствующую комиссию. Слава Богу! Если мы соединимся, они получат наконец долгожданную возможность подлинного миссионерства: действовать изнутри, оказывать влияние на целое, будучи органической его частью; это влияние, опосредованное не спорами, а любовью.

Миражи двадцатого века

Дедекиндовы сечения

Когда поезд уже тронулся и проводница опустила откидную ступеньку, Лизка пропищала мне с платформы: – Папочка, привези мне из Москвы колясочку для куклы!

Эта ее фраза засела во мне и время от времени стучала в ушах, как слова привязавшейся песни. И однажды я над ней задумался, а задумавшись – поразился. Надо же, нет еще трех с половиной лет, а уже хочет быть мамой, катать свою дочку в колясочке, заботиться о ней, укладывать поудобнее, укрывать одеяльцем. Какой неудержимый напор бытия, какая воля к любви и возобновлению жизни! А может быть, воля к власти над другим человеческим существом, пусть и в обличье куклы?

За окном открылись водные просторы Клязьминского водохранилища. Это уже наши места. Они становятся все более знакомыми, и вот с правой стороны мелькнуло столь памятное общежитие, а за ним, загороженный теперь новыми постройками, учебный корпус. Почти полвека тому назад мы первыми вошли в него с непередаваемым чувством причастности к чему-то значительному. Избитые это слова «храм науки», но для нас это действительно был храм.

Ощущение значительности нашего физтеховского существования поддерживалось фундаментальностью и обширностью учебной программы и высоким качеством преподавания. По каждой дисциплине нам читали лекции и вели практические занятия лучшие специалисты, среди профессоров было много академиков. Идя по коридору, можно было столкнуться лицом к лицу с Капицей, Ландсбергом, Спицыным, Христиановичем, Лаврентьевым, Ландау.

Основной инструмент теоретического естествознания – математический анализ – мы осваивали на лекциях Сергея Михайловича Никольского, ставшего академиком несколько позже, но и тогда уже имевшего большой научный авторитет. Поскольку при решении задач по физике необходимо брать интегралы, а физика как главный наш предмет «не могла ждать», он построил свой курс следующим образом: в зимнем семестре прочел «первый концентр», в котором дал приемы интегрирования безо всякого обоснования понятия интеграла, а в весеннем семестре начал все как бы заново, но уже «от яйца» и с полной строгостью. Тем яйцом, в котором, как в зародыше, содержится дифференциальное и интегральное исчисление, являются действительные числа, поэтому в первую очередь надо было растолковать нам, что это такое. Никольский избрал для этого способ, придуманный немецким математиком Дедекикдом: определял действительное число как «сечение» – разбивку множества всех рациональных чисел на два класса, где каждое число нижнего клас