Если Бога нет, то все дозволено

А теперь о его жизни. Бессмысленно отрицать, что она была крайне безнравственной – это слишком хорошо документировано. Так что же, он был моральным уродом, от роду порочной натурой? Опять ответим: нет и нет! Его пресловутая непутевость в действительности была путем, подсказанным ему философией нового мира, который пытались построить наши революционеры. Эта философия утверждала, что заповеди Христа устарели, что не существует ничего, кроме материи, что умрешь – лопух вырастет, что человек – не раб Божий, а хозяин вселенной, призванный утверждать в ней свою волю, а воля эта, раз существует только материя, состоит в удовлетворении своих плотских потребностей. Так прямо марксисты, возможно, не говорили, но поэту не нужно внушать что-то прямо, он схватывает все с полуслова. А если довести материализм до логического конца, он неизбежно превращается в цинизм, и гениально чуткий к идеям эпохи Есенин решил идти этим подсказанным теорией циничным путем до тех пор, пока хватит сил, и посмотреть, куда он приведет. Сил хватило ненадолго, и путь привел к деградации личности, к скотству, свинству, пьянству и смерти.

Есенин не был скотиной, свиньей и пропойцей. Он даже не был бабником. Его настоящее, не подсказанное философией нового мира отношение к женщине раскрывается в изумительной поэме «Анна Снегина», целомудренной, как свежевыпавший снег. Тут совсем другое: Есенин взял на себя грехи своего времени, и они его раздавили. Это был подвиг, пусть до конца не осознанный им самим. И сегодня нам следует извлечь из него пользу. Вспоминая о Есенине, мы должны ясно увидеть в его личных грехах грехи нашего недавнего прошлого: богохульство, цареубийство, человекобожие. Увидеть, ужаснуться им и навсегда потерять охоту к ним возвращаться. Это и будет то покаяние, к которому нас постоянно призывает Церковь – главный плод того, что именуется связью времен.

Кто Вы, маэстро Михалков?

(К юбилею)

Ах, как приятно перемыть косточки известному всей стране человеку! В обычное время делать это не позволяют правила приличия, но сейчас особый случай – юбилей, промежуточный результат, черта, отделяющая сделанное от того, что будет делаться дальше. Подведение имеющихся итогов – необходимость для юбиляра. Удобный повод остановиться на минуту, осмыслить пройденный путь, суммировать успехи и неудачи, стараясь понять причины тех и других, взглянуть на себя взыскательным внутренним взором. Как тут и нам не присоединиться к этому анализу, но уже извне? Надо поучаствовать в нем, а значит, и слегка посудачить – здесь это будет оправданно.

Да, Никите Сергеевичу Михалкову 60 лет. Рубеж весьма серьезный, на котором достигается полная зрелость ума и чувств, и в то же время сохраняются еще силы для их использования. Попробуем же с помощью нашего «наружного наблюдения» угадать, с чем он подошел к этому рубежу и в каком направлении шагает дальше.

Читатель может сказать: а зачем, не проще ли спросить об этом самого юбиляра? Неужели он отказал бы в интервью?

Наверное, не отказал бы. Но вот я представляю, как задаю ему вопросы и, вы знаете, – предвижу, что он на них будет отвечать. И, слыша эти ответы, чувствую, как во мне поднимается Станиславский: «Не верю!» Не так прост Никита Михалков, чтобы выворачивать наизнанку свою душу перед журналистами. Конечно же, не все он скажет, о чем думает, тем более что еще сам многое до конца недодумал. Наверняка он уже вглядывается в то пространство, которое простирается за чертой с цифрой 60, и связывает с ним определенные упования, спугнуть которые так легко выбалтыванием. Разве мало у него врагов, которым откровения относительно его планов помогут сорвать их осуществление? Он знает, что их много, и в своих ответах журналистам постарается усыпить их бдительность. Нет, лучше уж мы попытаемся сами его «вычислить».

Правда, это довольно трудно. Несложно идентифицировать только стереотип, а Михалков – штучное изделие. К сожалению, не я придумал этот прекрасный эпитет, а Ширвиндт, который отнес его к Вере Васильевой, но тут он очень к месту. Такие, как Михалков, с конвейера не сходят, это собранный вручную 550-сильный «Бугатти». И понять, на что расходуется эта повышенная мощность, с помощью стандартной логики невозможно.

Ее обманчивость в применении к этому человеку становится очевидной, если вспомнить его карьеру и то, как она воспринималась публикой. В возрасте восемнадцати лет он снялся в фильме «Я шагаю по Москве» и сразу стал кинозвездой, причем того амплуа, которое составляет предел мечтаний начинающего актера – амплуа молодого красавца. Такие покорители дамских сердец всех поколений наших кинозрителей, и теперь казалось, что предшествующего сменяет очередной Рудольфо Валентино. И Михалкову ничего не стоило стать им, нужно было лишь соглашаться сниматься в этом амплуа. Но ожидания поклонников и поклонниц не сбылись – он пошел по другому пути и начал сам снимать фильмы.

Почему же он не вошел в распахнутую перед ним дверь, ведущую в блистающее царство гарантированной славы, а свернул в длинный коридор ничего заранее не обещающей, напряженной, полной нервотрепки рутинной работы с капризными актерскими коллективами? Ведь там на каждом шагу тебе норовят подставить подножку цензоры и идеологи, там нужно доводить себя почти до инфаркта, отстаивая сцены, которые тебе велят вырезать и которые почему-то оказываются для тебя самыми дорогими.

Объяснение я вижу только в одном: Михалков принадлежит к тем натурам, которым недостаточно просто жить, а необходимо знать, для чего они живут. А чтобы понять это, надо внимательно вглядеться в сам феномен жизни, сравнить между собой разные варианты ее прохождения и пофилософствовать над ними.

И он стал воспроизводить разные способы жить на экране, глядеть на них со стороны и делать для себя какие-то выводы. Это была полемика с самим собой и с теми людьми, которые предлагали ему свою оценку жизненных реалий. Скажем, в фильме «Родня» я явственно вижу его спор со старшим братом, снявшим в Америке ленту об «идиотизме деревенской жизни», о людях из глубинки, приехавших к родственникам в город и выглядящих на их фоне дикарями. В «Родне» же все прямо противоположно: деревенская гостья не только показывает себя в духовном плане много выше городских родственников, но и проявляет практическую мудрость, помогающую им решить свои проблемы. Так или нет?

Если представление о фильмах Михалкова как о рефлексии правильно, то именно в них следует искать ключик к разгадке этой личности. Тогда уже само название его фильма может многое прояснить: ведь при таком подходе оно не может быть случайным. И наилучшей зацепкой представляется мне название картины «Свой среди чужих, чужой среди своих». То, что это знаковое для Михалкова название, подтверждается тем, что, начав недавно издавать журнал, он назвал его «Свой», опустив для краткости последующие слова, но, несомненно, подразумевая их. Конечно же, Михалков относит их не только к герою фильма, но и к самому себе.

В каком смысле надо это понимать? Думаю, сам Михалков нашел ясный ответ на этот вопрос не сразу, а лишь через пять лет и выразил его художественными средствами в, может быть, самом проникновенном из своих фильмов – «Несколько дней из жизни Обломова» (между прочим, это был любимый фильм его матери).

Эта картина очень важна для расшифровки сущности нашего юбиляра по той причине, что она приоткрывает нам предмет его любви, а известно, что где любовь человека, там и весь он. Она потому проникновенна, что любовь Ильи Ильича Обломова есть любовь Никиты Сергеевича Михалкова, а значит в ней нет ни тени фальши. Что же они оба так сильно любят?

Ответить можно одним-единственным словом, но оно мало кому что-то объяснит. Слово это – Россия. Услышав его, многие спросят: а что это такое? И тут же начнутся и распря, и раскол, и взаимные обвинения.

Но не будем заменять это слово другим. Тот, кто любит Россию, знает, что она такое, а тому, кто не любит, этого все равно не объяснить. «Не поймет и не заметит гордый взор иноплеменный, что сквозит и тайно светит в наготе твоей смиренной», как сказал Тютчев. Гордым иноплеменником может оказаться здесь и свой по крови, и среди этих формальных своих Михалков может чувствовать себя чужим.

В своем восприятии понятия «Россия» люди делятся на две категории. Для одних это конкретное государство с политическими и общественными институтами, народным хозяйством и т. д. Нравится им это государство – значит они любят Россию, не нравится – значит не любят. Для других, если исключить из рассмотрения государственный строй и его политику, останется не пустое место, а нечто вполне реальное, и это и будет Россия. Они не смогут объяснить, что это такое, но это-то необъяснимое они и любят больше всего.

Обломов, не отдавая себе в этом отчета, любил именно саму Россию, этот вид с холма, на котором стояла его отцовская усадьба, клен под окнами, эти кусты бузины у забора. Он был уязвлен этой любовью с детства, с тех дней, когда кормилица подносила его к иконам. И он не хотел отрываться от России, не поехал за Штольцем за границу, не поддался его уговорам заняться общественной деятельностью.

Михалков – родственная ему душа. У него тоже есть отцовская усадьба с особенными, не произрастающими в нашем климате деревцами, при взгляде на которые в сердце возникает святой для него образ главного человека его жизни, его матери, передавшей ему эстафетную палочку любви, которую он с тех пор и несет. И как он был бы счастлив, парясь по субботам в баньке, а потом душевно общаться за рюмкой наливки, рецепт которой придумала Наталья Петровна! Но жизнь стала более жестокой, чем при Обломове, и сказала ему: «Ничего этого у тебя не будет, если ты не станешь Штольцом».

Никита Михалков – это Илья Обломов, вынужденный стать Андреем Штольцем. Вынужденность видна в том, что он ведет себя не совсем так, как вел бы природный Штольц. В киноролях он безупречен, а в этой взятой на себя по необходимости жизненной роли то недоигрывает, то переигрывает. В этом качестве он должен быть своим среди чужих, но это у него не всегда получается. Исключительно добрый и любвеобильный по натуре человек, он заставляет себя быть жестким, как Штольц, и часто перегибает палку, обижая людей в таких ситуациях, где настоящий Штольц решил бы вопрос дипломатично и мирно.

Но пути назад у него нет. После всех поворотов и зигзагов он вышел на финишную прямую, найдя наконец ответ на вопрос, для чего он живет: чтобы служить России. И стал кинопродюсером. Теперь его цель – возрождение великого русского кинематографа, искусства, которое и по сей день остается для нашего народа важнейшим. И тут ему и дальше придется быть Штольцом, может, даже в большей степени, чем прежде, и он будет наживать новых врагов, но это – судьба. Это твоя судьба, дорогой наш юбиляр, а от судьбы не уйдешь. А если мы правильно тебя поняли и этим «засветили» перед «чужими» и они начнут ставить тебе палки в колеса, то, что ж, будем помогать тебе с ними управиться.

Владыке Василию Родзянко

Начало двадцатых. В России бедлам,

Полная неразбериха в России.

Россия расколота пополам,

Будто массовой шизофренией.

История входит в новый виток:

Видишь, швартовы уже отдали?

Слышишь последний пароходный гудок?

Кончено. Белые проиграли.

Русский мальчик на корабле

Синь горизонта глазенками ловит.

Что его ждет в незнакомой земле?

Что ему век двадцатый готовит?

Век к нему оказался строг —

Были денечки очень лихие.

Век одного только сделать не смог:

Не смог отнять у него России.

И там, на чужбине, ночью и днем,

Весной и осенью, зимой и летом

Подобно лампаде теплилась в нем

Россия своим несказанным светом.

Бежали годы в стране далече,

Казалось, разлуке не будет конца,

А Родина уж готовилась к встрече,

Выращивала пиршественного тельца.

Опыт скитаний и даже бедствий

Многому учит. Полезно иметь его.

Но лучший момент всех путешествий —

Приземление в Шереметьево!

И этот момент настал для тебя,

Дорогой наш владыка Василий,

И нам остается воскликнуть, любя:

Многая лета тебе в России!

Раздел второй

Держава

Камо грядеши, Русь?

Люди не знают о себе самого главного. Древние греки не знали, что они древние греки; русские, жившие в эпоху Ивана III, не знали, что они живут в Средневековье. Каждое поколение пребывает в неведении относительно своего места в истории, и это понятно: история обретает смысл только тогда, когда она кончается.

Исторический период, который начался в России около 1985 года и был назван «перестройкой», еще не кончился, но по многим признакам уже близок к окончанию, поэтому его суть понемногу проясняется. Это означает, что пора предпринимать попытки его историософского осмысления. А раз так, то кто-то должен быть в этом занятии первым. Давайте же мы с вами и дерзнем стать первыми. Но, прежде чем начинать анализ, необходимо сделать одну существенную оговорку: Россия – страна чудес, это надо всегда помнить. Что бы ни высказал о России даже самый грамотный политолог и прогнозист, в сказанном будет оставаться какой-то элемент недостоверности. Наше отечество, несомненно, находится под особым Божьим смотрением, почему мы и молимся в ектении «о богохранимой стране Российской», следовательно, самое логичное суждение о нем может оказаться ложным, ибо невозможное человеку возможно Богу. Но отсюда вовсе не следует, что мы не должны средствами своего ограниченного разума стараться расшифровать судьбу: ведь этот разум тоже дан нам Богом, поэтому заставлять его работать – есть богоугодное дело.

Начнем с того, что слово «перестройка» является очень удачным, хорошо выражает суть процесса. С середины восьмидесятых многое в нашей стране стало перестраиваться и меняться. Но в большинстве областей эти изменения происходили лишь потому, что в государстве все взаимосвязано, и, начавшись с какого-то исходного объекта, они по цепочке побежали дальше. Нам важно установить, что было этим исходным объектом перестройки и почему его было необходимо перестраивать. Априори можно предположить, что эта необходимость была абсолютно неотложной и избежать перестройки тут было нельзя. Известно, что в нашем идеологизированном обществе очень не любили резких движений – бонзы из Политбюро были большими консерваторами и ко всем новшествам относились с подозрением и страхом. И если процесс все-таки с чего-то пошел, значит, это что-то испытывало такой сильный кризис, что его уже не могли оставить в прежнем виде. Так с чего же пошла перестройка, кризис чего возник у нас около десятка лет назад?

Если спросить об этом разных людей, можно услышать самые разные ответы: это был кризис экономики, внешней политики, межнациональных отношений, духовный кризис и т. п. Эти кризисы действительно имели и имеют место, но они производны, вторичны. Первоначальным кризисом, их породившим, был кризис власти.

Чтобы осознать это и принять как центральное историческое событие российской жизни конца двадцатого столетия, нам необходимо уловить происхождение и смысл института власти.

Уточним сначала сам термин «власть». Поскольку нас интересует политический аспект этого понятия, под властью мы будем подразумевать верховную государственную власть, применяющую для реализации своей основной функции различные средства принуждения, включая насилие. Функция, же эта очень проста: заставить каждого человека жить так, чтобы при этом была возможна и жизнь общества.

Такая власть совершенно необходима, и причиной ее необходимости является первородный грех, исказивший первозданную человеческую природу. Бог замыслил человека святым и свободным, и если бы этот замысел осуществился, власть стала бы не нужна. Однако человек дурно распорядился данной ему свободой выбора и не дал осуществиться этому великому замыслу. В наказание Бог определил мужчине в поте лица есть свой хлеб, женщине – в муках рожать детей, а сменяющим друг друга после Адама и Евы поколениям их потомков – иметь над собой жестокое начальство, которому они должны подчиняться. Если бы человек сумел возвратиться к догреховному состоянию, власть стала бы ненужной. Один раз такое почти произошло: когда после массы Божьих чудес евреи были выведены Моисеем из Египетского плена и поселялись на обетованной земле, они прониклись такой благодарностью к Богу и таким благочестием, что смогли жить без института верховной власти, имея у себя лишь первосвященников, называемых «судьями», которые изъясняли народу Божью волю и которых народ слушался не из-под палки, а по велению сердца. Но это длилось лишь в течение нескольких поколений, после чего люди испортились, обнаружили, что не могут сами ужиться друг с другом и стали просить пророка Самуила поставить им царя, «как у других народов». С тех пор такое состояние никем уже не достигалось и запечатлелось лишь в утопических мечтах Маркса, учившего, что при коммунизме люди станут сознательными и государство отомрет, и князя Кропоткина, провозгласившего принцип «анархия – мать порядка». Но при всем своем остроумии этот афоризм ложен: эмпирический греховный человек, являющийся единственным материалом истории, нуждается в иных способах наведения порядка, иногда очень болезненных. Нам далеко до коммунистической сознательности, каждый из нас хочет получать от других больше, чем отдавать им, а сразу всем реализовать такую программу невозможно.

Чтобы существовало общество, индивидуум должен выполнять определенные правила поведения, которые в совокупности мы назовем социально-востребованным поведением. Это понятие складывается из двух частей: из того, что индивидуум стал бы делать и сам по себе, и из того, что он добровольно делать бы не стал. Выполнение этой второй части обеспечивается властью. В этом обеспечении – не только первейшая ее обязанность, но и единственная обязанность, ни для чего другого власть не нужна. И когда она в силу каких-то причин недообеспечивает этого объема (необходимого вмешательства. – Прим, ред.), тогда-то и возникает кризис власти, который должен быть срочно преодолен, ибо он грозит гибелью обществу и государству, после которой каждый отдельный гражданин вместе с семьей и имуществом становится совершенно беззащитным. В этот момент нации уже не до того, какими средствами будет устранен дефицит между социально-востребованным поведением граждан и их фактическим поведением, – этот дефицит надо ликвидировать любыми средствами. Когда дом начал гореть, тут не до споров, чем его тушить, – его надо тушить чем попало. Лишь после того как указанная разница объемов будет устранена, можно будет перейти и к обсуждению тех средств, которым возобновленная общественная жизнь станет поддерживаться дальше. Иными словами, здесь должен соблюдаться принцип приоритета количества принуждения над его качеством, и вопрос о повышении его качества может ставиться на повестку дня только после того, как его количество достигнет общественно-безопасного уровня.

Но что значит «повысить качество принуждения»? Это нужно понимать как усовершенствование формы верховной власти. Дело в том, что требуемое для процветания социума недобровольное поведение граждан может обеспечиваться разными путями и вызывать у граждан разную ответную реакцию. При одном и том же объеме принуждение может быть менее приятным и более приятным для принуждаемых, унижающим их и не унижающим, вызывающим чувство внутреннего протеста и воспринимающимся как нечто фатальное. От чего это зависит? От степени соответствия аппарата принуждения, (т. е. формы верховной власти), психологическим особенностям народа, которые, в свою очередь, зависят от типа религиозности и исторического прошлого нации, материализованного в традициях, нравах и обычаях. Тут нельзя дать единых для всех рецептов, тут «что русскому здорово, то немцу карачун». Каждая нация должна в своем поступательном развитии улучшать свою власть, делая ее максимально созвучной своей душе. Но, повторяем, таким улучшением можно позволить себе заняться при том условии, что какая-то власть уже есть, если же ее нету, тогда не до жиру, быть бы живу.

Из чего же нации могут выбирать, как велик здесь запас вариантов? Если говорить об основных формах, то их немного. Аристотель насчитал в свое время шесть – три хороших и три плохих. Его схема продержалась более двух тысяч лет и не утратила ценности даже по сегодня, но после работ таких выдающихся политологов, как Лев Тихомиров и Иван Ильин, ее нужно несколько модифицировать.

В принципе, можно говорить о семи базовых формах верховной власти. К ним приводит использование двойного классификационного критерия, впервые введенного Тихомировым, – по типу принуждения, осуществляемого властью, и по мотивам подчинения этому принуждению.

Сама по себе власть может быть, с одной стороны, либо единоличной, либо групповой, так что тут два варианта. Подчиняться же власти люди могут по четырем причинам: из страха перед нею, из уважения к ней, вызванного какими-то ее заслугами перед народом, из убеждения в ее божественном происхождении и из корысти. В первых трех случаях граждане подчиняются непосредственно тем лицам, которые стоят у власти, поэтому эти формы можно объединить понятием волевой власти. В четвертом случае индивидуумы подвергаются давлению экономических факторов, ощущая это давление как безликую власть денег. Конечно, при этом власть тоже находится в чьих-то конкретных руках, а именно – в руках тех воротил, которые контролируют финансовую систему государства, – но они обычно анонимны. Поэтому вместо восьми форм (2x4) мы получаем лишь семь – делить власть невидимок на единоличную и групповую бессмысленно. Вот эти формы:

1) Власть одного лица, основанная на страхе, – ДИКТАТУРА; 2) власть группы, основанная на страхе, – ХУНТА; 3) власть одного, основанная на признании его заслуг, – ВОЖДИЗМ; 4) власть группы, основанная на признании ее (или ее предков) заслуг, – АРИСТОКРАТИЯ; 5) власть Божьего помазанника – МОНАРХИЯ; 6) власть сакральной группы – ЖРЕЧЕСКОЕ ПРАВЛЕНИЕ (иначе: теократическое государство. – Прим, ред.); 7) власть денег (точнее – финансовой закулисы) – ОЛИГАРХИЯ.

Читатель спросит: а где же самая главная форма, где демократия? Если трактовать этот термин буквально, как «власть народа», то ее не существует и существовать не может, ибо власть народа над народом, т. е. над самим собой, есть не что иное, как отсутствие власти, самоуправство, анархия, а такое, как мы знаем, было в истории только один раз – в Израиле периода судей. Если же понимать под демократией ту форму власти, которая имеется сегодня в «свободном мире», то эта власть есть типичная олигархия, безраздельная власть денег. Почему же ее называют «демократией»? Как ни странно, в этом есть своя логика. Демократия в значении «власть народа» есть «фактическое безвластие», но если властью считать только ее волевые формы (на что имеются психологические основания, ибо понятие власти ассоциируется у нас с образом каких-то властных людей), то олигархия и есть отмена всех таких форм, необходимая ей для того, чтобы превратить земной шар в однородный рынок, а человечество – в сумму отдельных потребителей, утвердив тем самым абсолютную власть денег.

Пафос нынешней западной «демократии», который все больше становится пафосом современной цивилизации, состоит в индивидуализме и эгоцентризме. Это – пафос неподчинения человека другому человеку или другим людям, его выхода из всех обязывающих к бескорыстному служению надличностных структур, от семьи до национальных государств. Он насаждается не только всей масс-культурой, но и решениями международных форумов и организаций, вроде ООН или Совета Европы, бдительно охраняющих «права человека» во всех их модификациях, вплоть до прав детей не слушаться родителей. Но ведь это настоящий пафос анархии, почему же тогда наша цивилизация не боится, что, пропагандируя эти установки, она развалит мир и, следовательно, погибнет и сама? О, тут есть одна тонкость: она разрушает не все формы власти, а все, кроме одной – власти доллара. Перевести весь земной шар на подчинение только этой власти – это и есть программа «нового мирового порядка».

Теперь обратимся к нынешней российской ситуации. Она однозначно прочитывается как кризис власти, ее неспособность подчинить поведение частей интересам целого. Отсюда и развал СССР, и разгул преступности, и безнаказанность коррупционеров, и разбазаривание национальных богатств, и Чечня, и потеря Черноморского флота, и презрительное отношение к России стран «ближнего зарубежья» – чувствуя, что лев при смерти, шакалы наглеют. А откуда сам этот кризис, почему он разразился?

Он был обусловлен многими историческими причинами. Задумаемся: к какой из перечисленных выше форм власти надо отнести так называемую советскую власть, обеспечившую существование СССР? Вначале это была аристократия, групповая власть имевших заслуги перед революцией «старых большевиков», державших в своих руках ключи от теории построения коммунизма. Это была как бы светская модификация правления жрецов, где роль религии играл марксизм. Так как марксизм есть идея, то эту власть иногда называют и «идеократией», и это тоже правильно. Ясно, что аристократический характер эта власть могла сохранять лишь до тех пор, пока народ верил в коммунизм, а потом должна была выродиться в хунту. Так оно с ней и произошло, но не сразу. Между периодом аристократии «политкаторжан» и периодом хунты, прозванной народом партийной мафией, в нашу историю вклинился вождизм.

Это произошло закономерно в ходе естественного самоусовершенствования формы верховной власти. Дело в том, что если говорить о волевых властных формах, то единоличная форма тут всегда намного качественнее групповой, а поэтому в социальном и политическом смысле предпочтительнее. Во всей мировой истории явно прослеживается тенденция почему-либо возникших групповых форм власти довольно быстро переходить в единоличные. Какие же у последних имеются преимущества?

1). Имеется лицо, из которого в случае необходимости можно сделать козла отпущения и тем самым разрядить назревающую смуту. У древних скандинавов король заранее венчался на правление как потенциальная жертва (действительно, именно шведскому королю Эрику IX приписывают фразу, сказанную им на собственной казни – «Ну что ж, это опасности ремесла». – Прим. ред.). Родство этих двух типов общественного служения – царствования и принесения себя в жертву – отражено в прекрасной фреске Тьеполо «Жертвоприношение», где над юношей, предназначенным для заклания, совершается в точности тот же обряд, что и над царем – возложение рук первосвященника и помазание миром. Верховные правители приносились в жертву и в нашей недавней истории, правда, уже после своей смерти. Хрущев свалил все плохое на Сталина, Брежнев – на Хрущева, Ельцин – на Горбачева. Как удобно! А вот на членов бундестага, кнессета или Политбюро свалить ничего нельзя – каждый из них скажет: «Я был против, но ко мне не прислушались». Пример: решение начать афганскую войну было принято коллективно, и теперь в этом преступлении никто не виноват. То же и с Дудаевым, которому помогли захватить власть и вооружиться, – ответственных за это нет. Нарывы тут не прорываются, а загоняются внутрь.

2). В этом случае в стране один хозяин, которому во всех серьезных вопросах принадлежит последнее окончательное слово. Это очень существенный момент. Политические истины всегда относительны и условны, в истории прав не тот, кто прав, а тот, кто умеет настоять на своем, и во многих случаях гораздо важнее отреагировать на что-то быстро и четко, чем тратить время на дебаты в поисках наилучшего варианта. Когда такие дебаты слишком затягиваются, должен быть кто-то такой, кто стукнет кулаком по столу и скажет: «Пусть история меня рассудит, но сейчас я приказываю делать так!» И история обычно оценивает такую решительность положительно.

3). В этом случае власть обладает таким ценным для подданных свойством, как наличие совести. Никакой коллектив совестью обладать не может, а личность в какой-то мере обладает ею всегда. Всякий верховный правитель, даже неверующий, принимая или подписывая какое-то решение, бессознательно прислушивается к голосу своей совести, а значит, советуется с Богом. И что очень важно – где есть совесть, там есть и милосердие.

В народном сознании подлинным правителем является лишь тот, кто взял на себя право и обязанность казнить и миловать, т. е. брать на свою совесть отнятие жизни у человека и по своему милосердию оставлять ему жизнь. При этом и первое право, и второе делают правителя в глазах народа особой личностью, а это служит предпосылкой для появления к нему чувства любви.

4). Это чувство и является главным оправданием личной власти. Когда на поместном Соборе 1917–1918 годов обсуждался вопрос о восстановлении института патриархии, решающим оказался голос простого крестьянина, который сказал: «Синод я любить не могу, а патриарха могу». То же самое и со светской властью, ибо объектом любви может быть только конкретный человек. Кто-нибудь спросит: а для чего, собственно, нужна любовь народа к власти? Для того, чтобы подчинение ей не только не вызывало отрицательных эмоций, но сделалось радостным; для того, чтобы переливающаяся через край любовь каждого подданного к своему правителю распространялась на окружающих и сплачивала население в нацию, делая ее монолитной. Счастлив народ, имеющий лидера, которого можно любить, – такому народу все по плечу, он никогда не брюзжит и не жалуется, он постоянно ощущает душевный подъем и находит в себе силы для преодоления любых трудностей. В состоянии такого подъема был южноамериканский народ при Симоне Боливаре, немецкий народ при Гитлере, русский народ при Иване III, и именно в эти периоды времени эти народы играючи сокрушали врагов и во много раз расширяли свою территорию.

Всякая нация инстинктивно стремится к такому блаженному состоянию, поэтому, если какие-то посторонние силы не нарушают внутреннюю логику ее эволюции, она обязательно создает себе харизматического лидера, чтобы ей было кого любить. Религиозная нация наделяет своего избранника харизмой через таинство миропомазания, а безрелигиозная – через гиперболизацию его человеческих заслуг и достоинств. Первый путь много лучше второго, ибо, начав неумеренно восхвалять лидера, невозможно остановиться, и это восхваление неизбежно начинает доходить до абсурда (Мао Цзэдун был провозглашен лучшим пловцом Китая, а Ким Ир Сен – вождем трудящихся всего мира). Но чтобы пойти первым путем, нация должна быть верующей. Нам же в середине двадцатых довелось стать атеистами, и мы создали себе не Помазанника, а вождя.

То обстоятельство, что им оказался товарищ Сталин, чисто случайно. Он не обладал какими-то подходящими для этого качествами, скорее наоборот. Он не любил выделяться, был неважным оратором, даже говорил по-русски с сильным акцентом. Эрнст Фишер в своей книге «Жизнь и смерть Иосифа Сталина» показывает на фактах, что Сталин вовсе не старался выдвинуться на первые роли, боялся этого, осторожничал и медлил; тем не менее будто какая-то невидимая сила выталкивала его наверх, и с какого-то момента все, что бы он ни делал, шло ему только на пользу. Он стал для народа не по-хорошему мил, а по-милу хорош. Почувствовав это, он осмелел и под восторженные крики одобрения миллионов начал устранять своих конкурентов – большевистскую гвардию. Поверил ли он сам в конце концов в свою сверхгениальность, этого мы никогда не узнаем, но народу, который поверил в нее и благодаря этому обрел великого вождя, это было абсолютно не важно.

Когда такой вождь умирает, для народа это потрясение, а для его окружения проблема. Она состоит в вопросе, какой должна быть теперь верховная власть. В случае смерти Сталина эта проблема была особенно трудной, так как он не подготовил себе преемника (в этом, между прочим, проявилось не очень высокое качество его как правителя), так что осиротевшие высшие функционеры были весной 1953 года в полной растерянности и в большом смущении. Но надо было что-то делать, и, не привыкшие думать самостоятельно, они не нашли ничего лучшего, как автоматически вернуться к тому, что было до Сталина, – к «коллегиальному» правлению.

Пока еще были живы остатки «большевистской гвардии» – Хрущев, Ворошилов, Микоян и некоторые другие, а главное, пока народ еще верил в коммунизм, власть Политбюро еще можно было считать аристократией. Но по мере того как пропасть между предсказаниями марксистского учения и действительностью расширялась, монопольное право гвардии на охрану чистоты этого учения переставало означать право на управление страной, и Политбюро стало превращаться в хунту. Чтобы сделаться чем-то более прочным, начальству необходимо было менять свой статус. Так началась перестройка, которая, конечно же, была не что иное, как перестройка власти.

Однако сделать сколько-нибудь серьезное интеллектуальное усилие снова оказалось нашим бонзам не по плечу, поэтому, не изобретая велосипедов, они ухватились за то готовое, что выработал Запад, – за капитализм, который вначале они стыдливо называли «рыночными отношениями». Ход их мысли понятен: утратив возможность оставаться идеологическим штабом, они решили стать финансово-промышленным штабом и подчинять себе людей не речами, а рублями. С этого момента и начался острейший кризис власти в России. Правящая элита допустила колоссальный просчет, подтвердивший, что серые клеточки мозга иногда все-таки должны поработать. Просчет состоял в том, что власть отождествили с одним лишь принуждением, тогда как у этой медали есть и другая сторона – подчинение. Чтобы заставить граждан выполнять весь объем социально-востребованного поведения, действуя рычагами материальной заинтересованности, нужно, чтобы эти граждане были в житейском смысле материалистами, чтобы корысть и стремление обогатиться были для них самым сильным стимулом поступков. Но мы, русские, не такие, поэтому рубль действует на нас совсем иначе, нежели франк или евро на западного европейца или доллар на американца. Нет, мы отнюдь не бескорыстны, мы не прочь хорошо подзаработать, а еще лучше – урвать или хапнуть, но подчинить весь образ своей жизни методичному повышению своего благосостояния, быть дисциплинированным и аккуратным исполнителем всех распоряжений хозяина, чтобы через десяток лет дождаться от него пятипроцентной надбавки к зарплате; откладывать, рассчитывать, экономить, не тратить лишнего, подавлять свои прихоти и желания мечтой о том времени, когда твой счет в банке достигнет некоей заветной цифры, – это явно не для нас.

Но ведь именно такие психологические установки индивидуумов толкают вперед коллективный паровоз западной цивилизации. Эти установки вырабатывались у европейцев веками, по крайней мере с XVI столетия, когда размер состояния стали считать показателем веры и благочестия, что Кальвин возвел даже в религиозный догмат. Почитайте Диккенса (любой из его романов), и вы увидите, как мягко, но настойчиво западная культура внедряла в сознание людей культ богатства, каким окружала его романтическим ореолом, чтобы деньги легче было водрузить на высшую ступеньку в иерархии человеческих ценностей. Четыре века ушло на то, чтобы главным мотивом поведения людей сделать корысть, и только после этого в Европе и Америке к власти пришла подлинная олигархия, зная, что теперь с помощью «зелененьких» она может вить из всех веревки. А из нас их никакими долларами не совьешь, в нашей ценностной шкале есть вещи, которые стоят выше любых денег, а значит наши поступки в серьезных ситуациях всегда будут определяться не материальной заинтересованностью, а этими вещами.

В «Войне и мире» есть замечательное описание чувств Наполеона в день Бородинского сражения. «И сосредоточение батарей на один пункт, и атака резервов для прорывания линии, и атака кавалер<