Специфика философского творчества.
Произведения Шестова далеки от ученых трактатов с их дефинициями, доказательствами, главами и параграфами. К писанию таковых Шестов не только и имел склонности — он всячески опровергал ту идею, что надо считать именно научную доказательность, строгую последовательность и внутреннюю непротиворечивость мысли сутью философствования. Первые работы Шестова посвящены Шекспиру, Толстому и Достоевскому. Героями шестовских сочинений нередко становились также Пушкин, Гоголь, Белинский. В 1899г., на пороге нового века, Шестов написал восторженную статью "А.С. Пушкин" (она была найдена в его бумагах после смерти и опубликована в книге "Умозрение и откровение"). Начинающий литератор, он смело вступил в полемику с тогдашним властителем дум читающей России — самим Вл. Соловьевым, в частности со статьей последнего "Судьба Пушкина" (1897). И нельзя не отдать должное Вл. Соловьеву — он заметил и поддержал талантливого автора, своего оппонента. По существу, всю свою жизнь Л. Шестов припадал к живительному источнику российской литературы. Секрет успеха философских эссе и книг афоризмов Л. Шестов объяснялся и тем, что они носили на себе печать характера, личности автора. А он вошел в историю мысли XX в. как один из самых яростных, бескомпромиссных, умелых спорщиков.
В работах Л. Шестова идет свободная, ломающая все границы времени перекличка великих умов — и автора с великими умами. И это всегда перекличка-спор. В его сочинениях нет и следа благочинной филиации идей. Все мыслители, о которых заходит речь, с кем-нибудь да страстно полемизируют. Толстой сворит с Пушкиным и Достоевским. Достоевский тоже повернут против Толстого. Волны мыслей-страстей Достоевского то интерферируют, то расходятся с бурными волнами ницшеанских идей. Живыми персонажами диалогов современного человечества становятся Сократ, Платон, Аристотель, Лютер, Кант, Гегель, Шеллинг. Позднее Шестов вводит в дискуссию вдруг ставшего остроактуальным С. Кьеркегора. Всем классикам рационализма противопоставляется книга Иова: ветхозаветный пророк, волей Л. Шестова споря с ними, отвечает на боль души современного человека! Л. Шестов оставил написанные крупными и сильными мазками духовные портреты не только упомянутых писателей и философов прошлого, но и своих современников: Н. Бердяева, В. Розанова, Н. Федорова, П. Флоренского, М. Гершензона, Э. Гуссерля, К. Ясперса, М. Бубера, Р. Кронера и др.
О Шестове можно сказать, что он знал "одной лишь думы власть", что им владела "одна, но пламенная страсть". Друг и противник его Н. Бердяев писал: "Лев Шестов был философом, который философствовал всем своим существом, для которого философия была не академической специальностью, а делом жизни и смерти. Он был однодум. И поразительна была его независимость от окружающих течений времени. Он искал Бога, искал освобождения человека от власти необходимости. И это было его личной проблемой. Философия его принадлежала к типу философии экзистенциальной, т.е. объективировала процесс познания, связывала его с целостной судьбой человека... Этот тип философии предполагает, что тайна бытия постижима лишь в человеческом существовании. Для Льва Шестова человеческая трагедия, ужасы и страдания человеческой жизни, переживание безнадежности были источником философии".
Дума и страсть его прежде всего направлены против культа разума. Какой именно разум он всего более подвергал критике? Разум, добывающий общезначимые истины, очевидности, разум, воплощенный в науке! В критическом неприятии такого разума и такой науки Шестов — последователь и ученик Достоевского. Разбирая — в блестящем эссе «"О перерождении убеждений" у Достоевского» — спор Шатова и Ставрогина, Шестов начинает с почти точной цитаты из Достоевского: "Наука давала разрешения кулачные, — и продолжает: — Это значит, что в последнем счете бездушная, вернее, ко всему равнодушная сила получала, через науку, власть над судьбами мироздания и человека. Эта мысль была для Достоевского невыносима. А между тем он чувствовал, что люди ей покорились, и, как ему временами казалось, покорились навсегда и окончательно, даже радостно. Причем не худшие, не самые слабые, не нищие духом покорились, а лучшие, сильные, богатые духом. Она пропитала собою всю нашу культуру — искусство, философию, этику, даже религию".
А с этим связано другое "против" думы и страсти Л. Шестова. Традиционная философия, подчеркивает Л. Шестов, воспевает общее и всеобщее, а значит, рационализированное, усредненное, "нормальное". Философии ставится в серьезный и отчасти заслуженный ею упрек то, что она подчиняла — и притом с энтузиазмом! — свободу значительно преувеличенной мощи необходимости. Здесь и пролегла линия принципиального размежевания, которое передано в следующем критическом суждении Л. Шестова о решающей традиции европейского философствования, а заодно и о соловьевском её варианте:
«По-видимому, есть что-то в мире, что ставит себе задачей покорить все живое, все "самости", как говорят на своем "умышленном" языке немецкие идеалисты и их верный ученик Соловьев... Древние, по-видимому, чувствовали, что они вовсе не добровольно идут, что их насильно влечет куда-то непобедимая роковая сила. Но говорить об этом они считали недозволенным... Они предпочитали делать вид, что их не тащут, а что они сами, по своей охоте, идут и всегда твердили, что их охота совпадает с тем, что им уготовила судьба. Это значат и слова Шеллинга — "истинная свобода гармонирует со святой необходимостью" и "дух и сердце добровольно утверждают то, что необходимо". Тот же смысл и в утверждении Соловьева: "человек может решить: я не хочу своей воли. Такое самоотречение или обращение своей воли есть ее высшее торжество". Как в этике, так и в теории познания у Соловьева всего одна забота: отделаться от живого человека, связать, парализовать его. Он это выражает так: "забыть о субъективном центре ради центра безусловного, всецело отдаться мыслью самой истине — вот единственно верный способ найти и для души ее настоящее место: ведь оно зависит от истины, и ни от чего более". Как и книги немецких идеалистов, книги Соловьева полны такого рода утверждениями. Истина и добро ведут у него непрерывную беспощадную борьбу с тем, что на школьном языке называется "Эмпирическим субъектом", но что по-русски значит с живым человеком». А в чем же состоит то главное, за что боролся в своей философии Л. Шестов?
Философия Л. Шестова — вполне законный позитивный поворот в сторону нового типа философствования о человеке и о его духе, когда отстаиваются неотчуждаемые права и свободы человеческого индивида перед лицом любой — природной ли, социальной ли — необходимости, когда ведется весьма перспективный поиск такой свободы, такого личностного самовыражения человека, которые не спасовали бы перед самой грозной силой в обличьи необходимости и не сводились бы к конформистским рационализациям. Свобода и индивидуальность, не подавляемые никакими необходимостями и всеобщностями, — это и есть главное "за" в думе-страсти Л. Шестова.
Как философ экзистенциального типа Шестов ближе всего примыкает к Кьеркегору, Достоевскому, Ницше, самый тип философствования которых он метко называет "философией трагедии". "Есть область человеческого духа, — пишет Л. Шестов, — которая не видела еще добровольцев: туда идут лишь поневоле. Это и есть область трагедии. Человек, побывавший там, начинает иначе думать, иначе чувствовать, иначе желать. Все, что дорого и близко всем людям, становится для него ненужным и чуждым... Корабли сожжены, все пути назад заказаны — нужно идти вперед к неизвестному и вечно страшному будущему... С ненавистью и ожесточением он вырывает из себя все, во что когда-то верил, что когда-то любил. Он пытается рассказать людям о своих новых надеждах, но все глядят на него с ужасом и недоумением. В его измученном тревожными думами лице, в его воспаленных, горящих незнакомым светом глазах люди хотят видеть признаки безумия, чтобы приобрести право отречься от него". Герои Кьеркегора, Достоевского, Ницше — это перед лицом комфортно живущих в "верхних этажах" общества и культуры "люди подполья". Величие духа, гуманизм этих мыслителей Л. Шестов видит уже в том, что униженным и оскорбленным, отверженным, презираемым предоставлено слово — и они заявляют о себе, о своей трагедии, о безысходности своих мыслей и судеб с огромной, дотоле незнакомой силой.
И тем не менее Л. Шестова особенно привлекало то, что в произведениях Пушкина, Достоевского, Толстого "веет глубокий и мощный дух жизни" (это сказано о "Войне и мире" Толстого). "Чем ужаснее, чем трагичнее складываются обстоятельства, — продолжает Л. Шестов, — тем смелее и тверже становится взор художника. Он не боится трагедии — и прямо глядит ей в глаза... Опасности, бедствия, несчастья — не надламывают творчества русского писателя, а укрепляют его. Из каждого нового испытания выходит он с обновленной верой. Европейцы с удивлением и благоговением прислушиваются к новым, странным для них мотивам нашей поэзии". Впрочем, Л. Шестов спорит не только с Толстым и Достоевским; в ряде работ он критикует также и тех, кто чрезмерно увлекается Ницше и подражает ему.
Среди главных составляющих философии Л. Шестова - богоискательство. Вопрос этот чрезвычайно сложен: чтобы понять, какого бога ищет и находит для себя Л. Шестов, надо вникнуть в его критический анализ католичества и протестантизма, иудаизма и православия. Шестову удается указать на источники живучести и внутренние слабости различных религий и вероисповеданий. Так, в сочинениях, включенных в книги "Только верою" (Sola Fide), "Афины и Иерусалим", "На весах Иова", Л. Шестов тщательно изучает идеи и ценности, провозглашенные Фомой Аквинским, Мартином Лютером, религиозными философами и богословами XIX и XX в. Прослеживая прошедшее сквозь многовековую историю человеческого духа противопоставление "Афин", т. е. эллинской, и "Иерусалима", т.е. библейской мудрости, Шестов ратует за новое толкование каждого из духовнорелигиозных подходов, что дает и нетрадиционное понимание бога. В чем тут особенность позиции Л. Шестова и его заслуга? "Значителен опыт библейской экзистенциальности, как бы заново усваиваемый в том откровении о человеке и человеческом уделе, которое принес XX век и о котором заранее говорили Ницше, Толстой, Достоевский. Значителен дух, вырастающий в вековом напряженном взаимооспаривании и взаимопорождении двух начал европейской культуры — эллинского и библейского". Вопрос о боге, его бытии и его поиске, утверждает Л. Шестов в книге "На весах Иова", для каждого человеческого существа не решен полностью и окончательно — это вопрос открытый и поистине трагический.
Николай Фёдоров(1828—1903).
Николай Федорович Федоров — оригинальнейший мыслитель второй половины прошлого столетия, один из основоположников русского космизма, предчувствовавший многие проблемы и напряжения XX в. Уже от рождения ему была уготована необычная и трудная судьба. Внебрачный сын князя П. И. Гагарина и простой крестьянки, получивший фамилию от крестного отца, он много скитался по России. Закончив Тамбовскую гимназию и не закончив юридический факультет Ришельевского лицея в Одессе, прослужив учителем истории и географии в нескольких городах, он обосновался в Москве в Румянцевском музее на должности библиотекаря, где и проработал последние четверть века своей жизни.
Федоров поражал эрудицией, энциклопедическими познаниями и осведомленностью по многим отраслям знаний. Это был подлинный отшельник, аскет, влачивший скудное существование средь книжных сокровищ, своего рода монах, живущий исключительно духовной жизнью и раздающий часть своего малого жалованья нуждающимся "стипендиатам". Он производил глубокое впечатление на общество не только интеллектом, но и нравственным обликом бескорыстного служителя истины, доброго старца, подвижника исповедуемого им учения. К нему внимательно прислушивались Лев Толстой, Федор Достоевский, Владимир Соловьев. Последний в письме к старцу, восхищенный личностью и трудами подвижника, признавал его "своим учителем и отцом духовным". В лице румянцевского отшельника проступали черты носителя древнерусского идеала святости, мудрого свидетеля эпохи, подобного летописцу Нестору, но насыщенного разнообразнейшей информацией и теориями нового и новейшего времени.
Много писавший, но очень мало (и то анонимно) печатавшийся, Федоров оставался для большинства читающей публики фигурой загадочной, сложной, даже фантасмагоричной. Лишь после кончины мыслителя часть трудов была издана его последователями В. Кожевниковым и Н. Петерсоном под названием "Философия общего дела" в двух томах малым тиражом и затем бесплатно, в духе учителя, распределена между библиотеками и лицеями, желавшими ее иметь. Значительная доля работ, писем, записей подвижника не опубликована до сих пор.
Если внимательно почитать самого Федорова, воспоминания и суждения о нем, то предстает образ яркого, творческого мыслителя, страстно увлеченного своим учением. Страдавший от отсутствия семьи и занимавший в социальной иерархии ущербное место, он физически ощущал "неродственное", "небратское", наполненное завистью, эгоизмом, взаимной ненавистью состояние мира. Конфликты между богатыми и бедными людьми, верхами и низами общества, развитыми и неразвитыми народами, процветающими и бедствующими сословиями представлялись ему не естественным, но противоестественным состоянием человечества.
Кроме материального неравенства, важной причиной разделенности и вражды людей Федоров считал наличие раздираемого изнутри мира идей, где каждый писатель, философ, идеолог, утверждая себя и принижая других, способствует не согласию, а разобщенности. Он отвергал позицию созерцательной философии в духе отвлеченного гносеологизма Канта, но также не принимал антихристианский пафос Ницше и чрезмерный активизм волюнтаристских и радикалистских течений, столь популярных в конце XIX — начале XX в.
Федоров пытался создать собственное учение на основе христианской догматики, утверждения активной роли творящего сознания и антропоцентрического преобразования мира. "Зооморфическое" состояние человеческого сообщества, подчиненного слепым силам природы, борющегося за самовыживание ценой подавления и уничтожения соперников, неспособен преодолеть современный прогресс, носящий внешний, механический, бездуховный характер. "Московский Сократ" отрицает смысл динамики общества, когда люди ради приобретения "наибольшей суммы наслаждений" материальными благами получают "наибольшую сумму страданий" — душевных и телесных — в борьбе за их обладание, сохранение, увеличение. Антивещизм старца созвучен толстовской проповеди обмирщения и отказа от разорительного стремления к пустым прихотям, к пресыщенности комфорта, становящегося смыслом жизни многих людей и нередко трактуемого как двигатель прогресса.
Идейное обоснование своего учения Федоров видит в некоторых догматах христианства. Враждебной розни мира сего он противопоставляет образ Живоначальной и Нераздельной Троицы, особенно любимый на Руси со времен преподобного Сергия Радонежского, при котором раздираемая внешними и внутренними силами страна стала сплачиваться и крепнуть в своем единстве. Христос указал путь спасения в воскресении из мертвых, "смертию смерть поправ". Человечество должно последовать его примеру, причем не в отдаленном будущем по свершении Страшного последнего суда на небесах, но здесь, на земле и не откладывая до неведомых времен.
Сверхидеей, которая может подвигнуть сынов человеческих на совместный труд, должна стать патрофикация — "объединение сынов для воскрешения отцов", где под "отцами" понимаются все предки, жившие когда-либо на земле. Это соборное "общее дело" должно реализовываться современной наукой, стоящей на рубеже веков перед невиданным взлетом (который отуманил многие умы иллюзией возможного гигантского преобразования природы, общества и человека в духе концепций титанизма XX в.).
Воображение Федорова потряс один любопытный факт: использование американцами артиллерии для искусственного вызывания дождя, что произошло в засушливом для России 1891 г. Пушки и весь технический прогресс можно, оказывается, направить не на уничтожение людей, но на их благо, воздействуя на силы природы. Но эта мечта была слишком пристрастно воспринята, а технические возможности индустриального общества гипертрофированно истолкованы в чрезмерно оптимистическом плане.
Увлеченный идеей всеобщего воскрешения, Федоров разделил не только общую судьбу поклонников сциентизма. Уж сколько раз, казалось бы, отвергнутые наивные мечты просветителей всех времен и народов о достаточности просвещения, вразумления, убеждения для совершенствования и коренного улучшения общества нашли в нем своего адепта. Он утверждает примат астрономии среди прочих наук, метеорологию представляет как область не только исследования, но и овладения небесными, воздушными стихиями.
Скромность внешнего облика у Федорова находится в явном противоречии с гигантоманией и космическим размахом его учения. Его титанический проект предполагает всеобщую работу всего человечества ради реализации замысла одного пророка.
Хотя сам Федоров критиковал "идеолатрию", культ идей, считая свое видение мира "проективным", осуждая как безразличный объективизм, так и пристрастный субъективизм, он создал довольно эксцентричное, субъективное, но весьма симптоматичное для предындустриального и предтоталитарного этапа развития человечества учение. Оно интересно и ценно не своими прожектерскими планами, но тем, что представляет яркий феномен активного, пульсирующего, творческого духа одного из наиболее ярко мыслящих наших соотечественников на рубеже веков. Человека, который вырос в России, но не замкнулся в ней, а провидчески представлял ее как плацдарм космического взлета всего человечества, что было не лишено определенного основания и реализовалось уже в середине бурного XX столетия.
Василий Розанов(1856-1919).
В ряду ярких, несхожих с другими философов предреволюционной поры необходимо отметить Василия Васильевича Розанова. Интеллигент, как сказали бы ранее, разночинного происхождения родился в провинциальном городке Ветлуге Костромской губернии в многодетной семье коллежского секретаря, умершего вскоре после рождения сына. С младых лет познав бедность, убогость захолустной России, трудность "выхождения в люди", всего добивавшийся собственным изнурительным трудом, Розанов вырос философом, с одной стороны, принципиально враждебным всему казенному, официальному, имперскому, парадному и, с другой стороны, противостоящим барственному аристократизму представителей привилегированных сословий и снисходительности "аристократов духа", властителей умов просвещенного общества. Серенький, несчастный Акакий Акакиевич из гоголевской "Шинели" стал его любимым героем, литературным отражением собственной глубинной сути и сочувственной симпатии.
После окончания историко-филологического факультета Московского университета молодой преподаватель истории и географии проработал несколько лет в провинциальных городах центральной России. Итогом его увлечения, а затем преодоления и отрицания позитивистской философии стал обширный опус "О понимании", вышедший в 1886г. в Москве и совершенно проигнорированный читающей публикой. Эта единственная, с формальной точки зрения "чисто философская" работа, написанная в подражание тяжеловесным трактатам профессионалов, показала еще раз, что пути отечественной философии вообще и самого Розанова в частности не всегда пролегают по проторенной западной мыслью колее сциентистского дискурса, что нужно искать свой стиль, свой жанр, свою манеру выражения.
Нечто похожее было с Достоевским как писателем и с Суриковым как художником, которые после подражания общепризнанным, поощряемым академическим образцам, пережив фазу докритического периода, нашли себя в неповторимости собственного творческого осмысления и отражения бытия. Без подобного преодоления индивидуальной и социальной ограниченности не может состояться подлинный творец в любой области деятельности, в том числе и философской. И Розанов нашел свою манеру мудрствования в искрящейся афористике, дневниковых записях, своеобразном философском импрессионизме, когда художник слова пытается уловить и запечатлеть самые тонкие, ускользающие, порою странные, а иногда и отталкивающие движения души. Его афоризмы подобны точечному нанесению красок на многоцветных полотнах французского импрессиониста Сера. Рассмотренные отдельно, они кажутся чрезмерно акцентированными, но взятые вместе в панораме общего видения поражают яркостью, свежестью, необычностью, глубоким психологизмом и умением улавливать неуловимое, высказывать невысказываемое.
С 1883 г. Розанов поселяется в Петербурге, где судьба вновь испытует его на прочность. Трудно представить подвижного, мятущегося, ненавидящего все омертвелое Розанова в роли чиновника, но именно чиновником прослужил он в Государственном контроле шесть лет. И лишь в 1899 г., измаявшийся на государственной службе, он пришел в редакцию самой популярной российской газеты "Новое время", где под покровительством А. С. Суворина проработал самые успешные годы своей жизни вплоть до закрытия газеты в 1917г. Подобно Чехову, он шлифовал свой стиль в кратких, образных, задевающих за живое произведениях, которые отнюдь не были журналистскими однодневками. Одновременно он писал одну за другой философско-публицистические работы: "Религия и культура", "Природа и история", "Около церковных стен", "Русская церковь", "Темный лик: Метафизика христианства" и др. Незадолго до революции Розанов задумывал издать свои сочинения в 50 томах, но этому не суждено было исполниться.
История в своей непредсказуемости распорядилась иначе. Осень 1917 г. принесла крушение старой России. Начались тяжелейшие испытания. Поселившись с семьей в Сергиевом Посаде, он пишет завершающую, пронзительную до боли работу "Апокалипсис нашего времени", посвященную страданиям народа, страны, своим собственным после революционного катаклизма. Она осталась незавершенной, как и его творческая биография. Розанов умер от болезни и истощения на руках о. Павла Флоренского. Оба они своей трагической кончиной еще раз напоминают о судьбе философии и философов в России, в том числе советской. Свой вечный покой Розанов обрел в Черниговском скиту под Сергиевым Посадом, рядом с Константином Леонтьевым, которого чтил и ценил, хотя и отстоял весьма далеко от него во многих отношениях. Скит был разорен, кладбище уничтожено и лишь недавно над найденными могилами двух русских философов вновь поднялись православные кресты, к которым приходят отдать дань уважения наши современники.
Розанова трудно понять и принять по частям, по фрагментам, по отдельным высказываниям. Нужно понять и принять (или не принять) его целиком, во всей сложности биографии, жизни, творчества. Он весь — движение, игра мысли, отталкивание и притяжение. "Самый полет — вот моя жизнь. Темы — "как во сне", — пишет он в "Опавших листьях". А в "Уединенном" откровенничает: «Да просто я не имею формы... Какой-то "комок" или "мочалка". Но это оттого, что я весь — дух, и весь субъект: субъективное развито во мне бесконечно». Он не желает себя фиксировать, отливать в какую-то определенность, он "странник, вечный странник" с бесконечно древней, опытной и одновременно юной, впечатлительной, как у ребенка, душой.
Его можно назвать философским релятивистом, "постоянно меняющимся Протеем", как выразился один из его проницательных исследователей Штаммлер. Сам Розанов в характерной для него манере фиксации места и состояния зарождения мысли заметил: "Два ангела сидят у меня на плечах: ангел смеха и ангел слез. И их вечное пререкание — моя жизнь". Эта запись сделана на Троицком мосту в Петербурге, с которого открывается величественная панорама центра имперской столицы и одновременно состояние потока жизни над быстро текущей Невой и двумя ее разными берегами, которые расположены рядом, но никогда не сойдутся. Философский импрессионизм Розанова как раз и раскрывается в анализе не только его вербального наследия, но прежде всего в анализе состояния души, места ее страдания и работы ума; потому, казалось бы, скрупулезно и мелочно, но очень важно для воссоздания атмосферы неповторимой ситуации поступает такой разбросанный, не способный к систематическому мышлению, на поверхностный взгляд, релятивист Розанов.
После этого не кажутся парадоксальными его высказывания о "рукописности души", о том, что только живое перо, авторский почерк, тетрадь несут в себе отражение души художника, мыслителя, творца. В характерной для него манере не сдерживаться в выражениях он обрушивается на "проклятого Гуттенберга", его печатный станок, всю индустрию печати, тиражирование, обезличивание, обездушивание неповторимого лика автора, писателя, человека. Особенно непримирим Розанов к пошлой прессе, к обывательской привычке черпать истины из расхожих изданий. Подлинное образование начнется, по его мнению, "с отвычки от газет", названия которых он иронически пародирует: "Голос правды", "Окончательная истина". Будучи сам газетчиком, он прекрасно знал всю журналистскую кухню.
При кажущейся спорадичности, скачкообразности мысль Розанова весьма целеустремленна. Его интересуют прежде всего "метафизика пола", тайна жизни, семья как основа общества, любовь как соединение мужского и женского начал. Несчастливый в первом раннем браке с бывшей женой Достоевского А. Сусловой, которая была старше его на шестнадцать лет, он обрел радость, счастье, согласие со второй женой В. Бутягиной. Но живое, естественное, прекрасное чувство встретило юридические препятствия: первая жена не давала развода, а церковные власти, не признавали второй брак законным.
Плодом мучительных раздумий о смысле любви, брака, деторождения, об узах, насильственно налагаемых на трепетность человеческих отношений, об унизительных государственных, общественных, религиозных ограничениях стал цикл работ, где Розанов настойчиво доказывает необходимость их пересмотра как подавляющих искренность чувств и отношений между людьми. Он бросает упреки в адрес христианства, особенно аскетического и монашеского образа жизни, приемлемого, на его взгляд, лишь для ветхих старцев и стариц. Отворачиваясь от "людей лунного света", он стремится к "солнечным" религиям древнего мира, культу плодородия, восточным оргическим мистериям, обожествлению плоти и семени в иудаизме. Он восхваляет "песнь страсти и любви" языческих верований и критикует "обледенелую христианскую цивилизацию". В новозаветной традиции его привлекает не ужас Голгофы, но тихая радость Вифлеема, где в убогой пещере юная Богоматерь с просветленным лицом склоняется над младенцем Иисусом. Более того, "закат Европы", грохот первой мировой войны, крах империй он расценивает как закономерный итог искажающей природное человеческое естество христианской цивилизации. За подобные обличения Розанов едва не был отлучен от церкви вслед за Л. Толстым.
"Пансексуализм", "загипнотизированность плотью", "романтизацию быта", "разлагающее сознание" Розанова довольно резко критиковали многие современники, в том числе о. Георгий Флоровский, говоривший о нем как о "психологической загадке, очень соблазнительной и страшной". Н. Бердяев называл его "гениальным обывателем", а В. Зеньковский отмечал чрезмерно обнаженную интимность, доходящую до патологического самовыворачивания. Но, пожалуй, на рубеже веков, когда обостренно работало европейское самосознание, Розанов был не более откровенен, чем Достоевский, Фрейд, Ницше. Его записи — это мучительные раздумья, вопрошания, утверждения и опровержения о высшем смысле и бытовой стороне таинства любви, но любви не выдуманной, не наивной, не платонической, а живой, страстной, соединяющей плоть и души людей, любви как загадке, смысле и торжестве творения, в котором участвует каждый человек.
Неровным, изломанным, страдальческим было и отношение Розанова к России. Он и любит, и ненавидит ее. Любит за ширь, удаль, таланты, ненавидит за мерзкий быт, варварские обычаи, антигуманные законы. Но все же он ее любит и жалеет, "как сын свою несчастную, но единственную мать: «Счастливую и веселую родину любить не велика вещь. Мы ее должны любить именно когда она слаба, мала, унижена, наконец глупа, наконец даже порочна. Именно, именно когда наша "мать" пьяна, лжет и вся запуталась в грехе, — мы и не должны отходить от нее»2. Как в этих строках, так и во всем наследии Розанова сквозь изломы души, крайности выражений, высмеивание идеалов проступает желание поведать миру о страданиях, радостях и упованиях русского человека с его мечтой о полноценной, осмысленной, счастливой жизни.
Жизнь и сочинения.
Павел Александрович Флоренский — один из самых выдающихся российских философов и богословов первой половины XX в. Обыкновенно его считают ярчайшим выразителем русского религиозного ренессанса. И это совершенно справедливо. Вместе с тем Флоренский — такой выразитель именно религиозного ренессанса начала века, в деятельности которого удивительным образом сочетались строгость ученого, вдохновение теолога, изощренность метафизического мыслителя. Флоренский был не только богословом, но также — по образованию и по увлечению — математиком; он занимался и некоторыми техническими дисциплинами; его труды, на первый взгляд чисто богословские, справедливо вписаны в историю российской философии. Он разрабатывал историю искусства и посвятил ряд работ древнерусскому искусству. При этом Флоренский был очень цельным и героическим человеком. На его долю выпал поистине тяжкий земной путь, который он прошел достойно, как истинный представитель христианства, православия, как человек, который не только проповедовал высшие религиозные ценности, но и остался верен им до конца своей трагически оборвавшейся жизни.
Родился П.А. Флоренский в 1882 г. Место его рождения — на территории нынешнего Азербайджана. Отец происходил из русского духовенства, мать принадлежала к древнему армяно-грузинскому роду. Первоначально семья Флоренского жила в Тифлисе, потом — в Батуми. В Тифлисе Флоренский поступил в гимназию, по окончании которой поступил на физико-математический факультет Московского университета. В 1904 г. он окончил университет, став профессиональным математиком. При этом интерес к теории множеств Г. Кантора сочетался в деятельности молодого Флоренского с увлечением (под влиянием аритмологии, математического учения о прерывности, разработанного российским математиком Бугаевым, отцом А. Белого) философско-мировоззренческими изысканиями. Философия математики и позже постоянно оказывала влияние на философское и богословское учение Флоренского.
Однако еще в студенческие годы произошел ряд событий, наложивших отпечаток на судьбу этого вьвдающегося человека. Он был увлечен литературой и философией, познакомился с некоторыми даровитыми литераторами. Молодой Флоренский подружился с Андреем Белым и пробовал свое перо в журналах "Весы" и "Путь". Он захотел продолжить обучение и поступил учиться в Московскую духовную академию (в Троице-Сергиевой Лавре). В это время, названное исследователями "годами второго студенчества", в душе Флоренского родился замысел книги, которая впоследствии стала одной из самых главных его работ. Эта книга, вышедшая в 1914 г., называлась "Столп и утверждение истины". В студенческие годы оформился не только замысел, но и были продуманы отдельные части этого труда. Потом работа над книгой длилась несколько лет.
По окончании Академии в 1908 г. Флоренский стал преподавать в ней философию. В 1911 г. произошло важнейшее событие его жизни:
Флоренский, приняв священство, стал отцом Павлом. В 1912г. он начал работать редактором журнала "Богословский вестник". Это был академический журнал, в котором печатались не только чисто богословские, но и философские работы. В историко-философских исследованиях и лекционных курсах молодого Флоренского следует отметить углубленную работу над философией Платона и платонизма, которая продолжалась и далее. Оценивая вклад Флоренского в изучение платонизма, А.Ф. Лосев отмечал, что мыслитель предложил концепцию платонизма, по глубине и тонкости превосходящую многое из написанного о Платоне. Новое, что внес Флоренский в понимание платонизма, это — учение о лике и магическом имени. Платоновская идея — выразительна, она имеет определенный "живой лик", полагал Лосев. "Живое существо, по Флоренскому, — это наглядное проявление идеи. Идея есть монада—единица, но особого рода. Идеи Платона соответствуют имени. ...Таким образом, считал он, идея Платона, единица, заключает в себе силу—субстанцию—слово, формирующее само бытие вещи".
Но главным творческим делом все же была работа над уже упомянутой книгой "Столп и утверждения истины". Это название — собственно, другое обозначение Церкви, которое дал ей апостол Павел. Итак, это прежде всего произведение о приобщении к Церкви и церковности. Флоренский называл ее также теодицеей (оправданием Бога), имея в виду разработать впоследствии антроподицею (оправдание человека). Книга постоянно перерабатывалась автором. Первый ее вариант появился в печати в 1908 г. и затем был положен в основу магистерской диссертации "О Духовной истине. Опыт православной теодицеи" (опубликована в 1913г., защищена в 1914г.). В 1914г. вышел уже четвертый вариант из тех, которые готовил философ.
Потрясения в жизни Флоренского начались после Октябрьской революции. С 1918г. гонениям подверглись церковь, теология, богословие, Духовная академия, которую власти сначала переселили в Москву, а затем и вообще закрыли специальным декретом. В 1921 г. были запрещены богослужения в Сергиево-Посадском храме, в котором отец Павел был священником. Официальная деятельность Флоренского как богослова, священника стала, таким образом, невозможной. Вместе с тем, как верно отмечают его биографы (например, один из самых видных современных исследователей наследия П. Флоренского С. Хоружий) 1918—1922 гг. оказались весьма плодотворными для мыслительной, творческой деятельности Флоренского. В это время была разработана в отдельных аспектах так называемая конкретная метафизика, составившая часть нового капитального труда "У водоразделов мысли".
В это время Флоренский создал ряд других религиозно-философских произведений, например, "Очерки философии культа" (1918), весьма интересное сочинение "Иконостас" (1922), работал над своими воспоминаниями. Флоренский также много занимался физикой и математикой, причем его исследования в области материаловедения, техники и ее применения оказались весьма плодотворными. В 20-е годы он вел научные исследования по диэлектрикам и выпустил в свет объемную книгу по данной проблеме. Одновременно продолжались его исследования в области теории искусства, особо любимой Флоренским и входившей неотъемлемой составной частью в его философско-богословское понимание мира. Отец Павел занимался практическим делом охраны памятников, пытался спасти, что становилось все труднее и труднее, предметы религиозного искусства и архитектурные шедевры. Так, Флоренский очень много сделал для сохранения памятников искусства и старины в Троице-Сергиевой лавре. Но все это были творческие аккорды чрезвычайно опасной жизни, в которой его подстерегали сначала идейные, а потом и прямые репрессии.
Уже в 1928 г. начался этот страшный путь: летом Флоренский был сослан в Нижний Новгород, потом по ходатайству сестры Горьког<