Для высших учебных заведений

Составление и общая редакция

д. филос. н. А.Р. Абдуллина

Уфа – 2003

ББК 87

Х

Составление и общая редакция

д. филос. н. А.Р. АБДУЛЛИНА

Х 54 Хрестоматия по философии: Учебное пособие для высших учебных заведений. Сост. А.Р. Абдуллин. – Уфа, 2003. – 439 с.

В хрестоматию вошли избранные философские тексты и их фрагменты, позволяющие читателю составить представление о мировой философии в целом. Учебное пособие подготовлено в соответствии с Программой для высшей школы по курсу «Философия» и охватывает все основные ее разделы.

Книга предназначена для студентов, аспирантов вузов, а также окажется полезной и для всех тех, кто интересуется философией.

ББК 87

Ó А.Р. Абдуллин, введение и составление, 2003

С О Д Е Р Ж А Н И Е

РАЗДЕЛ I. ЧТО ТАКОЕ ФИЛОСОФИЯ?. 5

Хайдеггер М. ПРОСЕЛОК.. 5

Хайдеггер М. ЧТО ЭТО ТАКОЕ – ФИЛОСОФИЯ?. 9

РАЗДЕЛ II. ИСТОРИЯ ФИЛОСОФИИ.. 23

ДХАММАПАДА.. 23

Догэн К. СЕБО-ГЭНДЗО: ДРАГОЦЕННАЯ ЗЕНИЦА ИСТИННОГО ЗАКОНА 61

Эпиктет. В ЧЕМ НАШЕ БЛАГО?. 71

Бультман Р. НОВЫЙ ЗАВЕТ И МИФОЛОГИЯ.. 83

Авиценна. О СТЕПЕНЯХ МИСТИКОВ.. 119

Соловьев В. С. РУССКАЯ ИДЕЯ.. 125

РАЗДЕЛ III. ОНТОЛОГИЯ.. 148

Хайдеггер М. ВЕЩЬ.. 148

Декарт Р. РАССУЖДЕНИЯ О МЕТОДЕ, ЧТОБЫ ВЕРНО НАПРАВЛЯТЬ СВОЙ РАЗУМ И ОТЫСКИВАТЬ ИСТИНУ В НАУКАХ 161

Ницше Ф. ВОЛЯ К ВЛАСТИ.. 173

Нагарджуна. РАССМОТРЕНИЕ РАЗНОГЛАСИЙ.. 185

Хайдеггер М. НИСПАДЕНИЕ КАК ОСНОВНОЕ ДВИЖЕНИЕ ВОТ-БЫТИЯ 196

РАЗДЕЛ IV. ФИЛОСОФИЯ СОЗНАНИЯ И ПОЗНАНИЯ.. 205

Кант И. КРИТИКА ЧИСТОГО РАЗУМА.. 205

Гадамер Х.-Г. ПОНЯТИЕ ОПЫТА И СУЩНОСТЬ ГЕРМЕНЕВТИЧЕСКОГО ОПЫТА 212

Хайдеггер М. УЧЕНИЕ ПЛАТОНА ОБ ИСТИНЕ.. 223

Пуанкаре А. ЦЕННОСТЬ НАУКИ.. 243

Поварнин С.И. СПОР. О ТЕОРИИ И ПРАКТИКЕ СПОРА.. 251

РАЗДЕЛ V. ФИЛОСОФСКАЯ АНТРОПОЛОГИЯ.. 264

Хайдеггер М. ПИСЬМО О ГУМАНИЗМЕ.. 264

Бердяев Н.А. «СМЫСЛ ТВОРЧЕСТВА» И ПЕРЕЖИВАНИЕ ТВОРЧЕСКОГО ЭКСТАЗА 300

РАЗДЕЛ VI. ЭТИКА.. 314

Кант И. КРИТИКА ПРАКТИЧЕСКОГО РАЗУМА.. 314

РАЗДЕЛ VII. ФИЛОСОФИЯ ИСТОРИИ.. 329

Фукуяма Ф. КОНЕЦ ИСТОРИИ?. 329

РАЗДЕЛ VIII. СОЦИАЛЬНАЯ ФИЛОСОФИЯ.. 350

Платон. ГОСУДАРСТВО.. 350

Ортега-и-Гассет Х. ВОССТАНИЕ МАСС.. 379

Тоффлер Э. ТРЕТЬЯ ВОЛНА.. 396

РАЗДЕЛ IX. ФИЛОСОФИЯ ТЕХНИКИ.. 416

Ортега-и-Гассет Х. РАЗМЫШЛЕНИЯ О ТЕХНИКЕ.. 416

ПРИЛОЖЕНИЕ.. 432

Абдуллин А.Р. ФИЛОСОФИЯ КНИГИ И РАДОСТЬ БЫТИЯ.. 432

РАЗДЕЛ I. ЧТО ТАКОЕ ФИЛОСОФИЯ?

Хайдеггер М.

ПРОСЕЛОК

Он от ворот дворцового парка ведет в Энрид. Старые липы смотрят вослед ему через стены парка, будь то в пасхальные дни, когда дорога светлой нитью бежит мимо покрывающихся свежей зеленью нив и пробуждающихся лугов, будь то ближе к Рождеству, когда в метель она пропадает из виду за первым же холмом. От распятия, стоящего в поле, она сворачивает к лесу. Близ опушки она привечает высокий дуб, под которым стоит грубо сколоченная скамья.

Бывало, на этой скамье лежало сочинение того или иного великого мыслителя, которого пытался разгадать неловкий юный ум. Когда загадки теснили друг друга и не было выхода из тупика, тогда на подмогу приходил идущий полем проселок. Ибо он безмолвно направляет стопы идущего извилистой тропой через всю ширь небогатого края.

И до сих пор мысль, обращаясь к прежним сочинениям или предаваясь собственным опытам, случается, вернется на те пути, которые проселок пролагает через луга и поля. Проселок столь же близок шагам мыслящего, что и шагам поселянина, ранним утром идущего на покос.

С годами дуб, стоящий у дороги, все чаще уводит к воспоминаниям детских игр и первых попыток выбора. Порой в глубине леса под ударами топора падал дуб, и тогда отец, не мешкая, пускался в путь напрямик через чащобу и через залитые солнцем поляны, чтобы заполучить для своей мастерской причитающийся ему штер древесины. Тут он, не торопясь, возился в перерывах, какие оставляла ему служба при башенных часах и колоколах – и у тех, и у других свое особое отношение к времени, к временному.

Мы же, мальчишки, мастерили из дубовой коры кораблики и, снабдив гребными банками и рулем, пускали их в ручье Меттенбахе, или в бассейне у школы. Эти дальние плавания еще без труда приводили к цели, а вскоре оканчивались на своем берегу. Грезы странствий еще скрывались в том едва ли замечавшемся сиянии, какое покрывало тогда все окружающее. Глаза и руки матери были всему границей и пределом. Словно хранила и ограждала все бытие и пребывание ее безмолвная забота. И путешествиям-забавам еще ничего не было ведомо о тех странствиях и блужданиях, когда человек оставляет в недосягаемой дали позади себя любые берега.

Меж тем твердость и запах дуба начинали внятнее твердить о медлительности и постепенности, с которой растет дерево. Сам же дуб говорил о том, что единственно на таком росте зиждется все долговечное и плодотворное, о том, что расти означает – раскрываться навстречу широте небес, а вместе корениться в непроглядной темени земли; он говорил о том, что самородно-подлинное родится лишь тогда, когда человек одинаково и по настоящему готов исполнять веления превышних небес, и хоронится под защитой несущей его на себе земли.

И дуб продолжает по-прежнему говорить это проселку, который, не ведая сомнений в своем пути, проходит мимо него. Все, что обитает вокруг проселка, он собирает в свои закрома, уделяя всякому идущему положенное ему. Те же пахотные поля и луга по пологим скатам холмов во всякое время года сопровождают проселок на его пути, приближаясь и удаляясь. Все одно: погружаются ли в сумерки вечера альпийские вершины высоко над лесами, поднимается ли в небеса, навстречу летнему утру, жаворонок там, где проселок пролег грядою холмов, дует ли со стороны родной деревни матери порывистый восточный ветер, тащит ли на плечах дровосек, возвращаясь к ночи домой, вязанку хвороста для домашнего очага, медленно ли бредет, переваливаясь, подвода, груженная снопами, собирают ли дети первые колокольчики на меже луга или же туманы целые дни тяжкими клубами перекатываются под нивами – всегда, везде, и отовсюду в воздухе над дорогой слышится зов – утешение и увещание, в котором звучит все то же самое.

Простота несложного сберегает внутри себя в ее истине загадку всего великого и непреходящего. Незваная, простота вдруг входит в людей и, однако, нуждается в том, чтобы вызревать и цвести долго. В неприметности постоянно одного и того же простота таит свое благословение. А широта всего, что выросло и вызрело в своем пребывании возле дороги, подает мир. В немотствовании ее речей, как говорит Эккехардт, старинный мастер в чтении и жизни. Бог впервые становится Богом.

Однако зов проселка, утешающий и увещевающий, слышится лишь до тех пор, пока живы люди, которые родились и дышали его воздухом, которые могут слышать его. Эти люди покорны своему истоку, но они не рабы махинаций. Если человек не подчинился ладу зова, исходящего от дороги, он напрасно тщится наладить порядок на земном шаре, планомерно рассчитывая его. Велика опасность, что в наши дни люди глухи к речам проселка. Шум и грохот аппаратов полонили их слух, и они едва ли не признают его гласом божиим. Так человек рассеивается и лишается путей. Когда человек рассеивается, односложность простоты начинает казаться ему однообразной. Однообразие утомляет. Недовольным всюду мерещится отсутствие разнообразия. Простота упорхнула. Ее сокровенная сила иссякла.

Вероятно, быстро уменьшается число тех, кому еще доступна простота – благоприобретенное достояние. Однако те немногие – они останутся; и так везде. Питаясь кроткой мощью проселочной дороги, они будут долговечнее, чем гигантские силы атомной энергии, искусно рассчитанные человеком и обратившиеся в узы, что сковали его же собственную деятельность.

Настоятельный зов проселка пробуждает в людях вольнолюбие – оно чтит просторы и от печали в удобном месте не преминет перешагнуть к светлой радости, что превышает все. Она же отвратит их от той неладности, когда работают, лишь бы работать, потворствуя ненужному и ничтожному.

Светлая радость ведения цветет в воздухе проселка, меняющемся вместе с временами года, радость ведения, на первый взгляд нередко кажущаяся мрачноватой. Это светлое ведение требует особой струнки. Кому она не дана, тому она навеки чужда. Кому она дана, у тех она от проселка. На пути, каким бежит проселок, встречаются зимняя буря и день урожая, соседствуют будоражащее пробуждение весны и невозмутимое умирание осени и видны друг другу игры детства и умудренная старость. Однако в едином слитном созвучии, эхо которого проселок неслышно и немо разносит повсюду, куда только заходит его тропа, все приобщается к радости.

Радость ведения – врата, ведущие к вечному. Их створ укреплен на петлях, некогда выкованных из загадок здешнего бытия кузнецом-ведуном.

Дойдя до Энрида, проселок поворачивает назад к воротам дворцового сада. Узенькая лента пути, одолев последний холм, полого спускается к самой городской стене. Едва белеет полоска дороги в свете мерцающих звезд. Над дворцом высится башня церкви Св. Мартина. В ночной тьме медленно, как бы запаздывая, раздаются одиннадцать ударов. Старинный колокол, от веревок которого горели когда-то ладони мальчика, вздрагивает под ударами молота, лик которого, угрюмый и потешный, не забудет никто.

С последним ударом колокола еще тише тишина. Она достигает до тех, кто безвременно принесен в жертву в двух мировых войнах. Простое теперь еще проще прежнего. Извечно то же самое настораживает и погружает в покой. Утешительный зов проселочной дороги отчетливо внятен. Говорит ли то душа? Или мир? Или Бог?

И все говорит об отказе, что вводит в одно и то же. Отказ не отнимает. Отказ одаривает. Одаривает неисчерпаемой силой простоты. Проникновенный зов поселяет в длинной цепи истока.

Перевод А.Михайлов

Хайдеггер М. Проселок // Работы и размышления разных лет. – М.: Гнозис, 1993. – С. 238–241.

Хайдеггер М.

ЧТО ЭТО ТАКОЕ – ФИЛОСОФИЯ?

Своим вопросом мы касаемся одной темы, весьма широкой, что называется, пространной. Так как тема широкая, она остается неопределенной. Так как она неопределенна, мы можем подходить к ней с самых разных точек зрения. При этом мы постоянно будем наталкиваться на что-то правильное. Однако поскольку при обсуждении столь широкой темы перемешиваются самые различные мнения, нам угрожает опасность того, что наш разговор останется без надлежащего средоточия.

Поэтому мы должны пытаться определить вопрос точнее. Таким образом мы придадим разговору устойчивое направление и он выйдет на некоторый путь. Я говорю: некоторый путь. Тем самым мы признаем, что этот путь, безусловно, не является единственным. Должно даже остаться открытым, поистине ли тот путь, который я хотел бы указать в дальнейшем, позволяет нам поставить вопрос и получить ответ.

Но если мы допустим, что могли бы найти путь более точного определения вопроса, то немедленно возникнет серьезное возражение против самой темы нашей беседы. Спрашивая: что это такое – философия? – мы говорим офилософии. Таким образом, мы явно пребываем над философией, т.е. вовне. Однако цель нашего вопроса – войти в философию, обосноваться в ней, вести себя в согласии с нею, т.е. "философствовать". Ход нашей беседы поэтому не просто должен иметь ясное направление, но ее направление должно одновременно гарантировать, что мы движемся внутри философии, а не вне ее и не вокруг.

Наш разговор, следовательно, должен идти по такому пути и в таком направлении, чтобы то о чем говорит философия, относилось к нам самим, задевало нас, причем именно в нашей сути.

Но не станет ли тогда философия делом склонностей, эмоций и чувств?

"И с прекрасными чувствами люди создают плохую литературу". "C'est avec les beaux sentiments que l`on fait la mauvaise litterature" Эти слова Андре Жида распространяются не только на литературу, но еще более на философию. Чувства, даже самые прекрасные, не имеют отношения к философии. Чувства принято считать чем-то иррациональным. Философия же, напротив, не только представляет собой нечто рациональное, а является подлинной держательницей разума. Но. утверждая это, мы неожиданно для себя вынесли решение о том. что такое философия. Мы уже предварили свой вопрос неким ответом. Всякий признает правильным высказывание, что философия естьдело разума. Может быть, однако, это поспешный и необдуманный ответ на вопрос: Что это такое – философия? Ведь мы можем сразу противопоставить этому ответу новые вопросы. Что такое – разум (die Ratio, die Vernunft)? Где и кем было решено, что такое разум? Сам ли разум сделал себя господином философии? Если "да", то по какому праву? Если "нет", то откуда он получил свое назначение и свою роль? И если то, что считается разумом, впервые утвердилось лишь благодаря философии и в ходе ее истории, тогда нехорошо заранее выдавать философию за дело разума. Однако как только мы подвергаем сомнению характеристику философии как некоего рационального поведения, становится сомнительным равным образом и то, относится ли философия по ведомству иррационального. Ибо тот, кто хочет определить философию как иррациональное, берет в качестве критерия разграничения рациональное, и сущность разума снова считается чем-то само собою разумеющимся.

С другой стороны, когда мы указываем, что философия способна касаться и задевать нас, людей, в самой нашей сути, эта способность может не иметь никакого отношения к тому, что обычно называют эмоциями и чувствами, одним словом, иррациональным.

Из сказанного мы заключаем пока только одно: требуется величайшая тщательность, когда мы отваживаемся начать разговор на тему "что это такое – философия?"

Прежде всего мы пытаемся вывести вопрос на четко направленный путь, дабы не плутать в произвольных и случайных представлениях о философии. Однако как нам найти тот надежный путь, на котором мы определим свой вопрос?

Путь, на который я хотел бы теперь указать, лежит непосредственно перед нами. И только из-за того, что он ближайший, мы находим его с трудом. Но и найдя, движемся по нему все-таки неуверенно. Мы спрашиваем: что это такое – философия? Слово "философия" мы произносили уже достаточно часто. Однако если мы больше не употребляем его как затертое наименование, если вместо этого слышим слово "философия" из его истока, то оно звучит так: philosophia. Слово "философия" говорит теперь по-гречески. Греческое слово, именно как греческое, есть некий путь. Путь, с одной стороны, лежит перед нами, поскольку наши предшественники произносили это слово с давних пор. С другой же стороны, он остался за нами, поскольку это слово мы постоянно слышали и произносили сами. Таким образом, греческое слово philosophia есть путь, по которому мы идем. Однако мы знаем этот путь еще слишком приблизительно, хотя располагаем множеством исторических сведений о греческой философии и можем их расширить.

Слово philosophia говорит нам, что философия есть нечто такое, что впервые определило существование греческого мира. И не только – philosophia определяет также глубинную черту нашей западноевропейской истории. Часто употребляемое выражение "западноевропейская история" на самом деле есть тавтология. Почему? Потому, что "философия" является греческой в своей сущности, – "греческой" здесь означает: сама сущность философии коренится в том, что она завладела сначала греческим миром, и только им, чтобы развернуть себя в нем.

Однако исконно греческая сущность философии в новоевропейскую эпоху своего господства стала направляться и управляться христианскими представлениями. Господство этих представлений устанавливается в средние века. И все же нельзя сказать, что тем самым философия стала христианской, т.е. делом веры в Откровение и авторитет Церкви. Положение "философия по своей сути является греческой" означает одно: Запад и Европа, и только они, в глубинном ходе своей истории изначально "философичны". Об этом свидетельствует возникновение и господство наук. И поскольку науки происходят из глубин западноевропейского – т.е. философского – течения истории, сегодня они в состоянии наложить своеобразную печать на историю человечества по всей землей

Задумаемся на мгновение, что это значит, когда некую эпоху в истории человечества характеризуют как "атомный век". Атомную энергию, открытую и освобожденную науками, представляют той силой, которая должна определить ход истории. Наук никогда не было бы, если бы им не предшествовала, не опережала их философия. Но философия есть h jilosojia.Греческое слово вплетает наш разговор в историческую традицию. Эта традиция остается единственной в своем роде, и определена она однозначно. Названная греческим именем jilosojia и называющая историческое слово jilosojia, традиция открывает для нас направление пути, на котором мы спрашиваем: что это такое – философия? Традиция, предание, не предает нас во власть прошлого и безвозвратно ушедшего. Передавать, delivrer, значит высвобождать, а именно в свободу разговора с минувшим. Имя "философия", если мы правильно слышим его и обдумываем услышанное, зовет нас в историю греческого происхождения философии. Слово jilosojia как бы стоит на свидетельстве о рождении нашей собственной истории, можно даже сказать, на свидетельстве о рождении современной эпохи мировой истории, которая называется атомным веком. Поэтому вопрос "что это такое – философия?" мы можем задавать, только если вступаем в разговор с мышлением греческого мира.

Однако греческое происхождение имеет не только то, что стоит под вопросом – философия, но также и тот способ, каким мы спрашиваем; тот способ, каким мы спрашиваем еще и сегодня, является греческим.

Мы спрашиваем: что есть это..? По-гречески это звучит так: ti estin. Но вопрос "что есть нечто?" остается все-таки многозначным. Мы можем спросить: что это там вдали? И получим ответ: дерево. Ответ заключается в том, что некой вещи, точно нами не распознанной, мы даем имя.

И все же можно спросить далее: что есть то, что мы называем деревом? С помощью поставленного сейчас вопроса мы уже приближаемся к греческому ti estin. Это та форма вопрошания, которую развили Сократ, Платон и Аристотель. Они спрашивают, например: что такое прекрасное? что такое познание? природа? движение?

Теперь, однако, мы должны заметить, что в перечисленных вопросах не только отыскивается более точное определение природы, движения, прекрасного, но и дается некоторое истолкование того, что значит "что", в каком смысле следует пониматьti. Подразумеваемое под "что", quid est, toquid, называют quidditas, "чтойность". Между тем quidditas в разные эпохи философии определяется по-разному. Так, например, философия Платона является своеобразной интерпретацией значения ti – как idea. То, что спрашивая о ti, о quid, мы имеем в виду "идею", отнюдь не самоочевидно. Аристотель предлагает иное толкование ti, нежели Платон. Другое истолкование ti дает Кант, по-своему толкует его Гегель. Следуя путеводной нити ti, quid, "что", мы всякий раз должны давать новое определение "что". Спрашивая о философии – "что это?", мы всегда задаем изначально греческий вопрос.

Заметим, что и тема нашего вопроса – "философия", и тот способ, каким мы спрашиваем, – "что это..?", – греческого происхождения. Мы сами имеем греческие корни, даже если не упоминаем слово "философия". Нас возвращает к себе этот исток, он требует нас для себя, как только мы не просто старательно произносим слова "что это такое – философия?", а задумываемся над их смыслом. [Вопрос "что есть философия?" не из тех, что направляют некоторого рода познание на самое себя (философия философии). Этот вопрос неявляется также вопросов истории, интересующейся, как началось и развивалось то, что называют "философией". То исторический, т.е. судьбинный вопрос. И еще: он не "некий", а собственно исторический вопрос нашего западноевропейского существования.]

Когда мы вникаем в полный и изначальный смысл вопроса "что это такое – философия?", наше вопрошание, через свой исторический исток, обретает направле­ние исторического будущего. Мы нашли путь. Сам вопрос и есть путь. Он ведет из греческого мира к нам, если не далее, через нас. Мы идем – если твердо держимся вопроса – по четко направленному пути. Однако у нас еще нет гарантии, что мы в состоянии сразу правильно следовать этому пути. Мы даже не можем определить, в каком месте пути стоим сегодня. Вопрос о том, что есть нечто, обыкновенно харак­теризуют как вопрос о сущности. Он просыпается, когда то, о сущности чего спра­шивается, затемнилось и запуталось и, одновременно с этим, отношение человека к спрашиваемому стало нетвердым, когда оно поколеблено, даже подорвано.

Наш вопрос касается сущности философии. Если он возникает из некоторой потребности и не должен остаться лишь мнимым вопросом, заданным для поддержания разговора, то под вопросом должна оказаться философия в качестве философии. Так ли это? А если да, то почему философия стала для нас таковой? Очевидно, однако, что мы можем указать на это, только если уже прозрели в философию. Необходимо, чтобы мы заранее прозрели в то, что это такое – философия. Так что нас странным образом гонят по кругу. Похоже, сама философия является этим кругом. Если мы и не можем немедленно вырваться из круга, нам все же дано увидеть его. Куда должен быть обращен наш взгляд? Греческое слово jilosojia указывает направление.

Здесь необходимо сделать одно принципиальное замечание. Когда, будь это теперь или позднее, мы слушаем слова греческой речи, мы попадаем в особую область. Для нашего сознания медленно и неясно вырисовывается, что греческий язык есть не просто язык, подобно известным нам европейским языкам. Греческий язык, и только он один, есть logoV. Мы должны будем в нашей беседе обсудить это более обстоятельно. Для начала же достаточно указать, что в греческом языке высказываемое некоторым замечательным образом одновременно есть то, что оно называет. Когда мы слышим греческое слово по-гречески, мы следуем его legein, непосредственно им излагаемому. То, что оно излагает, лежит перед нами. Благодаря по-гречески услышанному слову мы находимся непосредственно подле самой предлежащей нам вещи, а не подле одного лишь значения слова.

Греческое слово jilosojia восходит к слову jilosojoV. Это последнее изначально является именем прилагательным, как jilorguroV – сребролюбивый и jilotimoV – честолюбивый. Слово jilosojoV, вероятно, было пущено в ход Гераклитом. Это означает, что для Гераклита еще не существовало jilosojia. Anhr jilosojoV не есть "философский" человек. Греческое прилагательное jilosojoV означает нечто совершенно иное, нежели прилагательное философский, philosophique. Anhr jilosojoV есть тот, oV jilei to sojon, кто любит sojon; jilein, любить, означает здесь, в гераклитовом смысле, omologein, говорить так, как говорит LogoV, т.е. соответствовать LogoV. Это соответствование созвучно sojon. Созвучие есть armonia . To, что одна сущность взаимообразно связывает себя с другой, что обе они изначально прилаживаются одна к другой, ибо находятся в распоряжении друг у друга, – эта armonia есть отличие jilein, любви в понимании Гераклита.

Anhr jilosojoV любит sojon. Что данное слово говорило Гераклиту, передать трудно. Но мы можем прояснить это, следуя собственному гераклитовскому толкованию. Итак, to sojon говорит вот что: En Panta, "одно (есть) все". "Все" подразумевает здесь: Panta ta onta, целое, все сущее. En одно, означает единое, единственное, все объединяющее. Ведь все сущее в Бытии едино. Sojon говорит: все сущее есть в Бытии. Говоря более строго – Бытие есть сущее. При этом "есть" является переходным глаголом и означает "собранное". Бытие собирает сущее как сущее. Бытие есть собирание – LogoV.

Все сущее есть в Бытии. Для нашего слуха это звучит тривиально, если даже не обидно. Ведь о том, что сущее принадлежит Бытию, никому не надо заботиться. Весь мир знает: сущее таково, что оно есть. Что еще остается сущему, как не быть? И все же именно то, что сущее пребывает собранным в Бытии, что сущее появляется в свете Бытия, изумило греков, прежде всего их, и только их. Сущее в Бытии, – это стало для греков самым удивительным.

Между тем даже грекам пришлось спасать удивительность этого удивительнейшего и защищать его от хватки софистического, разума, который для всего имел наготове одно доходчивое объяснение и поставлял его на рынок. Спасти удивительнейшее – сущее в Бытии – удалось благодаря тому, что некоторые люди отправились в путь по направлению к этому удивительнейшему, т.е. sojon. Они стали теми, кто стремился к sojon и своим собственным стремлением пробуждал и поддерживал жажду sojon в других людях. Filein to sojon, то уже упомянутое созвучие с sojon, armonia, стали orexiV, неким стремлениемк sojon. sojon – сущее в Бытии – становится теперь собственно искомым. Поскольку legein более не есть изначальное созвучие с sojon, а является характерным стремлением кsojon, то jilein to sojon становится "jilosojia". Это стремление определяется Эросом.

Настойчивый поиск sojon, En Panta, сущего в Бытии, оказывается теперь вопросом: что есть сущее, коль скоро оно естъ? Теперь мышление впервые становится "философией". Гераклит и Парменид еще не были философами. Почему? Потому, что они были более великими мыслителями. "Более великими" не подразумевает отчета о проделанной работе, но указывает на иное измерение мышления. Гераклит и Парменид были "более великими" в том смысле, что они еще пребывали с согласии с LogoV, т.е. с En Panta. Шаг к "философии", подготовленный софистикой, впервые сделали Сократ и Платон. Потом, двумя веками позднее Гераклита, Аристотель охарактеризовал этот шаг в следующих словах: <………..……>. В переводе читаем: "и так некогда уже было, и есть теперь, и будет впредь – то, куда (философия) держит путь и к чему она вновь и вновь не находит доступа, (подразумевается в вопросе) что есть сущее? (ti to on)".

Философия ищет, что есть сущее, поскольку оно есть. Философия находится на пути к Бытию сущего, т.е. к сущему в его отношении к Бытию. Аристотель поясняет это, добавляя к имеющемуся в приведенном положении вопросу о ti to on (что есть сущее?), следующее: touto esti tiV h oVuia или в переводе: "Это (именноti to on) означает: что есть сущность сущего?" Бытие сущего заключается в сущности. Последнюю же, oVuia, Платон определил как idea, а Аристотель – как energeia.

Пока что нет необходимости подробно разбирать, что Аристотель подразумевает под energeia и в какой мере oVuia можно определить посредством energeia. Для нас важно сейчас лишь обратить внимание на то, как Аристотель определяет границы философии в ее сущности. В первой книге "Метафизики" (Met. А2, 982 b 9 sq) он говорит следующее: философия есть eristhmh <……>. Eristhmh любят переводить как "наука". Это сбивает с толку, поскольку мы слишком легко поддаемся влиянию сложившегося в Новое время представления о "науке". Переводить eristhmh как "наука" ошибочно и тогда, когда мы понимаем науку в философском смысле, как Фихте, Шеллинг и Гегель. Слово eristhmh, происходит от причастия eristamhenoV. Так называют человека, который состоятелен (состоятельность в смысле appartenance). Философия есть eristhmh tiV, некоторого рода состоятельность. Qewrhtikh которая делает возможным Jewrein, т.е. усмотреть нечто и усмотренное таким образом охватить и удерживать во взоре. Поэтому философия есть eristhmh Jewrhtikh. Что же, однако, философия охватывает взором?

Аристотель называет этоprvtai arcai kai aitiai, в переводе – "первые основания и причины", а именно – сущего. Первые основания и причины составляют Бытие сущего. Спустя два с половиной тысячелетия самое время задуматься над тем, что же общего у Бытия сущего с этими "основанием" и "причиной".

В каком смысле понимается Бытие, если "основание" и "причина" оказываются способны наложить печать и завладеть сущим-Бытием сущего?

Однако сейчас мы обратим внимание на другое. Упомянутое выше положение Аристотеля говорит нам, куда держит путь то, что со времен Платона называют "философией". Это положение сообщает нам, что такое философия. Философия есть некая состоятельность, позволяющая охватить сущее взором, причем усмотреть, что оно есть, поскольку оно есть сущее.

На вопрос, который должен придать нашему разговору плодотворное беспокойство и живость и указать ему направление пути, на вопрос "что есть философия" Аристотель уже ответил. Стало быть, наше обсуждение ни к чему. Оно подошло к концу, еще не начавшись. Нам, конечно, немедленно возразят, что высказывание Аристотеля о философии никак не может быть единственным ответом на наш вопрос. В лучшем случае это один ответ из множества других. С помощью аристотелевской характеристики философии можно, правда, представить и истолковать и мышление до Аристотеля и Платона, и философию после-аристотелевского времени. Однако нам с легкостью укажут на то, что сама философия и тот способ, каким она представляет собственную сущность, в последующие два тысячелетия многообразно изменялись. Кто станет это отрицать? Но мы не можем не упомянуть также, что философия от Аристотеля до Ницше именно на основании этих изменений и в них остается тою же. Ибо превращения служат залогом родства.

Этим мы вовсе не утверждаем, что аристотелевское определение философии имеет абсолютную значимость. Уже в ходе истории греческого мышления оно являет собою лишь одно определенное истолкование греческого мышления и того, что ему задано. Аристотелевская характеристика философии ни в коем случае не может быть обращена назад, на мышление Гераклита и Парменида; напротив, аристотелевское определение философии есть вольное следствие и завершение раннего мышления. Я говорю "вольное следствие", поскольку нельзя думать, будто отдельные философии и эпохи философии происходят друг из друга в смысле неизбежности некоего диалектического процесса.

Что следует из всего сказанного для нашей попытки обсудить вопрос "что это такое – философия?" Прежде всего одно; мы не должны придерживаться единственно лишь определения Аристотеля. Из этого заключаем другое: надо иметь представление и о более ранних и позднейших определениях философии. А затем? Затем, с помощью сравнительной абстракции, мы выявим общее во всех определениях. А затем? Затем окажемся предельно далеки от ответа на наш вопрос. Почему все пришло к этому? Потому что, следуя только что упомянутому методу, мы чисто исторически собираем имеющиеся определения и растворяем их в некой общей формуле. Все это при наличии большой эрудиции и правильных установок действительно можно выполнить. При этом нам совсем не надо входить в философию, размышлять о ее сущности. Мы приобретаем таким образом разно­сторонние, основательные и даже полезные познания о том, какие представления складывались о философии в ходе ее истории. Но по этому пути мы никогда не дойдем до подлинного, т.е. достоверного ответа на вопрос "что это такое – философия?" Ответ может быть только философствующим ответом, ответом, который как от-зыв, как ответное слово философствует в себе. Как же мы должны понимать это положение? Каким образом ответ, и именно как от-вет, как от-клик, может философствовать? Я попытаюсь сейчас предварительно прояснить это с помощью нескольких замечаний. То, что я имею в виду, будет в нашем разговоре постоянным очагом беспокойства. И даже пробным камнем, позволяющим судить, может ли наш разговор стать истинно философским. Последнее же – никак не в нашей власти.

Когда ответ на вопрос "что это такое – философия?" является фило­софствующим? Когда мы философствуем? Лишь тогда, очевидно, когда вступаем в разговор с философами. Это предполагает, что мы говорим с ними о том, что они обсуждают. Это проговаривание друг с другом того, к чему, собственно, все снова и снова как к одному и тому же обращаются философы, есть речь, legein в смысле dialegesJai, речь как диалог. Обязательно ли диалог является некоей диалектикой и когда, – это мы оставляем открытым.

Одно дело констатировать и описывать мнения философов, и совсем другое – говорить с ними о том, что они традиционно обсуждают, о чем они повествуют.

Положим, к философам обращается Бытие сущего, чтобы они рассказали, что такое сущее как сущее: тогда и к нашему разговору с философами тоже должно обращаться Бытие сущего. Мы сами, с помощью своего мышления, должны пойти навстречу тому, на пути к чему находится философия. Наша речь должна со­ответствовать тому, что взывает к философам. Когда это со-ответствование удает­ся нам, тогда мы в подлинном смысле отвечаем на вопрос "что это такое – философия?" Немецкое слово "antworten" ("отвечать на^п) означает собственно то же, что "ent-sprechen" ("со-ответствовать"). Ответ на наш вопрос не исчерпывается высказыванием, устанавливающим, что следует понимать под "философией". Ответ есть не ответное высказывание (n'est pas une reponse), а скорее со-ответствие (la correspondance), которое со-ответствует Бытию сущего. Возможно, нам сразу захочется знать, что характеризует ответ в смысле соответствия. Однако в том-то и дело, что мы попадаем в соответствие прежде, чем выстраиваем соответствующую теорию.

Ответ на вопрос "что такое философия?" состоит в нашем со-ответствии тому, к чему философия держит путь. А это есть Бытие сущего. В таком со-ответствии мы с самого начала вслушиваемся в то, что уже передала нам философия, понятая по-гречески, т.е. jilosojia. Поэтому мы попадаем в соответствие, т.е. отвечаем на наш вопрос, только если продолжаем разговор с тем, во что нас предает, т.е. высвобождает, философская традиция. Мы находим ответ на наш вопрос о философии не в почерпнутых из истории определениях философии, а в разговоре с тем, что было передано нам традицией как Бытие сущего.

Путь к ответу на наш вопрос является не разрывом с историей, не отрицанием истории, но – усвоением и преобразованием того, что передает традиция. Такое отношение к истории имеется в виду под "деструкцией". Смысл этого слова ясно изложен в "Бытии и времени" (§ 6). Деструкция означает не разрушение, а упразднение, разбор, от-странение накопившихся в истории высказываний об истории философии. Деструкция означает: раскрыть свои уши. освободить слух для того, что говорит нам в традиции как Бытие сущего. Внимая этому зову, мы попадаем в соответствие.

Однако уже когда мы говорим это, появляется сомнение. Оно состоит в следующем: разве мы должны стараться достичь соответствия с Бытием сущего? Разве мы, люди, не находимся уже в таком соответствии, и не только de facto, a no своей сути? Не является ли это соответствие основной чертой нашего существа?

Это поистине так. А если так, то мы не можем более говорить, что должны сначала попасть в соответствие. И все-таки говорим мы это по праву. Ибо хотя мы всегда и всюду пребываем в соответствии с Бытием сущего, зову Бытия мы внимаем редко. Соответствие с Бытием сущего остается нашим постоянным место­пребыванием. Однако специальной и проводимой нами установкой поведения оно становится лишь изредка. Только когда это происходит, мы впервые собственно соответствуем тому, с чем имеет дело философия, держащая путь к Бытию сущего. Соответствие бытию сущего и есть философия, однако же тогда, и только тогда, когда это соответствие осуществляется, а тем самым раскрывается и расширяет свое раскрытие. Это соответствие осуществляется по-разному, в зависимости от того, как говорит зов Бытия, услышан ли он или нет, высказывается ли услышанное или замалчивается. Наш разговор может дать повод подумать об этом.

То, что я пытаюсь сейчас сказать, есть лишь предисловие к разговору. Все изложенное я хотел бы вернуть к тому, что было затронуто нами в связи со словами Андре Жида о "прекрасных чувствах". Filosojia есть самостоятельно выпол­няемое соответствие, которое говорит, поскольку внимает зову Бытия сущего. Это соответствие прислушивается к голосу Бытия. То, что взывает к нам как голос Бытия, располагает наше соответствие. "Соответствие" означа