Гераклит (ок. 520 - ок. 460 до н.э.)

Гераклúт из Эфеса - один из основоположников диалектики. Современники называли его “темным” из-за трудности понимания его текстов. Главная работа Гераклита - трактат “О природе”, состоящий из трех частей: о Вселенной, о государстве и о боге. До нас дошло лишь около 150 небольших фрагментов этого сочинения.

Фрагменты сочинений Гераклита даются по книге: Материалисты Древней Греции. Собрание текстов Гераклита, Демокрита и Эпикура. - М.: Политиздат, 1955.

1. Секст adv. math. VII 132.

Хотя этот логос[3] существует вечно, люди не понимают его - ни прежде, чем услышат о нем, ни услышав впервые. Ведь все совершается по этому логосу, а они уподобляются невеждам, когда приступают к таким словам и к таким делам, какие я излагаю, разделяя каждое по природе и разъясняя по существу. От остальных же людей скрыто то, что они делают бодрствуя, точно так же как они свои сны забывают.

(С.41)

2. [92] Секст VII 133.

Поэтому необходимо следовать всеобщему. Но, хотя логос всеобщ большинство людей живет так, как если бы имело собственное понимание.

(С.41)

17. [5] _____ Strom II 8.

Большинство людей не разумеет того, с чем встречается, да и научившись, они не понимают, им же самим кажется, [что понимают][4].

(С.43)

35. [49] ____ ____ 141.

Очень много должны знать мужи-философы.

(С.44)

40. [16] ___ IX 1.

41. [19] ___ ___ (примык. к 40).

Многознание не научает быть умным...

Мудрость заключается только в одном: признать разум как то, что управляет всем при помощи всего.

(С.45)

112. [107] ___ ___ 178.

Мышление - великое достоинство, и мудрость состоит в том, чтобы говорить истинное и чтобы, прислушиваясь к природе, поступать с ней сообразно.

(С.51)

113. [91] ___ ___ 179.

114. [91 b] ___ ___ 179.

Мышление обще всем.

Тем, кто желает говорить умно, должно укрепить себя этим для всех общим, как город, законом и много крепче. Ведь все человеческие законы питаются единым божественным, который простирает свою власть, насколько желает, всему довлеет и над всем одерживает верх.

(С.51)

СОКРАТ (ок. 470-399 до н.э.)

Родился и жил в Афинах. Совершил радикальную переориентацию философии с изучения природы на изучение человека, в его отношении к миру, обществу, морали, законам, богу. Его философский метод был направлен на поиск точных определений и понятий. В конце жизни был привлечен к суду за высказываемые им философские идеи. Сократ мог избежать самой процедуры суда или бежать после вынесения ему смертного приговора, но он добровольно принял этот приговор и своей жертвенной смертью доказал искренность и правоту своих убеждений. Сократ не создал систематического изложения какой-либо области философского знания, он излагал свои учения только устно, в форме беседы или спора, поэтому все наши знания о его философии дошли до нас через работы его учеников - Платона и Ксенофонта.

АПОЛОГИЯ СОКРАТА[5]

...Если бы вы меня отпустили и при этом сказали мне: на этот раз, Сократ, мы... отпустим тебя, с тем, однако, чтобы ты больше не занимался этим исследованием и оставил философию, а если еще раз будешь в этом уличен, то должен будешь умереть,... то я бы вам сказал: “Желать вам всякого добра - я желаю, о мужи афиняне, и люблю вас, а слушаться буду скорее бога, чем вас, и, пока есть во мне дыхание и способность, не перестану философствовать, уговаривать и убеждать всякого из вас, кого только встречу, говоря то самое, что обыкновенно говорю: о лучший из мужей, гражданин города Афин... не стыдно ли тебе, что ты заботишься о деньгах, чтобы их у тебя было как можно больше, о славе и о почестях, а о разумности, об истине и о душе своей, чтобы она была как можно лучше, не заботишься и не помышляешь?” И если кто из вас станет возражать и утверждать, что он об этом заботится, то я не оставлю его и не уйду от него тотчас же, а буду его расспрашивать, пытать, опровергать и, если мне покажется, что в нем нет доблести, а он только говорит, что есть, буду попрекать его за то, что он самое дорогое не ценит ни во что, а плохое ценит дороже всего.

(Платон. Собр. соч.: В 4-х томах. Т.1. - М.: Мысль, 1990. С.83-84)

ЕВТИДЕМ[6]

Природа

Философского

знания

Попытаюсь начать с того, на чем я остановился ранее... Ты же, Клиний, - продолжал я, - напомни мне, на чем мы тогда остановились.

Как мне кажется, вот на чем: мы пришли к выводу, что необходимо философствовать. Не так ли?

- Да, - отвечал он.

- Философия же - это приобретение знания; как по-твоему? - спросил я.

- Да, - отвечал он.

- Какое же мы собираемся приобрести знание, если правильно к этому приступить? Не то ли, попросту говоря, что принесет нам пользу?

- Несомненно, - сказал он.

- Ну а принесло бы нам какую-то пользу умение обнаруживать, обходя землю, большие залежи золота?

- Быть может, - отвечал он.

- Но ведь перед этим, - возразил я, - мы установили, что ничего бы не выгадали, даже если бы без хлопот и раскопок у нас в руках оказалось все золото... Ведь коли бы мы не знали, как использовать золото, то ясно, что от него не было бы никакой пользы. Припоминаешь ли? - спросил я.

- Конечно, - отвечал он, - припоминаю.

- Точно так же, видимо, и от любого другого знания не будет никакой пользы - ни от умения наживаться, ни от врачебного искусства, ни от какого иного, если кто умеет что-либо делать, пользоваться же сделанным не умеет. Разве не так?

Клиний согласился. <…>

- Следовательно,... - продолжал я, - мы нуждаемся в таком знании, в котором сочеталось бы умение что-то делать и умение пользоваться сделанным.

- Это ясно, - отвечал он.

- Значит, как видно, нам вовсе не нужно становиться искусными в изготовлении лир и сноровистыми в подобном умении. Ведь здесь искусство изготовления и искусство применения существуют порознь, хотя и относятся к одному и тому же предмету, ибо искусство изготовления лир и искусство игры на них весьма отличаются друг от друга. Не так ли?

Он согласился. <…>

- Но, во имя богов, - сказал я, - если мы изучим искусство составления речей, то именно приобретение этого искусства сделает нас счастливыми?

- Я этого не думаю, - отвечал Клиний, схватив мою мысль.

- А как ты можешь это обосновать? - спросил я.

- Я знаю некоторых составителей речей, не умеющих пользоваться собственными речами, которые сами они сочинили, подобно тому как изготовители лир не умеют пользоваться лирами. В то же время есть другие люди, умеющие пользоваться тем, что первые приготовили, хотя сами приготовить речи не умеют. Ясно, что и в деле составления речей искусство изготовления - это одно, а искусство применения - другое.

- Мне кажется, - сказал я, - ты достаточно веско доказал, что составление речей - это не то искусство, обретя которое человек может стать счастливым. А я уж подумал, что здесь-то и явится нам знание, которое мы давно ищем. Ведь... сочинители речей, кажутся премудрыми, и искусство их - возвышенным и волшебным. Да и неудивительно: оно как бы часть искусства заклинаний и лишь немного ему уступает. Только искусство заклинателей - это завораживание гадюк, тарантулов, скорпионов и других вредных тварей, а также недугов, а искусство сочинителей речей - это завораживание и заговор судей, народных представителей и толпы. Или ты думаешь иначе? - спросил я.

- Нет, я думаю то же, что ты говоришь, - отвечал он.

- Так к чему же, - спросил я, - мы еще обратимся? К какому искусству?

- Что-то я не соображу, - отвечал он.

- Но, - вставил я, - кажется, я нашел!

- Что же это? - спросил Клиний.

- Мне представляется, - отвечал я, - что искусство полководца, более чем какое-либо другое, если им овладеть, может сделать человека счастливым.

- А я так не думаю.

- Почему? - спросил я.

- Да ведь оно напоминает искусство охоты - только на людей.

- Ну и что же? - спросил я.

- Никакое охотничье искусство, - отвечал он, - не идет далее того, чтобы схватить, изловить. А после того как дичь, за которой охотятся, схвачена, звероловы и рыбаки уже не знают, что с нею делать, но передают свою добычу поварам; а геометры, астрономы и мастера счета, которые тоже ведь охотники, ибо не создают сами свои задачи, чертежи и таблицы, но исследуют существующие, - они... передают диалектикам заботу об использовании своих находок.

- Значит, прекраснейший и мудрейший Клиний, вот как обстоит дело?

- Конечно. И стратеги, - продолжал он, - таким же точно образом, когда захватят какой-либо город или военный лагерь, передают их государственным мужам, ибо сами они не умеют воспользоваться тем, что захватили... И если нам необходимо искусство, которое, сделав какое-то приобретение, создав что-либо или изловив, само же и умеет этим воспользоваться, и такое искусство сделает нас счастливыми, то надо искать какое-то иное искусство, не полководческое.

К р и т о н. Что ты говоришь, Сократ? Этот юнец мог произнести такие слова?

С о к р а т. А ты не веришь этому, Критон?

К р и т о н. Клянусь Зевсом, нет. Я думаю, что, если он такое сказал, он не нуждается в обучении ни у Евтидема, ни у кого-либо еще из людей... Но после того какое еще искусство вы рассмотрели? И нашли вы или не нашли то, ради чего предприняли изыскание?

С о к р а т. Где же, дорогой мой, найти! Наоборот,... когда мы дошли до царского искусства и стали исследовать, доставляет ли оно кому-либо счастье, то, подобно заблудившемся в лабиринте, подумали было, что мы уже у самого выхода; и вдруг, оглянувшись назад, мы оказались как бы снова в самом начале пути, заново испытав нужду в том, с чего начались наши искания.

- Как же это случилось с вами, Сократ?

- Сейчас скажу. Показалось нам, что государственное и царское искусство - это и есть то, что мы ищем... Именно этому искусству, подумали мы, и военное дело, и другие искусства передоверяют руководить тем, что сами они создают, - единственному знающему, как всем этим пользоваться. <…>

К р и т о н. Но разве не верно показалось вам это, Сократ?

С о к р а т. Ты рассудишь сам, Критон, если соблаговолишь послушать меня.... Мы снова принялись за рассмотрение примерно так: “Ну а царское искусство, руководящее всем, само-то оно что-нибудь для нас производит? Или ничего?...”... Не приводит ли тебя этот вопрос в некоторое смущение?

К р и т о н. Да, клянусь Зевсом, Сократ.

С о к р а т. Точно так же и нас, Критон. Но ведь, насколько ты знаешь, если оно - то самое, какое мы ищем, оно должно приносить пользу.

К р и т о н. Несомненно.

С о к р а т. Не должно ли оно доставлять нам некое благо?... Благо, которое, как мы согласились с Клинием, должно быть не чем иным, как неким знанием.

К р и т о н. Да, ты это говорил.

С о к р а т. Но другие дела, которые кто-то мог бы счесть задачей государственного искусства, их ведь множество: например, делать граждан богатыми, свободными и умиротворенными - все это оказалось ни благом, ни злом. Искусство это должно делать нас мудрыми и передавать нам знание, коль скоро оно хочет быть полезным и делать людей счастливыми... Но всех ли и во всем делает оно достойными? И может ли оно передать всякое знание - и сапожничье, и плотничье, и любое другое?

К р и т о н. Нет, Сократ, этого я не думаю.

С о к р а т. Ну а какое же знание может оно передать? И какую мы можем извлечь из этого знания пользу? Ведь оно не должно быть творцом ни одного из тех дел, что не плохи и не хороши, и не должно передавать никакого иного знания, кроме себя самого. <…>

К р и т о н. Да, клянусь Зевсом, Сократ, в ужасном оказались вы тупике!

С о к р а т. Вот я и сам, Критон, когда попал в это трудное положение, на все лады стал молить обоих наших гостей,... призывая их спасти нас - меня и мальчика... и... совершенно серьезно нам показать, что это за наука, изучая которую мы бы достойно прожили оставшуюся часть жизни.

К р и т о н. Ну и как? Пожелал вам это показать Евтидем?

Критика

Софистического

релятивизма
С о к р а т. Как же иначе! И повел он, мой друг, весьма высокомерно такую речь:

- Должен ли я научить тебя, Сократ, знанию, относительно коего вы давно недоумеваете, или же показать, что ты им уже обладаешь? <…>

- Покажи же, во имя Зевса, - попросил я, - что я им уже обладаю: ведь это гораздо легче для меня, чем учиться в преклонном возрасте.

- Отвечай же мне, - сказал он, - есть ли что-нибудь, что ты знаешь?

- Конечно, - отвечал я, - я знаю многие вещи, но малозначительные.

- Этого достаточно, - говорит он. - А считаешь ли ты возможным, чтобы какое-либо существо не было тем, что оно есть?

- Нет, клянусь Зевсом! <…>

- Значит, коль скоро ты знаешь, ты человек знающий?

- Да, знающий то, что я знаю.

- Это не имеет значения: коль скоро ты человек знающий, разве не должен ты в силу необходимости знать все?

- Нет, клянусь Зевсом, - отвечал я, - ведь многого я не знаю.

- Но если ты чего-то не знаешь, ты будешь человеком незнающим... А недавно ты сказал, что ты знающий. И таким образом, ты как таковой одновременно и существуешь и не существуешь в одном и том же отношении. <…>

- Значит, вы всё знаете, коль скоро знаете что-либо?

- Всё, - отвечал он. - И ты также, если знаешь что-либо одно, знаешь всё.

- Великий Зевс! - воскликнул я. - О каком чуде ты говоришь и сколь великое возвещаешь благо!...Итак, вы в самом деле знаете всё - и плотничье ремесло, и сапожничье?

- Конечно, - отвечал он. <…>

- Ну а такие вещи - например сосчитать, сколько звезд в небе или песка на дне морском?

- Разумеется, - подтвердил он. - Или ты думаешь, что мы в этом не признáемся?

Тут Ктесипп не выдержал.

- Ради Зевса, Дионисодор, - сказал он, - дайте мне такое доказательство этих слов, чтобы я поверил в их истинность.

- Какое же мне дать доказательство? - возразил Дионисодор.

- А вот: знаешь ли ты, сколько зубов у Евтидема, а Евтидем - сколько их у тебя?... Скажите нам лишь это одно и докажите, что вы говорите правду. И если каждый из вас скажет, сколько у другого зубов, и после того, как мы сосчитаем, вы окажетесь знатоками, мы поверим вам и во всем остальном.

Почувствовав насмешку, они не уступили в этом Ктесиппу, ограничившись утверждением, что знают все вещи, о которых он спрашивал их в отдельности. <…>

После этой речи, мой Критон, и краткого обмена словами мы удалились. Так смотри же, начни посещать школу этих двух мужей, ведь они уверяют, что могут обучить любого, кто заплатит деньги, причем ни природные свойства, ни возраст им не помеха...

(Платон. Собр. соч.: В 4-х томах. Т.1. - М.: Мысль, 1990. С.179-199)

ПРОТАГОР[7]

...Раньше и больше всего философия у эллинов была распространена на Крите и в Лакедемоне, и самое большое на Земле число софистов было там же; но критяне и лаконцы... отрицают это и делают вид, будто они невежественны, чтобы не обнаружилось, что они превосходят мудростью всех эллинов; они хотят, чтобы их считали самыми лучшими воинами и мужественными людьми, думая, что, если узнают, в чем именно их превосходство, все станут упражняться в том же, то есть в мудрости. <…>

А что я говорю правду и лаконцы действительно отлично воспитаны в философии и искусстве слова, это вы можете узнать вот из чего: если бы кто захотел сблизиться с самым никчемным из лаконцев, то на первый взгляд нашел бы его довольно слабым в речах; но вдруг, в любом месте речи, метнет он, словно могучий стрелок, какое-нибудь точное изречение, краткое и сжатое, и собеседник кажется перед ним малым ребенком. Вот поэтому-то кое-кто из нынешних, да и из древних догадались, что подражать лаконцам - это значит гораздо более любить мудрость, чем телесные упражнения; они поняли, что умение произносить такие изречения свойственно человеку в совершенстве образованному.

(Платон. Собр. соч.: В 4-х томах. Т.1. - М.: Мысль, 1990. С.454-455)

ТЕЭТЕТ[8]

Заключение.

Метод Сократа.

С о к р а т. Итак,... Теэтет,... после сегодняшнего упражнения плоды твои будут лучше;... ты... меньше будешь в тягость окружающим, будешь кротким и рассудительным и не станешь считать, что знаешь то, чего ты не знаешь.

Ведь мое искусство умеет добиваться только этого, а больше ничего, да я и не знаю ничего из того, что знают многие великие и удивительные мужи, сколько их есть и сколько их было. А повивальное это искусство я и моя мать получили в удел от бога, она - для женщин, я - для благородных юношей. <…>

(Платон. Собр. соч.: В 4-х томах. Т.2. - М.: Мысль, 1993. С.274)

ПЛАТОН (427 - 347 гг. до н.э.)

Один из величайших мыслителей Древней Греции, создатель философской системы объективного идеализма, основатель первой в мире Академии, просуществовавшей почти тысячу лет. Творчество Платона можно условно подразделить на 3 этапа: 1-й этап начинается со смертью Сократа и заканчивается основанием Академии (в работах этого периода раскрывается философия его учителя - Сократа); 2-й этап совпадает с путешествиями Платона в Южную Италию и на Сицилию (в это время он отходит от изложения идей Сократа и создает основы своей собственной философской системы); 3-й этап начинается с написания диалога “Парменид” и продолжается до конца жизни Платона (характерным для него является объединение теории “идей” с пифагорейской мистикой чисел, а также переосмысление наследия философов элейской школы и прежде всего Парменида).

ФЕДОН[9]

Но в род богов не позволено перейти никому, кто не был философом и не очистился до конца, - и никому, кто не стремился к познанию. Потому-то... истинные философы гонят от себя все желания тела, крепятся и ни за что им не уступают, не боясь разорения и бедности в отличие от большинства, которое корыстолюбиво, и, хотя они в отличие от властолюбивых и честолюбивых не страшатся бесчестия и бесславия, доставляемых дурной жизнью, они от желаний воздерживаются.

- Так ведь иное было бы и недостойно их, Сократ! - воскликнул Кебет.

- Да, недостойно, клянусь Зевсом. Кто заботится о своей душе, а не холит тело, тот расстается со всеми этими желаниями. Остальные идут, сами не зная куда, а они следуют своим путем: в уверенности, что нельзя перечить философии и противиться освобождению и очищению, которые она несет, они идут за ней, куда бы она ни повела.

- Как это, Сократ?

- Сейчас объясню. Тем, кто стремится к познанию, хорошо известно вот что: когда философия принимает под опеку их душу, душа туго-натуго связана в теле и прилеплена к нему, она вынуждена рассматривать и постигать сущее не сама по себе, но через тело, словно бы через решетки тюрьмы, и погрязает в глубочайшем невежестве. Видит философия и всю грозную силу этой тюрьмы: подчиняясь страстям, узник сам крепче любого блюстителя караулит собственную темницу. Да, стремящимся к познанию известно, в каком положении бывает их душа, когда философия берет ее под свое покровительство и с тихими увещаниями принимается освобождать, выявляя, до какой степени обманчиво зрение, обманчив слух и остальные чувства, убеждая отдаляться от них, не пользоваться их службою, насколько это возможно, и советуя душе сосредоточиваться и собираться в себе самой, верить только себе, когда, сама в себе, она мыслит о том, что существует само по себе, и не считать истинным ничего из того, что она с помощью другого исследует из других вещей, иначе говоря, из ощутимых и видимых, ибо то, что видит душа, умопостигаемо и безвидно. Вот то освобождение, которому не считает нужным противиться душа истинного философа, и потому она бежит от радостей, желаний, печалей и страхов, насколько это в ее силах, понимая, что, если кто сильно обрадован, или опечален, или испуган, или охвачен сильным желанием, он терпит не только обычное зло, какого и мог бы ожидать, - например, заболевает или проматывается, потакая своим страстям, - но и самое великое, самое крайнее из всех зол и даже не отдает себе в этом отчета.

- Какое же это зло, Сократ? - спросил Кебет.

- А вот какое: нет человека, чья душа, испытывая сильную радость или сильную печаль, не считала бы то, чем вызвано такое ее состояние, предельно ясным и предельно подлинным, хотя это и не так. Ты, я думаю, со мною согласишься, что в первую очередь это относится к вещам видимым.

- Охотно соглашусь.

- А согласишься ли ты, что именно в таком состоянии тело сковывает душу особенно крепко?

- То есть как?

- А вот как: у любой радости или печали есть как бы гвоздь, которым она пригвождает душу к телу, пронзает ее и делает как бы телесною, заставляя принимать за истину все, что скажет тело. А разделяя представления и вкусы тела, душа, мне кажется, неизбежно принимает его правила и привычки, и уже никогда не прийти ей в Аид[10] чистою - она всегда отходит, обремененная телом, и потому вскоре вновь попадает в иное тело и, точно посеянное зерно, пускает ростки. Так она лишается своей доли в общении с божественным, чистым и единообразным.

- Верно, Сократ, совершенно верно, - сказал Кебет.

- По этим как раз причинам, Кебет, воздержанны и мужественны те, кто достойным образом стремится к познанию, а вовсе не те, о которых любит говорить большинство. Или, может, ты иного мнения?

- Нет, что ты!

- Да, душа философа рассуждает примерно так, как мы говорили, и не думает, будто дело философии - освобождать ее, а она, когда это дело сделано, может снова предаться радостям и печалям и надеть прежние оковы, наподобие Пенелопы, без конца распускающей свою ткань[11]. Внося во все успокоение, следуя разуму и постоянно в нем пребывая, созерцая истинное, божественное и непреложное и в нем обретая для себя пищу, душа полагает, что так именно дóлжно жить, пока она жива, а после смерти отойти к тому, что ей сродни, и навсегда избавиться от человеческих бедствий. Благодаря такой пище и в завершение такой жизни, Симмий и Кебет, ей незачем бояться ничего дурного, незачем тревожиться, как бы при расставании с телом она не распалась, не рассеялась по ветру, не умчалась неведомо куда, чтобы уже нигде больше и никак не существовать.

(Платон. Собр. соч.: В 4-х томах. Т.2. - М.: Мысль, 1993. С.38-40)

СОФИСТ[12]

Ч у ж е з е м е ц. Но как, Теэтет, назовем мы теперь это знание? Или, ради Зевса, не напали ли мы незаметно для себя на науку людей свободных и не кажется ли, что, ища софиста, мы отыскали раньше философа?

Т е э т е т. Что ты хочешь сказать?

Ч у ж е з е м е ц. Различать все по родам, не принимать один и тот же вид за иной и иной за тот же самый - неужели мы не скажем, что это [предмет] диалектического знания?

Т е э т е т. Да, скажем.

Ч у ж е з е м е ц. Кто, таким образом, в состоянии выполнить это, тот сумеет в достаточной степени различить одну идею, повсюду пронизывающую многое, где каждое отдельно от другого; далее, он различит, как многие отличные друг от друга идеи охватываются извне одною и, наоборот, одна идея связана в одном месте совокупностью многих, наконец, как многие идеи совершенно отделены друг от друга. Все это называется уметь различать по родам, насколько каждое может взаимодействовать [с другим] и насколько нет.

Т е э т е т. Истинно так.

Ч у ж е з е м е ц. Ты, думаю я, диалектику никому другому не припишешь, кроме как искренне и справедливо философствующему?... Философа мы, без сомнения, найдем и теперь и позже в подобной области, если поищем; однако и его трудно распознать, хотя трудность в отношении софиста иного рода, чем эта.

Т е э т е т. Почему?

Ч у ж е з е м е ц. Один, убегающий во тьму небытия, куда он направляется по привычке, трудно узнаваем из-за темноты места... Философа же, который постоянно обращается разумом к идее бытия, напротив, нелегко различить из-за ослепительного блеска этой области: духовные очи большинства не в силах выдержать созерцания божественного.

(Платон. Собр. соч.: В 4-х томах. Т.2. - М.: Мысль, 1993. С.324-325)

ГОСУДАРСТВО[13]

Пока в государствах не будут царствовать философы либо так называемые нынешние цари и владыки не станут благородно и основательно философствовать и это не сольется воедино - государственная власть и философия, и пока не будут в обязательном порядке отстранены те люди - а их много, - которые ныне стремятся порознь либо к власти, либо к философии, до тех пор, дорогой Главкон, государствам не избавиться от зол... Мне кажется, если мы хотим избежать натиска со стороны тех людей, о которых ты говоришь, необходимо выдвинуть против них определение, кого именно мы называем философами, осмеливаясь утверждать при этом, что как раз философы-то и должны править...

- Да, сейчас самое время дать такое определение.

- Ну, тогда следуй за мной в этом направлении и, может быть, нам удастся в какой-то мере удовлетворительно это истолковать.

- Веди меня.

- ... Ты замечаешь, если им [честолюбцам] невозможно возглавить целое войско, они начальствуют хотя бы над триттией; если нет им почета от людей высокопоставленных и важных, они довольствуются почетом от людей маленьких и незначительных, но вожделеют почета во что бы то ни стало.

- Совершенно верно.

- Так вот, прими же или отвергни следующее. Когда мы говорим: “Человек вожделеет к тому-то”, скажем ли мы, что он вожделеет ко всему этому виду предметов или же к одним из них - да, а к другим - нет?

- Ко всему виду. Не скажем ли мы, что и философ вожделеет не к одному какому-то ее виду, но ко всей мудрости в целом?

- Это правда.

- Значит, если у человека отвращение к наукам, в особенности когда он молод и еще не отдает себе отчета в том, что полезно, а что - нет, мы не назовем его ни любознательным, ни философом, так же как мы не сочтем, что человек голоден и вожделеет к пище, если у него к ней отвращение...

- Если мы так скажем, это будет правильно.

- А кто охотно готов отведать от всякой науки, кто с радостью идет учиться и в этом отношении ненасытен, того мы вправе будем назвать философом, не так ли?

Тут Главкон сказал:

- Такого рода людей у тебя наберется много, и притом довольно нелепых. Ведь таковы, по-моему, все охотники до зрелищ: им доставляет радость узнать что-нибудь новое. Совершено нелепо причислять к философам и любителей слушать: их нисколько не тянет к такого рода беседам, где что-нибудь обсуждается, зато, словно их кто подрядил слушать все хоры, они бегают на празднества в честь Диониса... Неужели же всех этих и других, кто стремиться узнать что-нибудь подобное или научиться какому-нибудь ничтожному ремеслу, мы назовем философами?

- Никоим образом, разве что похожими на них.

- А кого же ты считаешь подлинными философами?

- Тех, кто любит усматривать истину.

- Это верно; но как ты это понимаешь?

- Мне нелегко объяснить это другому, но ты, я думаю, согласишься со мной в следующем. <…>

- В чем?

- Раз прекрасное противоположно безобразному, значит, это две разные вещи.

- Конечно.

- Но раз это две вещи, то каждая из них - одна?

- И это, конечно, так.

- То же самое можно сказать о справедливом и несправедливом, хорошем и плохом и обо всех других видах: каждое из них - одно, но кажется множественным, проявляясь повсюду во взаимоотношении, а также в сочетании с различными действиями и телами.

- Ты прав.

- Согласно этому я и провожу различие: отдельно помещаю любителей зрелищ, ремесел и дельцов, ...и отдельно тех, ...которых с полным правом можно назвать философами. ...О тех, кто замечает много справедливых поступков, но не справедливость самое по себе..., мы скажем, что обо всем этом у них имеется мнение, но они не знают ничего из того, что мнят. ...А что же мы скажем о тех, кто созерцает сами эти [сущности], что вечно тождественные самим себе? Ведь они познают их, а не только мнят? ... Раз философы - это люди, способные постичь то, что вечно тождественно самому себе, а другие этого не могут и застревают на месте, блуждая среди множества разнообразных вещей, и потому они уже не философы, то спрашивается, кому из них следует руководить государством?... А чем лучше слепых те, кто по существу лишен знания сущности любой вещи и у кого в душе нет отчетливого ее образа? Они не способны... усматривать высшую истину и, не теряя ее из виду, постоянно воспроизводить ее со всевозможной тщательностью, и потому им не дано, когда это требуется, устанавливать здесь новые законы о... справедливости и благе или уберечь уже существующие.

(Платон. Собр. соч.: В 4-х томах. Т.3. - М.: Мысль, 1994. С.252-262)

АРИСТОТЕЛЬ (384 - 322 до н.э.)

Аристотель родился в г. Стагире, в Македонии. В 17 лет он ушел в Афины и стал учеником Платона. Отличаясь самостоятельностью и объективностью мышления, Аристотель критически переосмыслил многие теоретические основы философии Платона и создал свое собственное учение. В течение ряда лет он занимался обучением и воспитанием сына македонского царя Филиппа II - Александра, будущего величайшего полководца. Вернувшись в Афины Аристотель основал собственную философскую школу, получившую название “перипатетической” (от греческого слова “перипатео” - прогуливаюсь)[14]. Аристотель является самым универсальным мыслителем Древнего мира, оказавшим огромное влияние на всю последующую философию, науку и культуру. Он создал самую обширную философскую систему античности, опирающуюся на огромный эмпирический материал, написал более 150 научных работ по различным областям знания.

МЕТАФИЗИКА

...Мудрость [философия] есть наука об определенных причинах и началах... Так как мы ищем именно эту науку, то следует рассмотреть, каковы те причины и начала, наука о которых есть мудрость. Если рассмотреть те мнения, какие мы имеем о мудром, то, быть может, достигнем здесь больше ясности. Во-первых, мы предполагаем, что мудрый, насколько это возможно, знает все, хотя он и не имеет знания о каждом предмете в отдельности. Во-вторых, мы считаем мудрым того, кто способен познать трудное и нелегко постижимое для человека (ведь воспринимание чувствами свойственно всем, а потому это легко и ничего мудрого в этом нет). В-третьих, мы считаем, что более мудр во всякой науке тот, кто более точен и более способен научить выявлению причин, и, [в-четвертых], что из наук в большей мере мудрость та, которая желательна ради нее самой и для познания, нежели та, которая желательна ради извлекаемой из нее пользы, а [в-пятых], та, которая главенствует, - в большей мере, чем вспомогательная, ибо мудрому надлежит не получать наставления, а наставлять, и не он должен повиноваться другому, а ему - тот, кто менее мудр.

Вот каковы мнения и вот сколько мы их имеем о мудрости и мудрых. Из указанного здесь знание обо всем необходимо имеет тот, кто в наибольшей мере обладает знанием общего, ибо в некотором смысле он знает все подпадающее под общее. Но пожалуй, труднее всего для человека познать именно это, наиболее общее, ибо оно дальше всего от чувственных восприятий. А наиболее строги те науки, которые больше всего занимаются первыми началами: ведь те, которые исходят из меньшего числа [предпосылок], более строги, нежели те, которые приобретаются на основе прибавления (например, арифметика более строга, чем геометрия). Но и научить более способна та наука, которая исследует причины, ибо научают те, кто указывает причины для каждой вещи. А знание и понимание ради самого знания и понимания более всего присущи науке о том, что наиболее достойно познания, ибо тот, кто предпочитает знание ради знания, больше всего предпочтет науку наиболее совершенную, а такова наука о наиболее достойном познания. А наиболее достойны познания первоначала и причины, ибо через них и на их основе познается все остальное, а не они через то, что им подчинено. И наука, в наибольшей мере главенствующая и главнее вспомогательной, - та, которая познает цель, ради которой надлежит действовать в каждом отдельном случае; эта цель есть в каждом отдельном случае то или иное благо, а во всей природе вообще - наилучшее.

Итак, из всего сказанного следует, что имя [мудрости] необходимо отнести к той же науке: это должна быть наука, исследующая первые начала и причины: ведь и благо, и “то, ради чего” есть один из видов причин. А что это не искусство творения, объяснили уже первые философы. Ибо и теперь и прежде удивление побуждает людей философствовать, причем вначале они удивлялись тому, что непосредственно вызывало недоумение, а затем, мало-помалу продвигаясь таким образом далее, они задавались вопросом о более значительном, например о смене положения Луны, Солнца и звезд, а также о происхождении Вселенной. Но недоумевающий и удивляющийся считает себя незнающим (поэтому и тот, кто любит мифы, есть в некотором смысле философ, ибо миф создается на основе удивительного). Если, таким образом, начали философствовать, чтобы избавиться от незнания, то, очевидно, к знанию стали стремиться ради понимания, а не ради какой-нибудь пользы. Сам ход вещей подтверждает это; а именно: когда оказалось в наличии почти все необходимое, равно как и то, что облегчает жизнь и доставляет удовольствие, тогда стали искать такого рода разумение. Ясно поэтому, что мы не ищем его ни для какой другой надобности. И так же как свободным называем того человека, который живет ради самого себя, а не для другого, точно так же и эта наука единственно свободная, ибо она одна существует ради самой себя.

(Аристотель. Сочинения: В 4-х томах. Т.1. - М.: Мысль, 1976. С.67-69)

...Если существуют многие науки о причинах, одна - об одном начале, другая - о другом, то какую из них надо признать искомой нами наукой и кого из тех, кто владеет этими науками, считать наилучшим знатоком искомого предмета? Ведь вполне возможно, что для одного и того же имеются все виды причин; например, у дома то, откуда движение, - строительное искусство и строитель; “то, ради чего” - сооружение; материя - земля и камни; форма - замысел дома (logos). И если исходить из того, что было раньше определено по вопросу, какую из наук следует называть мудростью, то имеется основание называть каждую из этих наук. Действительно, как самую главную и главенствующую науку, которой все другие науки, словно рабыни, не смеют прекословить, следовало бы называть мудростью науку о цели и о благе (ибо ради них существует другое). А поскольку мудрость была определена как наука о первых причинах и о том, что наиболее достойно познания, мудростью надо бы признать науку о сущности. В самом деле, из тех, кто по-разному знает один и тот же предмет, больше, по нашему мнению, знает тот, кто знает, что такое этот предмет по его бытию, а не по его небытию; из тех же, кто обладает таким знанием, знает больше, чем другой, и больше всего тот, кто знает суть вещи, а не тот, кто знает, сколь велика она или какого она качества, или что она способна по своей природе делать или претерпевать. <…>

(Аристотель. Сочинения: В 4-х томах. Т.1. - М.: Мысль, 1976. С.102)

... Совершенно очевидно, что сущее, единое, противоположное и тому подобное, а также сущность надлежит объяснять одной науке... И философ должен быть в состоянии исследовать все это... Ошибка тех, кто их рассматривает, не в том, что они занимаются делом, не свойственным философу, а в том, что они ничего толком не знают о сущности, которая первее свойств. Ведь если [и] число как таковое имеет свои свойства, например нечетное и четное, соизмеримость и равенство, превышение и недостаток, причем эти свойства присущи числам и самим по себе, и в их отношении друг к другу; если и тело, неподвижное и движущееся, не имеющее тяжести и имеющее ее, обладает другими свойствами, лишь ему принадлежащими, то точно так же и сущее как таковое имеет свойства, лишь ему принадлежащие; и вот относительно этих свойств философу и надлежит рассмотреть истину.

Подтверждением этому служит то, что диалектики и софисты подделываются под философов (ибо софистика - это только мнимая мудрость, и точно так же диалектики рассуждают обо всем, а общее всем - сущее); рассуждают же они об этом явно потому, что это принадлежность философии. Действительно, софистика и диалектика занимаются той же областью, что и философия, но философия отличается от диалектики способом применения своей способности, а от софистики - выбором образа жизни. Диалектика делает попытки исследовать то, что познает философия, а софистика - это философия мнимая, а не действительная.

(Аристотель. Сочинения: В 4-х томах. Т.1. - М.: Мысль, 1976. С.122-123)

ТОПИКА[15]

Немаловажное средство для познавания и <