Позиции, на которых невозможно остановиться

Все позитивное, что есть в философии Ниц­ше в ее обратном движении от нигилизма, вы­ражается в словах: жизнь, сила, воля к власти — сверхчеловек, — становление, вечное возвраще­ние — Дионис.

Однако ни в вечное возвращение, ни в ницшевского Диониса, ни в сверхчеловека никто ни­когда по-настоящему не верил. А "жизнь", "сила" и "воля к власти" настолько неопределенны, что никто не мог уловить их точного смысла. И все же ницшевская мысль захватывает нас, но за­хватывает в ней другое.

Здесь действительно дается ответ на вопрос: "куда?" в смысле второго, позитивного пути, но дело в том, что сам ответ дается совершенно не­обычным образом. Внутри Ницше словно живет что-то, еще не вполне обнаружившееся, не сфор­мулированное, но жаждущее заявить о себе; его присутствие и действие косвенным образом проявляется во всех суждениях Ницше. Словно Ницше вышел из христианства и остановился на краю его — и отсюда перед ним открылись необозримые просторы возможностей. И пото­му все его мышление — это из ряда вон выхо­дящая претензия, категорический запрет пере­дышек и остановок. Что с того, что всякая почти мысль его уходит в пустоту; что с того, что чи-

[75]

татель, вначале захваченный восторгом, каждый раз снова оказывается в бесплодной пустыне, — в этом постоянном преодолении, в этой жажде большего, в этом стремлении все выше и выше все же что-то живет и действует на нас. Нас про­гоняют с каждой занятой нами позиции, то есть из каждой конечности; нас захватывает и несет вихрь.

Если мы попытаемся нагляднее представить главный, последний мотив, побуждающий Ниц­ше двинуться прочь от нигилизма, нам придет­ся искать его как раз там, где несутся самые бур­ные потоки этого вихря — в противном случае у нас не останется от Ницше ничего, кроме кучи пустых нелепостей и абсурдных выкриков. Нам ничего не остается, как попытаться схватиться за этот вихрь: может быть, его порыв вынесет нас и наше понимание на какой-то более высо­кий уровень. Всматриваясь в отношение Ницше к христианству, попытаемся еще раз уяснить се­бе, что же именно стремится здесь обнаружить­ся, что могло бы заключать в себе подлинное, а не только плакатно заявленное движение вспять от нигилизма.

Иисус и Дионис

Захваченность Ницше христианскими им­пульсами, затем — использование их в борьбе против христианства и, наконец, поворот вспять, в котором вновь отвергается все, что было по­зитивно утверждено наперекор ранее отвергну­тому христианству, — это движение составляет основную структуру ницшевского мышления. Из множества конкретных примеров я выберу для начала тот, в котором переходы из крайно­сти в крайность обозначены с максимальной резкостью: отношение Ницше к Иисусу.

[76]

Вспомним: Ницше смотрит на Иисуса, с од­ной стороны, с уважением — к искренней чест­ности его жизненной практики; но, с другой сто­роны, и с отвращением — к упадочническому типу человека, ибо эта практика есть выражение декаданса. Жить как Иисус означает сознательно обрекать себя на гибель. Вот цитата: "Самое не­евангельское понятие на свете — это понятие ге­роя. Здесь стало инстинктом то, что противопо­ложно всякой борьбе; неспособность к сопротив­лению сделалась здесь моралью..." (VIII, 252). Но каково же будет наше удивление, когда мы обнаружим, чтопочти теми же самыми словамиНицше может говоритьи о самом себе ( в "Ессе homo"): "Не припомню, чтобы мне когда-нибудь доводилось прилагать какие-нибудь усилия — в моей жизни не найти ни следа борьбы; я — пря­мая противоположность героической натуре. Че­го-то хотеть, к чему-то стремиться, иметь перед глазами цель или предмет желаний — все это неведомо мне из опыта. Мне ни капельки не хо­чется, чтобы что-то стало иным, чем оно есть; я и сам не хочу становиться иным..." (XV, 45). Таких почти дословных аналогий, когда Ницше говорит об Иисусе и о себе в тех же выражениях, можно найти множество. Так, например, он пи­шет об Иисусе: "Все прочее, вся природа имеет для него ценность лишь как знак, как притча". А о себе он высказывается так: "Для чего же и создана природа, как не для того, чтобы у меня были знаки, которыми я могу объясняться с ду­шами!" (XII, 257).

Наше удивление может возрасти еще боль­ше: подобные аналогии отнюдь не случайны, Ницше сознательно считает Иисуса выразите­лем его собственной, ницшевской позиции — "по ту сторону добра и зла", своим союзником в борьбе против морали: "Иисус выступил про-

[77]

тив всех, кто судит: он желал уничтожить мо­раль" (XII, 266). "Иисус говорил: "Какое дело до морали нам, сынам Божьим?" (VII, 108) и уж совсем недвусмысленно: "Бог — по ту сторону добра и зла" (XVI, 379).

И проблема изведанного в опыте блаженства присутствия вечности в настоящем, которую ре­шил Иисус своей жизненной практикой, также есть собственная проблема Ницше. Сколько яв­ного одобрения и симпатии звучит в его словах: "Что отличает Христа и Будду: религиозными их делает ощущение внутреннего счастья" (XIII, 302). Правда, сам Ницше обретает это внутрен­нее счастье иным путем: убеждаясь в иллюзор­ности всех целей, в бесцельности всякого ста­новления, удостоверяясь в вечном возвращении; кроме того, не через повседневную жизненную практику, а в особых мистических озарениях, — и все-таки главное: "Блаженство — здесь", — сно­ва оказывается общим для Ницше и его Иисуса.

Великим противником и соперником Иису­са был для Ницше Дионис. "Долой Иисуса!" и "Да здравствует Дионис!" — звучит почти в каж­дом положении Ницше. Крестная смерть Иису­са для него — символ упадка угасающей жизни и обвинения против жизни; в растерзанном на куски Дионисе он видит саму вновь и вновь воз­рождающуюся жизнь, поднимающуюся из смерти в трагическом ликовании. И все же — по­разительная двойственность! — это не мешало Ницше порой — хоть и редко, хоть всего на мгновение — самому отождествляться с Иису­сом и глядеть на мир его глазами. Свои записи периода безумия, исполненные столь глубокого смысла, он подписывал не только именем Ди­ониса, но и "Распятый".

[78]