Структура смысла языковых выражений
Попробуем придать несколько большую точность нашим рассуждениям о «сгустках культуры». Под значением слова будем понимать обозначаемый этим словом предмет или класс предметов, а под смыслом — все те черты, особенности этих предметов, которые мы имеем в виду, говоря о них. Обращаясь к примеру Степанова, мы можем сказать, что значением слова «петух» будет множество предметов, к которым мы относим это слово, а его смыслом — все те черты петухов, которые перечисляет Степанов: птица, ходячая птица, самец, с красным гребнем на голове и шпорами на ногах, домашняя птица и т.д. Когда логическая семантика говорила о смысле языковых выражений, то смысл ее интересовал только как способ указания на обозначаемые объекты. Для этого вполне достаточно одной‑двух особенностей этих предметов. Как указать на петухов? Для этого можно просто сказать: петух — это самец кур. Одной этой черты нам вполне хватит, чтобы выделить класс петухов из множества всех иных объектов. Но мы видим, что смысл слова «петух» содержит в себе гораздо больше. Как выделить класс людей? Для этого мы могли бы ограничиться лишь двумя особенностями: человек — это животное с мягкой мочкой уха. Но разве, говоря о человеке, мы имеем в виду только это? Нет, смысл наших слов содержит гораздо больше того, что требуется для указания на обозначаемые предметы.
Следуя Степанову, мы можем теперь говорить о сложной структуре смысла языковых выражений. Во‑первых, важнейшую часть смысла образует наше знание об обозначаемых объектах. Знание о петухах выражено в их зоологических характеристиках, знание о человеке дает антропология: животное, обладающее разумом, членораздельной речью, способное к трудовой деятельности, возникшее в результате длительного периода эволюции и т.д.
То обстоятельство, что в смысле наших слов воплощаются наши знания о предметах и явлениях окружающего мира, находит выражение в существовании энциклопедических словарей. Возьмем какое‑нибудь обычное слово, скажем, слово «озеро». Толковый словарь русского языка скажет нам о том, как употребляется это слово, к какому грамматическому роду относится, как образуется множественное число, какие модификации оно имеет: озерко, озерцо. Но это все, так сказать, синтаксическая (грамматическая) характеристика слова. Словарь говорит также о том, какие объекты обозначаются данным словом. Для этого он выделяет одну из характеристик смысла, позволяющую указать на объект: «Замкнутый в берегах большой естественный водоем»[53]. Здесь все по Фреге: значением слова «озеро» будет множество объектов, а его смыслом — та характеристика (функция Фреге), руководствуясь которой мы выделяем это множество. А вот энциклопедический словарь добавляет к этой единственной смысловой характеристике те знания, которые у нас есть об озерах: «Озера — природные водоемы в углублениях суши (котловинах), заполненных в пределах озерной чаши (озерного ложа) разнородными водными массами и не имеющие одностороннего уклона. Котловины О. по происхождению делятся на тектонические, ледниковые, речные (старицы), приморские (лагуны и лиманы)...»[54]. Вот тот смысл, который слово «озеро» имеет в современной науке, и мы видим, что он аккумулирует в себе знания об озерах.
Наряду со знаниями в смысл наших слов включены также разнообразные культурные коннотации и ассоциации, то символическое значение, которое та или иная культура придает предметам и явлениям. В частности, в смысл слова «петух» помимо зоологических характеристик наша культура включает также то, что пение петуха возвещает наступление рассвета, прогоняет темные силы (вспомните «Мастера и Маргариту» М. Булгакова), что петух выступает символом горделивости и драчливости и т.п. Или возьмите слово «вода»: наряду со знанием о том, что это жидкость без цвета и запаха с определенным химическим составом, плотностью и т.п., смысл этого слова включает также наши представления о «живой» и «мертвой» воде, об утолении жажды, о дожде и т.п. Иногда смысл слова почти целиком состоит из символических ассоциаций. Например, в смысле слова «хлеб» знание занимает весьма небольшое место: хлеб — это пищевой продукт, выпекаемый из муки. Но в нашей культуре хлеб служит символом всякой пищи вообще, хлеб как пища для тела противопоставляется духовной пище («не хлебом единым жив человек»), хлеб служит выражением гостеприимства (хлеб да соль), иногда выражает угрозу («посажу вас на хлеб и воду!») и т.д.
Наконец, в процессе речевого общения каждый человек добавляет к смыслу употребляемых им слов еще свой «личностный» смысл — личное отношение к обозначаемым вещам, их личную эмоциональную оценку. Скажем, произнося слово «форель», мы подразумеваем приблизительно одно и то же, но в устах рыболова, ловившего эту самую форель, данное слово приобретет дополнительный смысловой оттенок.
Итак, смысл каждого слова состоит из трех слоев: знания, культурно‑символических ассоциаций и личностного смысла. В дальнейшем, говоря о смысле, мы будем иметь в виду главным образом воплощенное в нем знание.
Смысл имен собственных
Стоит сказать несколько слов о смысле подлинных собственных имен. Фреге полагал, что слова, обозначающие единичные объекты, типа «Луна», «Цезарь», «Венера» (планета) никогда не могут стоять на месте предиката, они могут выступать только в качестве аргументов, но не функций. Именно на этом основании он проводил различие между функцией и аргументом: функция — это то, что может стоять в предложении на месте предиката; аргумент — то, что стоит только на месте субъекта и предицироваться не может. Отсюда следовало, что подлинные имена собственные лишены смысла, они только обозначают: произнося слово «Луна», я некоторый набор бессмысленных звуков соотношу с определенным небесным телом. Отсюда и современные рассуждения об именах как о простых ярлыках, метках и т.п. Однако эти рассуждения очевидно неверны в отношении повседневного языка.
Начать с того, что все (или почти все) наши имена собственные произошли от обычных слов, например: Петр (греч.) — камень, петрография — наука о камнях; Никифор (греч.) — победоносец, ср. светофор, семафор; Евгений (греч.) — благородный, ср. евгеника. Для нас имя «Платон» говорит о великом философе древности, но во времена его жизни это слово означало «плечистый». Имена собственные по сути дела являются общими терминами, которые мы используем особым образом.
Поэтому даже при этом особом использовании они сохраняют некоторые черты своего первоначального смысла[55]. Если я дам своей дочери в качестве имени какое‑нибудь красивое слово, скажем, «Звезда», «Цветок»или «Яблоня», то какой‑то смысл сохранится в них даже после превращения в имя конкретного человека. Попробуйте назвать своего сына «Танком» или «Дубом», а дочь — «Ракетой» или «Стерлядью», и вы сразу почувствуете этот невыветрившийся смысл.
Будучи производными от обычных слов, имена собственные легко вновь превращаются в имена нарицательные, т.е. в обозначения классов и свойств. Огромное число единиц измерения в физике — это имена великих физиков: сила измеряется в ньютонах, работа — в джоулях, электрический заряд — в кулонах, электрическое напряжение — в вольтах и т.д. «Мы все глядим в Наполеоны, двуногих тварей миллионы для нас орудие одно»,— говорит поэт (А.С. Пушкин), превращая имя собственное «Наполеон» в предикат. Можно сказать о каком‑нибудь честолюбивом человеке, что он метит в Цезари, и мы поймем, что этот человек стремится к единоличной верховной власти, ибо этот смысл мы связываем с именем «Цезарь». Когда начальник грозит своим подчиненным: «Ну устрою я вам Варфоломеевскую ночь!» — то разве слова «Варфоломеевская ночь» обозначают здесь августовскую ночь 1572 г., когда в Париже началась массовая резня гугенотов? Добрый доктор Ж. Гильотен, дабы уменьшить страдания приговоренных к казни, изобрел машину для быстрого и почти безболезненного отделения головы от тела. Его имя очень скоро превратилось в название страшного орудия — гильотина. Имя сердобольного священника Т. Мальтуса легко преобразилось в название одиозной концепции — мальтузианство. Мы до сих пор говорим: «Сталинградская битва» и «блокада Ленинграда» и прекрасно понимаем, о чем идет речь. Но попробуйте сказать: «Волгоградская битва» или «блокада Санкт‑Петербурга», и на вас посмотрят с недоумением, ибо имена собственные «Сталинград» и «Ленинград» — это не просто ярлыки, метки, обозначения каких‑то городов, а слова с историческим смыслом.
Пусть даже мы берем какое‑то бессмысленное сочетание звуков или знаков в качестве обозначения некоторого предмета. Тогда оно действительно играет роль метки, прикрепленной к предмету и лишенной смысла. Но уже очень скоро история этого объекта или увеличение нашего знания о нем начинает наполнять смыслом это имя. Например, имя «Москва» впервые встречается в русской летописи XII в., в которой рассказывается о том, что в 1147 г. Юрий Долгорукий пригласил своего союзника князя Святослава Ольговича Черниговского в Москву, где они «учинили обед» и обменялись подарками. Тогда Москва была селом или очень небольшим городком, расположенным на границе Владимиро‑Суздальского княжества, пограничным пунктом. Слово «Москва» никому ничего не говорило. С середины XII в. начинается ее быстрый рост. Через 100 с небольшим лет Москва становится главным городом удельного княжества, в 1328 г. Иван Калита делает Москву столицей великого княжества, в 1380 г. московский князь Дмитрий Иванович одерживает победу на Куликовом поле. Все эти и последующие события, так или иначе связанные с Москвой, постепенно наполняют смыслом ее имя. И вот уже поэт восклицает: «Москва! Как много в этом звуке для сердца русского слилось, как много в нем отозвалось!» Здесь речь не о городе, не о денотате, а об имени, наполненном для нас волнующим смыслом.
И такое происходит почти с каждым именем.
У советского поэта К.М. Симонова есть стихотворение «Митинг в Канаде». В этом стихотворении поэт рассказывает о том, как он должен был выступать на митинге, организованном в честь приезда советской делегации в Канаду. Это было в 1948 г., во время очередного обострения холодной войны, и некоторая часть присутствующих на митинге готовилась встретить советскую делегацию враждебным свистом. Свое выступление Симонов начал словами: «Россия! Сталин! Сталинград!» Зал взорвался бурными аплодисментами и приветственными криками. А ведь Симонов произнес, казалось бы, всего лишь три имени собственных! Странно, что нелепая мысль об отсутствии смысла у собственных имен до сих пор находит сторонников.