Часть 1. Структура жизненного мира

Обыденному сознанию представляется, что все мы живем в одном и том же «объективном» мире, что этот мир одинаков для разных людей, народов и исторических эпох. Однако уже довольно давно известно, что такое представление ошибочно: человек сам конструирует мир своей жизни с помощью органов чувств, языка и культуры из того материала, который предоставляет ему внешняя среда. Отсюда следует, что люди разных исторических эпох, представители различных культур, говорящие на разных языках, живут в разных мирах. Более того, жизненный мир каждого отдельного человека имеет свою неповторимую личностную окраску.

Глава 1. Построение окружающего нас мира

Мир, в котором мы живем

Окружающий нас мир наполнен предметами: вот расцвел куст шиповника, бабочка пролетела, назойливо пищат комары, идут по дороге какие‑то люди — все это предметы. Наш язык способен превращать в предметы даже такие веши, как удар грома, любовь или улыбка Джоконды. Когда мы о чем‑то говорим, мы превращаем это нечто в предмет. «Мы окружены предметами Всю жизнь мы опознаем, классифицируем, оцениваем и используем предметы. Почти все, что мы ценим, чем любуемся, чего пугаемся, по чему скучаем,— предметы. Мы привыкли к тому, что предметы (объекты) видны повсюду, и поэтому, наверное, трудно представить себе, что способность нашего зрения видеть предметы все еще загадочна. Тем не менее это так»^[18].

Еще более загадочным представляется тот факт, что окружающие нас предметы осмысленны. Ударившись о край стола, я вовсе не гадаю о том, что это такое острое вонзилось в мой бок, а сразу понимаю, что это — стол, за которым сидят, работают, на котором лежат бумаги и книги. Глядя в окно на вереницу каких‑то странных черных, красных, желтых предметов, в большей или меньшей степени припорошенных снегом, я понимаю, что это — стоящие во дворе автомобили.

Мы живем в мире, наполненном осмысленными предметами.

Этот факт настолько для нас привычен, что мы почти никогда над ним не задумываемся. Каждый из нас с детства входит в мир осмысленных предметов, постепенно открывает их свойства, учится узнавать их и действовать с ними. В нас естественно укрепляется убеждение в том, что этот мир существует сам по себе, независимо от нас. Конечно, ведь мы вошли в этот мир, когда он уже существовал! Умерли наши родители, скоро и мы покинем этот мир, но в нем останутся жить наши дети и внуки. Даже если однажды исчезнут все люди с лица земли, этот мир сохранится и все так же осенью будут опадать с кленов разноцветные резные листья, весной расцветать цветы, наполняя воздух ароматом, заливаться соловьи в березовых рощах. Все уже было, есть и будет, а мы, приходя в этот мир, лишь даем имена, названия деревьям, животным, рекам: «И нарек человек имена всем скотам и птицам небесным и всем зверям полевым» (Бытие. 1. 2, 20).

Но так ли это? Обыденный здравый смысл принимает вещи такими, каковы они есть: вот стоит будильник, тикает, стрелки движутся, показывают время. Взрослый человек обычно не задумывается над тем, почему часы ведут себя подобным образом, даже если и не знает этого. Лишь ребенок разламывает будильник, чтобы узнать, что у него внутри, что там тикает и почему стрелки движутся. Философ похож на этого ребенка, он тоже пытается «разломать» окружающие вещи, чтобы понять, из чего и как они устроены. С этого начинает Фалес — первый европейский философ, обнаруживший, что вещи состоят из воды: «...Большинство первых философов считало началом всего одни лишь материальные начала, а именно то, из чего состоят все вещи, из чего как первого они возникают и во что как в последнее они, погибая, превращаются... Фалес — основатель такого рода философии — утверждал, что начало вода...»¹ Мы знаем, что, скажем, Демокрит высказал мысль о том, что все окружающие нас вещи состоят из мельчайших неделимых частиц — атомов, а сам Аристотель признавал существование четырех стихий‑начал, из смеси которых состоят все тела,— земли, воды, воздуха и огня. Философов Нового времени также занимал этот вопрос. На него отвечали и Дж. Локк, и Дж. Беркли, и И. Кант. По‑видимому, онтологический вопрос принадлежит к «вечным» вопросам философии. Каждое новое поколение философов пытается с помощью новых средств «разломать» свою любимую игрушку — окружающий мир.

Анализ Э. Маха

Конечно, не только философы, создатели мифов и богословы пытаются понять, что собой представляет мир и как устроены вещи, среди которых мы живем. Главный вклад в познание мира в последние столетия вносит наука и ученые. В конце XIX в. этим вопросом заинтересовался крупный австрийский физик Эрнст Мах, который начал свои рассуждения приблизительно с той же картины, что выше рисовал английский психолог Грегори: «Я нахожу себя в пространстве, окруженным различными телами, способными двигаться в этом пространстве. Тела эти суть: “безжизненные” тела, растения, животные, люди. Мое тело, тоже способное двигаться в пространстве, является для меня в такой же мере видимым, осязаемым, вообще чувственным объектом, занимающим часть чувственного пространства, находящимся вне остальных тел и рядом с ними, как сами эти тела»^[19]. По‑видимому, каждый из нас приблизительно теми же словами опишет мир, центром которого он себя чувствует, в котором он живет и действует.

Как и многие до него, Мах пытается понять, что же представляют собой окружающие его тела, как они «устроены»? «Назовем покуда,— начинает он свои рассуждения,— совокупность всего существующего непосредственно в пространстве для всех именем физического и непосредственно данное только одному, а для всех других существующее только как результат умозаключений по аналогии — именем психического»^[20]. Мах начинает с разделения всех вещей и явлений на два класса: то, что существует для всех (или признается существующим всеми), есть физическое; то, что существует только для одного человека, для меня, есть психическое. Сейчас вместо слова «физическое» сказали бы «интерсубъективное» или даже «объективное», а вместо слова «психическое» употребили бы более широкий термин — «субъективное». Однако суть дела от этого не меняется. Дома, автомобили, деревья или звезды существуют для всех, они будут физическими телами. Моя радость или моя боль, мои мечты и надежды существуют только для меня, другие люди могут даже не догадываться об их существовании, это будут психические, субъективные явления.

Далее Мах обращается к анализу «физического»: «Все физическое, находимое мною, я могу разложить на элементы, в настоящее время дальнейшим образом неразложимые: цвета, тоны, давления, теплоту, запахи, пространства, времена и т.п. Эти элементы оказываются в зависимости от условий, лежащих вне и внутри U [тела]. Постольку, и только постольку, поскольку эти элементы зависят от условий, лежащих внутри U, мы называем их также ощущениями»[21]. Мах оставляет в стороне эмоции, переживания, мечты как принадлежащие одному лишь субъекту и рассматривает те объекты, которые существуют для всех людей. Эти объекты он разлагает на элементы — знаменитые «элементы мира» — и старается понять, что они собой представляют. Чем являются выделяемые нами стороны или свойства вещей — их теплота, запах, форма, цвет, тяжесть и т.п.? Понять это — значит понять, что такое вещь, ибо вещь слагается из этих сторон и свойств.

Кажется, Мах движется здесь в русле эмпиристской традиции Локка, Беркли, Юма. Джон Локк рассуждал похожим образом:

«Все, что ум воспринимает в себе и что есть непосредственный объект восприятия, мышления или понимания, я называю идеею; силу, вызывающую в нашем уме какую‑нибудь идею, я называю качеством предмета, которому эта сила присуща. Так, снежный ком способен порождать в нас идеи белого, холодного и круглого. Поэтому силы, вызывающие эти идеи в нас, поскольку они находятся в снежном коме, я называю качествами, а поскольку они суть ощущения, или восприятия в наших умах, я называю их идеями. Если я говорю об идеях, как бы находящихся в самих вещах, это следует понимать таким образом, что под ними имеются в виду те качества в предметах, которые вызывают в нас идеи^[22].»

Однако можно заметить одно существенное отличие Маха от Локка.

У Локка качества вещей, порождающие в нас идеи (или ощущения), оторваны от идей, они лишь возбуждают в нас идеи, но что они представляют сами по себе, сказать трудно. Поэтому Локк часто отождествляет качества вещей с возбуждаемыми ими идеями, т.е. с ощущениями. С точки зрения Маха, такое отождествление сделало бы чувственные качества вещей чем‑то «психическим», т.е. приравняло бы их к эмоциям и грезам. Он же истолковывает свои «элементы» — и это принципиально важный момент — как нерасторжимое единство внешнего и внутреннего. Внешнее — то, что обусловлено окружающим миром, внутреннее зависит от работы наших органов чувств и, вероятно, от мышления. За неимением более подходящего термина Мах называет свои элементы ощущениями. Однако всегда следует помнить о том, что элементы Маха не принадлежат всецело психике субъекта, они есть соединение сознания с внешним миром, представляют собой сплав субъективного с объективным. В каждом элементе одновременно присутствуют и субъект, и внешний мир. Поскольку органы чувств у всех людей устроены и действуют одинаково, поскольку внешний мир воздействует на органы чувств разных людей также одинаково, постольку элементы мира оказываются общим достоянием всех.

К сожалению, слово «ощущения», использованное Махом для обозначения элементов, привело к ошибочному пониманию его концепции. В.И. Ленин всвоей известной работе «Материализм и эмпириокритицизм» истолковал элементы Маха только как психические феномены, решил, что Мах строит объекты внешнего мира из субъективных переживаний, и обвинил его в субъективном идеализме. Но и логические позитивисты, считавшие себя в некотором смысле последователями Маха, также разорвали связь между внешним и внутренним и интерпретировали элементы Маха как субъективные чувственные переживания, которые нам непосредственно «даны». О внешнем мире, о «физическом» они отказались говорить, рассматривая вопрос о физической стороне элементов мира как метафизическую псевдопроблему. Возможно, всех этих недоразумений можно было бы избежать, если бы Мах ограничился одним словом «элемент», рассматривая его как сплав внешнего и внутреннего, т.е. объективного и субъективного. Ведь он с самого начала оставил в стороне чисто психические, субъективные феномены и занялся анализом физического как общего достояния всех людей. Во всяком элементе имеется независимая от субъекта сторона, он не является только элементом сознания, он отчасти принадлежит внешнему миру — вот чего не заметили или не захотели заметить критики Маха^[23].

Небольшое уточнение

Итак, элементы Маха представляют собой сплав внешнего и внутреннего, объективного и субъективного. Он говорит о том, что в «настоящее время», т.е. в конце XIX в., эти элементы представляются неразложимыми. По‑видимому, теперь мы можем попытаться расщепить их и более точно сказать, что собой представляют их внешняя и внутренняя стороны.

Внешнюю сторону мы можем истолковать как воздействие на нас окружающей среды. По‑видимому, внешний мир воздействует на человека множеством разных способов: потоки света и электромагнитные волны, звуки и тяготение, тепловые и химические воздействия, давления и космическое излучение — все это со всех сторон изливается на тело человека. Далеко не все эти воздействия осознаются и фиксируются нами: для одних у нас нет воспринимающих органов, скажем, в отличие от летучей мыши мы не воспринимаем ультразвук, другие должны обладать определенной интенсивностью, чтобы преодолеть пороги восприятия. «В сущности, нашим органам чувств,— замечает Грегори,— предметы доступны лишь в очень малой степени. Ведь ощущаются не предметы как таковые (курсив мой. — А.Н.), а мимолетные зрительные формы, дуновения запахов, разобщенные тактильные формы, возникающие при легком контакте объекта с кожей руки, а иногда — болевые уколы, оставляющие при слишком тесном соприкосновении с предметом вещественный след — царапину. Нашим ощущениям непосредственно доступна лишь малая часть важных свойств объектов»^[24].

Здесь высказана чрезвычайно важная мысль: «ощущаются не предметы как таковые», ощущаются воздействия внешнего мира на нашу чувственность. Обычно мы исходим из убеждения, что вне нас существуют предметы с присущими им свойствами и эти предметы оказывают на нас воздействие. Но это убеждение если и не ошибочно, то во всяком случае сомнительно. С уверенностью мы можем сказать лишь одно: внешний мир оказывает на нас воздействия, но что стоит за этими воздействиями — предметы, явления, события или что‑то еще,— об этом мы пока говорить не можем, тем более что многие воздействия мы просто не воспринимаем.

Некоторые из внешних воздействий фиксируются нашими органами чувств и осознаются в виде ощущений и восприятий. Но что такое ощущение? Как оно возникает?

«Даже при весьма беглом знакомстве с работой нашей когнитивной системы,— писал наш известный философ И.П. Меркулов,— обеспечивающей генерацию восприятий, становится понятно, что возникающие внутренние репрезентации объектов и событий внешнего мира, перцептивные образы («иконы»), конечно же, не идентичны и даже не изоморфны физическим свойствам этого мира^[25].»

Почему «не идентичны и даже не изоморфны»? — Это становится ясно, если мы проследим путь превращения внешнего воздействия на воспринимающий орган в ощущение:

«Как только фотон света попадает на клетку сетчатки глаза, происходит немедленное превращение этого стимула (которое требует участия миллионов молекул различных белков и ферментов) в изменение ее электрического потенциала, т.е. в электрический сигнал. Затем продуцируемые колбочковидными и конусовидными клетками электрические сигналы начинают свой путь в мозг через зрительный нерв и достигают главной ретрансляционной станции, расположенной в таламусе. После этого они транслируются в соответствующую область первичной зрительной зоны коры головного мозга, а оттуда, развертываясь веером, поступают в «более высокие» области коры, где происходит переработка информации о таких характеристиках объектов, как их цвет, форма или движение^[26].»

Но это, конечно, не характеристики самих объектов, ведь мы имеем дело не с объектами, а с фотонами света. У нас пока нет объектов, есть лишь те или иные воздействия на нас внешнего мира. И мы видим, что эти воздействия наши органы чувств превращают в нейрофизиологические процессы, не имеющие ничего общего с самими этими воздействиями.

Как известно, Г. Гельмгольц в свое время считал ощущения «символами» или «иероглифами» внешних воздействий: «Я обозначил ощущения как символы внешних явлений, и я отверг за ними всякую аналогию с вещами, которые они представляют»^[27]. Ленин подверг критике теорию символов Гельмгольца, настаивая на том, что ощущения являются не символами, а «образами» внешних вещей. В теории символов Ленин усмотрел прежде всего отход от материализма:

«Если ощущения не суть образы вещей, а только знаки или символы, не имеющие «никакого сходства» с ними, то исходная материалистическая посылка Гельмгольца подрывается, подвергается некоторому сомнению существование внешних предметов, ибо знаки или символы вполне возможны по отношению к мнимым предметам, и всякий знает примеры таких знаков или символов^[28].»

Возможно, здесь Ленин был не вполне прав. Даже считая ощущения символами, а не копиями вещей, мы тем не менее признаем существование внешних воздействий, т.е. существование внешнего мира. Второй недостаток этой теории Ленин усматривает в агностицизме: если ощущения не являются образами вещей, то неясно, способны ли мы познать внешний мир, как быть с понятием истины и т.д. Это, конечно, гораздо более серьезный упрек, к которому мы будем вынуждены обращаться не один раз.

Учитывая сказанное выше Меркуловым, мы можем заметить, что Гельмгольц со своей теорией символов был ближе к современным представлениям об ощущениях, чем Ленин. Но, быть может, лучше говорить не о символах, а об интерпретациях: ощущение есть интерпретация внешнего воздействия на орган чувств. Здесь слово «интерпретация» мы можем использовать в его точном логическим смысле. В логике интерпретацией называют придание значения символам, значкам формальной системы. Скажем, набор знаков «А&В» есть просто набор графически различных символов. Мы можем интерпретировать (истолковать) значки «А» и «В» как высказывания «Снег бел» и «Уголь черен», а значок «&» — как формальное представление союза «и». Тогда наш набор значков превратится в сложное высказывание «Снег бел и уголь черен». Точно так же наши органы чувств интерпретируют внешние воздействия, соотнося с ними ощущения и восприятия. И как высказывание «Снег бел» не имеет ничего общего с буквой «А», так и ощущение цвета, запаха, вкуса не имеет ничего общего с тем воздействием, которое его вызвало. Использование слова «интерпретация» снимает одно из возражений Ленина: интерпретация всегда предполагает наличие того, что интерпретируется. Рассматривая ощущения как интерпретации, мы подразумеваем внешнее воздействие. Сначала нужно задать синтаксис, и лишь потом можно говорить об интерпретации. Бессмысленно говорить об интерпретации, когда нечего интерпретировать. Поэтому рассмотрение ощущений как интерпретаций подразумевает существование внешнего мира, оказывающего воздействия.

Таким образом, элемент Маха мы истолковываем как внешнее воздействие и интерпретацию этого воздействия посредством органов чувств. Характер интерпретации определяется особенностями нашей чувственности и сознания, и в этом смысле она субъективна. Существо с иной организацией чувственности интерпретировало бы те же самые воздействия иначе, как, скажем, в летящем по небу облаке я вижу образ крокодила, а мой приятель, стоящий рядом,— образ волка. Однако сейчас нам важно подчеркнуть то обстоятельство, что с интерпретацией всегда соединен некий внешний компонент — воздействие на нас внешнего мира, и это воздействие от нас не зависит. В процессе восприятия внешнего мира мы создаем некоторые чувственные образы, но это не образы объективно существующих внешних предметов и присущих им свойств, а образы (интерпретации в виде образов) воздействий на нас внешнего мира. У нас пока нет оснований говорить о вещах и их воздействии на нас[29].

Новый фактор: язык

В создании чувственного образа (интерпретации) принимают участие не только внешнее воздействие и его переработка соответствующим органом чувств, но также воображение и память. Воображение дополняет чувственный образ известными связями, сторонами, которые в данный момент не воспринимаются. Например, глядя на три точки на листе бумаги, мы невольно соединяем их линиями и получаем образ треугольника. Память вносит в чувственный образ те черты, которые были присуши ему в иных ситуациях и при иных воздействиях. Скажем, когда сейчас я смотрю на кусок сахара, то непосредственно воспринимаю только одну из его сторон, но память дополняет образ плоской поверхности, придавая этому образу объем, твердость, остроту ребер, сладкий вкус и т.п. Поэтому я вижу не плоскую поверхность, а именно кубик сахара.

«Получая тончайшие намеки на природу окружающих объектов, мы опознаем эти объекты и действуем, но не столько в соответствии с тем, что непосредственно ощущаем, сколько в согласии с тем, о нем мы догадываемся. Человек кладет книгу не на «темно‑коричневое пятно», он кладет ее на стол. Догадка преобразует темно‑коричневое пятно, ощущаемое глазами, или твердый край, ощущаемый пальцами, в стол — нечто более значащее, чем любое пятно или край^[30].»

Это похоже на ситуацию, когда вы входите в темную комнату и, натыкаясь в темноте на мебель, постепенно узнаете: вот это — стол, а это — шкаф и т.п. Память и воображение дополняют тактильные ощущения до полнокровных образов.

Еще большую роль в построении чувственного образа играет мышление. Вопрос о связи мышления с чувственным восприятием выходит за рамки нашего рассмотрения, его мы касаться не будем. Ограничимся рассмотрением роли языка в чувственном восприятии. В конце XIX в. Мах еще не мог вполне оценить этой роли, однако так называемый лингвистический поворот в философии XX в., логический анализ языка, развитие философии языка, исследования гештальтпсихологов, психолингвистов показали, что в интерпретации внешних воздействий порой решающую роль играет используемый нами язык. Слово налагается на чувственное восприятие и часто определяет, какой именно образ мы получим. Вспомните известную картину Сальвадора Дали «Невольничий рынок с исчезающим бюстом Вольтера»: какие‑то развалины, какие‑то люди — монахи, рабы, женщины, желтый песок, чаша... Только мысль, связанная с именем «Вольтер», и воспоминание о скульптуре Гудона позволяют нам увидеть в этом смешении фигур и красок известный бюст Вольтера. Человек, не слышавший о Вольтере, не увидит на этой картине никакого бюста. Говоря о языке, мы будем иметь в виду, конечно, нечто большее — мысль, выраженную в языке.

Теперь мы можем дополнить анализ Маха и сказать, что элементы мира представляют собой сплав внешнего воздействия с его интерпретацией посредством органов чувств и языка, т.е.

элемент мира = внешнее воздействие + чувственная интерпретация + вербальная интерпретация.

Это обращает нас к рассмотрению слова: почему, за счет чего оно может играть какую‑то роль в формировании образов окружающего нас мира?

Глава 2. Логическая семантика об обозначающей функции языка[31]

Анализ Фреге

Не будет большим преувеличением сказать, что развитие логической семантики в XX в. в значительной мере опиралось на идеи Готтлоба Фреге. Именно он сформулировал семантическую концепцию, которую затем критиковали, уточняли, улучшали и искажали Б. Рассел и Л. Витгенштейн, А. Тарский и Р. Карнап, А. Черч, У. Куайн и многие другие логики и философы. Поэтому важно хотя бы в самых общих чертах представить особенности подхода Фреге к анализу языковых выражений.

Как известно, субъектно‑предикатную структуру простого предложения традиционной логики Фреге представляет в виде аргумента и функции: «Я исхожу из того, что в математике называется функцией»^[32]. Рассматривая различные функциональные выражения типа х + 1, 2: х³ + х, Фреге говорит о том, что функция — это то, что сохраняется в таких выражениях после вычета переменной х, вместо которой можно оставить просто пустое место: ( ) + 1, 2: ( )³ + ( ). Такая форма представления показывает, что «функцию саму по себе можно назвать незавершенной, нуждающейся в восполнении или ненасыщенной. Этим функции коренным образом отличаются от числа»^[33]. После того как пустые места в выражении функции заполняются аргументами, функция получает определенное значение. В качестве аргументов арифметических функций выступают числа, и значением функционального выражения является либо число, либо то, что Фреге называет «пробегом значений функции», т.е. некоторое множество (ряд) чисел.

Затем Фреге расширяет представление о функциях, выходя за рамки арифметики и обращаясь к естественному языку. Предикат простого предложения и вообще всякое понятие он начинает рассматривать как функцию, т.е. как ненасыщенное выражение. Например, понятия «город», «лошадь», «человек» он представляет в виде: «город (х)», «лошадь (х)», «человек (х)», т.е. в обычных словах он видит как бы части предложений, а именно предикат вместе со связкой «есть». При подстановке на место переменной х имен каких‑то предметов (аналогично именам чисел) мы получаем предложение: «Берлин есть город», «Пегас есть лошадь», «Монблан есть человек». Всякое предложение, полагает Фреге, истинно или ложно, поэтому понятие — это такая функция, которая при заполнении пустых мест аргументами превращается в истину или ложь: «понятие есть функция, значение которой есть всегда какое‑то истинностное значение»[34]. В арифметических функциях в качестве аргументов и значений выступали числа. Когда речь идет о понятиях (словах), аргументами и значениями становятся предметы. Что же такое предмет у Фреге?

«Когда мы подобным образом без каких‑либо ограничений допускаем предметы в качестве аргументов и значений функций, сразу возникает вопрос, что же мы называем предметом. Дефиницию школьного образца я считаю здесь невозможной, так как тут мы имеем дело с тем, что в силу своей простоты не допускает логического анализа. Возможно лишь указать, что имеется в виду. А здесь можно только кратко сказать: предметом является все то, что не есть функция и, стало быть, выражение, которое его означает, не предполагает никаких пустых мест. Утвердительно‑повествовательное предложение не содержит пустых мест, и поэтому на его значение надлежит смотреть как на предмет. Но это значение есть истинностное значение. Стало быть, оба истинностных значения суть предметы^[35].»

Иначе говоря, предмет есть то, что обозначается выражением, не содержащим пустых мест. Здесь следует обратить внимание на то, что функцию (понятие) и предмет Фреге определяет исходя из вида их языкового представления: функция (понятие) есть то, что обозначается функциональным выражением, содержащим пустые места; предмет есть то, что обозначается выражением, не содержащим пустых мест. После заполнения пустых мест именами предметов функция (понятие) превращается в предложение.

Мы могли бы сказать, что с точки зрения естественного языка Фреге рассматривает все слова как части предложений — видит в них либо подлежащее (аргумент), либо сказуемое (функцию). Сразу же ясно, что четкого разделения аргументов и функций мы в естественном языке не получим, ибо любой общий термин может быть представлен и в виде аргументного выражения, не содержащего пустых мест, и в виде функционального выражения с пустыми местами. Это будет зависеть оттого, в какое предложение входит этот термин. Например, в предложении «Человек есть двуногое животное» слово «человек» является аргументом, а в предложении «Сократ есть человек» то же самое слово будет уже выступать в качестве функции.Поскольку о предметах Фреге говорить не хочет, то и имя предмета ничего не говорит о нем, оно прикрепляется к предмету просто как ярлык, как метка, как знак, заместитель предмета. Такие имена Фреге называет «собственными именами». Это прежде всего те языковые выражения, которые и в естественном языке употребляются в качестве имен собственных,— Цезарь, Сократ, Луна и т.п. Но к числу собственных имен Фреге относит и выражения иного рода, если они обозначают единственный предмет,— покоритель Галлии, учитель Платона, естественный спутник Земли и т.п.

«...Под «знаком» и «именем»,— писал он,— я понимаю любое обозначение, представляющее собой собственное имя, чьим значением, стало быть, является определенный предмет (в самом широком смысле этого слова), но не понятие и не отношение... Обозначение единичного предмета может также состоять из нескольких слов или других знаков. Пусть каждое такое обозначение для краткости носит название собственного имени[36].»

Таким образом, выражения «Аристотель», «ученик Платона», «учитель Александра Македонского», с точки зрения Фреге, будут собственными именами.

Традиционная логика говорила о понятии как о форме мысли, имеющей объем и содержание. Объем понятия — предмет или совокупность предметов, подпадающих под данное понятие, содержание понятия — совокупность существенных признаков тех предметов, которые входят в его объем. Имена собственные также выражают понятия, объем которых состоит из одного‑единственного предмета. Теперь слова и словосочетания, выражающие понятия, Фреге разделяет на две группы — имена собственные и выражения функций. «Аристотель» и «ученик Платона» — это имена, а «философ» и «ученик» — это обозначения функций. Первые выражения не содержат пустых мест, а вторые следует писать так: «философ (х)», «ученик (х)». Только функции выражают понятия, а имена у Фреге уже не выражают никаких понятий, они только обозначают предметы. Так был сделан первый шаг к лишению языковых выражений смыслового содержания.

Однако у Фреге оно еще сохраняется. Каждое имя — обозначение ли предмета, функция или предложение — по аналогии с объемом и содержанием традиционной логики — имеет, согласно Фреге, смысл и значение. Смыслом предложения является выражаемая им мысль, его значением является истина или ложь; смыслом функционального выражения является функция, его значением будет предмет или совокупность предметов. Значением собственного имени является обозначаемый им предмет. Но что является смыслом собственного имени, т.е. смыслом обозначения отдельного предмета?

Собственные имена у Фреге не выражают понятий. Кажется, поэтому они должны быть лишены смысла. Действительно, знаки чисел «3», «7», «10» непосредственно обозначают соответствующие числа 3, 7,10 и никакой смысл им не нужен для этого обозначения. Точно так же собственные имена «Луна», «Платон», «Венера» (планета) прямо относятся к обозначаемым объектам и никакого смысла в них нет. Когда я кому‑то даю имя, скажем «Петр», то с этим именем я не связываю никакого смысла, это просто знак, позволяющий мне говорить о данном объекте и отличать его от других объектов. В арифметике лишение собственных имен смысла никаких проблем не вызывает, но в повседневном языке дело обстоит иначе, поскольку в нем существуют синонимы.

Фреге сталкивается с ними при рассмотрении утверждений тождества. Возьмем три разных выражения: «Венера» (планета), «Утренняя звезда» и «Вечерняя звезда». Все они обозначают один и тот же объект — планету Венера, т.е. являются собственными именами. Но почему, спрашивает Фреге, утверждение «Утренняя звезда есть Утренняя звезда» тривиально и не несет никакой информации, а утверждение «Утренняя звезда есть Вечерняя звезда» сообщает о важном астрономическом факте и является результатом эмпирического открытия? Потому, отвечает он, что, хотя выражения «Утренняя звезда» и «Вечерняя звезда» обозначают один и тот же объект, они обладают разным смыслом.

«Напрашивается мысль связать с каждым знаком (именем, словесным оборотом, письменным знаком) помимо обозначаемого — его мы будем называть значением знака — также и то, что я назвал бы смыслом знака и в чем выражается конкретный способ задания обозначаемого... Выражения «Вечерняя звезда» и «Утренняя звезда» имеют одно и тоже значение, но отнюдь не одинаковый смысл (курсив мой. — А.Н.)[37].»

Заметим, что смысл языкового выражения Фреге истолковывает только как «конкретный способ задания обозначаемого» им предмета. Смысл нужен нам лишь для того, чтобы узнать, какой объект обозначается данным выражением. Никакой другой роли он у Фреге не играет. Это свидетельствует о том, что важнейшей функцией языковых выражений для Фреге является функция обозначения — имена собственные, функциональные выражения, предложения что‑то обозначают, все они являются именами. Понятие смысла нужно только для указания на обозначаемый объект. Смыслом предложения является мысль, его значением — истина или ложь. Все истинные предложения являются именами одного предмета — истины, они лишь по‑разному указывают на этот предмет. (Поэтому можно было бы сказать, что все истинные предложения являются столь же синонимичными, как выражения «Утренняя звезда» и «Вечерняя звезда».) Смыслом функциональных выражений является функция, опять‑таки разные функции могут по‑разному указывать на один и тот же объект, например «2х» и «х + х» имеют один и тот же «пробег значений», но отличаются по смыслу или по способу задания этих значений. И хотя Фреге не может обойтись без понятия смысла, он тем не менее настойчиво подчеркивает, что сами по себе мысли и функции не важны, их роль сводится только к указанию на объект, на значение:

«Мысль теряет для нас ценность, как только мы узнаем, что у какой‑либо из ее частей отсутствует значение. Таким образом мы имеем, пожалуй, полное право не удовлетворяться смыслом предложения, но ставить также вопрос о его значении... Почему мысль не удовлетворяет нас? Потому и постольку, почему и поскольку для нас важно истинностное значение мысли... Итак, стремление к истине — вот что всегда побуждает нас к переходу от смысла к значению^[38].»

И в другом месте он еще раз повторяет: «для логики важен не смысл, а значение слов»^[39].

В отличие от Маха, пытавшегося понять, что собой представляют окружающие нас предметы, Фреге просто постулирует существование предметов и предметной области. Возможно, здесь сказалось различие между мышлением физика и математика. Для Фреге предметы даны, как даны натуральные числа, мы просто присваиваем им имена. С философской точки зрения это допущение способно вызвать сомнения. И Фреге это чувствует:

«Со стороны идеалистов и скептиков наши рассуждения, вероятно, уже давно встретили такого рода возражение: «Ты говоришь здесь без дальнейших околичностей о Луне как некотором предмете; но откуда ты знаешь, что имя «Луна» вообще имеет значение, откуда ты знаешь, что вообще что‑либо имеет значение?» На это я отвечаю: наша задача состоит не в том, чтобы сказать нечто о нашем представлении о Луне; и мы не довольствуемся смыслом, когда говорим «Луна»,— мы предполагаем значение... Мы, конечно, можем заблуждаться в нашем предположении, и такие ошибки встречаются. Но вопрос о том, не ошибаемся ли мы всегда в этом предположении, может быть оставлен здесь без ответа; достаточно указать на намерение, которое руководило нами во время речи или мышления, чтобы иметь право говорить о значении знака, хотя и с оговоркой: если таковое имеется[40].»

Кажется, Фреге здесь совершенно прав: у него были свои задачи и вопрос о природе предметов не имел к их решению прямого отношения.

Понятие смысла Фреге редуцирует к способу указания на обозначаемый объект. Но что это за способ, откуда он берется? Зависит ли он от предмета или является чистым изобретением субъекта? Поскольку Фреге ничего не говорит о предмете, постольку вряд ли можно что‑то сказать о связи предмета со смыслом обозначающего его имени. Однако какие‑то намеки на эту связь у Фреге есть:

«Значение собственного имени — это сам предмет, обозначенный этим именем; представление, которое при этом у нас возникает, вполне субъективно; между значением и представлением можно поместить смысл, который в отличие от представления хотя и не является субъективным, все же не есть сам предмет. Быть может, следующее сравнение поможет сделать более ясными эти отношения. Предположим, некто смотрит на Луну в телескоп. Саму Луну можно сравнить со значением; она является предметом наблюдения, которое опосредовано реальным образом, возникающим внутри телескопа благодаря преломлению лучей в объективе, а также образом, возникающим на сетчатке глаза наблюдателя. Первый я сравниваю со смыслом, второй с представлением или восприятием[41].»

Это рассуждение показывает, кажется, что смысл определяется предметом: ясно, что образ внутри телескопа зависит от особенностей рассматриваемого предмета (и прибора), в данном случае — от особенностей Луны. Однако эту мысль Фреге не развивает, да и не смог бы развить. Для того чтобы говорить о связи смысла и предмета, ему нужно было бы сказать, что собой представляют предметы, а об этом, как мы видели, он говорить не хочет.

Наконец, хотелось бы сделать вполне ясным еще одно обстоятельство. Фреге вынужден был приписывать какой‑то смысл именам собственным типа «Венера», «Платон», «Луна» и т.п. Но следует сказать, что в рамках его концепции такие имена никаким смыслом обладать не могут. Если смысл — это способ указания на обозначаемый именем предмет, то собственные имена не выражают такого способа. Мы <