О двух аспектах проблемы редукционизма

Введение

Наблюдая споры редукционистов и антиредукционистов и пытаясь вы­работать собственную позицию, очень быстро обнаруживаешь, что самое трудное при этом - четко ответить на вопрос, что именно обсуждается. Причина, как мы полагаем, в том, что за внешней феноменологией спора здесь чаще всего скрываются не одна, а по крайней мере две разных про­блемы или группы проблем.

Первая из них связана с определением границ применимости того или иного подхода к описанию и объяснению явлений, той или иной теории или, иными словами, той или иной исследовательской программы. Речь идет о выяснении объективных возможностей этой программы и об оценке ее притязаний на новые предметные области. Вторая проблема ориентиро­вана на анализ не программ, а наук и их отношений. Она связана с оценкой претензий той или иной научной дисциплины на самостоятельность или на ассимиляцию других дисциплин, с выяснением границ наук и закономер­ностей их интеграции и дифференциации. Разумеется, науку мы при этом отличаем от исследовательской программы, о чем более подробно будет сказано ниже.

В последующих разделах работы мы остановимся порознь на каждой из названных проблем, а также на причинах их тесной взаимосвязи в рамках рассматриваемой дискуссии. Мы не претендуем при этом на полноту ана­лиза, но ограничимся рядом конкретных примеров и соображений.

Редукционизм и кризис элементаризма в гуманитарных науках

Редукционистские установки чаще всего можно встретить у физиков. Поэтому начнем с Р. Фейнмана. «Чтобы физика могла быть полезной дру­гим наукам в отношении теории... - пишет он, - эти науки должны снаб­дить физика описанием их объектов на физическом языке. Если биолог спросит: "Почему лягушка прыгает?", - то физик не сможет ответить. Но если он расскажет, что такое лягушка, что в ней столько-то молекул, что вот в этом месте у нее нервы, и т. д., то это уже совсем иное дело... Чтобы был какой-то толк от физической теории, нужно знать, где расположены атомы» [14, с. 68].

Этот простой пример показывает, что обсуждение первой из сформу­лированных нами проблем предполагает построение некоторой картины изучаемой действительности, определенной онтологии. Если все объекты, как бы сложны они ни были, состоят в конечном итоге из элементарных частиц, то не следует ли отсюда фундаментальная роль физики при по­строении теории этих объектов? Что, например, изучает химия? «Все хи­мические вещества, так же как все макротела, являющиеся материальными объектами изучения химии, - пишет В. М. Татевский, - представляют со­бой системы, состоящие из ядер и электронов» [13, с. 5]. Вывод такой: теоретической базой химии являются квантовая механика и квантовая ста­тистика [Там же, с. 6-7].

Важно уточнить специфические особенности той онтологической мо­дели, на которой основываются подобные рассуждения. Нам важно сле­дующее: а) предполагается, что целое может быть разложено на отдельные элементы, обладающие определенными атрибутивными характеристика­ми; б) предполагается, что знание этих характеристик позволяет предска­зать взаимодействие элементов в составе целого и объяснить тем самым его свойства; в) мир представляется как иерархия систем, где системы пре­дыдущего уровня выступают как элементы следующего, более сложного.

Такую модель, столь очевидную для нашего здравого смысла и поэто­му столь устойчивую, мы будем называть элементаристской моделью. Она является естественной конкретизацией и систематизацией общего элементаристского мировоззрения, согласно которому все состоит из частей. Сейчас мы понимаем, конечно, что целое не сводится к простой сумме образующих его элементов, что сами эти элементы могут существенно меняться под влиянием целого и т. д., однако все эти оговорки и уточнения отнюдь не отбрасывают элементаризм и не изменяют его сути. Во всяком случае, это так до тех пор, пока речь идет именно об оговорках и уточне­ниях. Но как раз элементаристская модель и лежит в основе большинства редукционистских представлений, определяя, в частности, как будет пока­зано ниже, и взгляды на соотношение наук.

Правомерность элементаристских установок мы рассмотрим на мате­риале гуманитарных наук. Во-первых, этот материал более близок автору, во-вторых, он достаточно интересен сам по себе и дает при желании осно­вания для достаточно широких методологических обобщений. Но начать удобно с ряда простых примеров и сопоставлений.

Котенок, который впервые увидел мышь, будет пытаться ее поймать, а поймав, съест. Здесь проявляются такие особенности котенка, которые присущи ему от рождения и дают о себе знать с самого начала, например, в способности гоняться за клубком ниток. Такие особенности мы будем называть атрибутивными характеристиками или свойствами. Их специфи­ка в том, что они как бы записаны в памяти вещи, в ее материале, материал вещи является «носителем» ее свойств. В случае котенка термин «память», вероятно, не вызывает особых возражений. Можно говорить (и говорят), например, о генетической памяти. Нам, однако, хотелось бы несколько обобщить понятие «память». Атомы или ионы какого-либо вещества, на­ходящегося в кристаллическом состоянии, занимают относительно друг друга определенное положение, характерное для этого вещества. Атом не похож на котенка, но мы будем говорить, что он тоже помнит свое распо­ложение в кристалле относительно других атомов. Свойства проявляются, реализуются в отношениях вещей. Поэтому, выражаясь более точно, сле­дует говорить здесь о памяти не одной вещи, а двух или нескольких. Мож­но, скажем, представить дело так, что каждая вещь - это набор букв, а на­личие свойства, например свойства растворимости, означает, что объединение букв двух вещей образует слово «раствор».

Представим теперь, что мы разобрали часы и перед нами множество отдельных и никак не связанных друг с другом деталей. Каждая из них, несомненно, обладает определенными атрибутивными характеристиками, что позволяет подгонять эти детали друг к другу, свинчивать или развин­чивать. Но сами они никогда не займут относительно друг друга нужного положения и не образуют исходную функционирующую конструкцию. Кристаллы образуются из раствора сами собой, путем «самосборки», часы надо собирать, соединяя элементы по определенному плану. Суть в том, что расположение деталей в составе целого не записано в их памяти, это помнит система, но не отдельные элементы. Именно поэтому, разбирая часы, мы должны хорошо запомнить или записать, как именно отдельные детали были соединены друг с другом. Можно представить все это так: соединяя элементы различным образом, мы получаем много разных слов и даже фраз, но нам нужна только одна определенная фраза. Эту фразу и надо запомнить, если мы, разбирая часы, надеемся снова их собрать. Нам важны здесь следующие два пункта: 1) следует различать память отдель­ных элементов и память системы, память целого; 2) последняя приводит к появлению у отдельных элементов неатрибутивных характеристик, т. е. таких, которые не зафиксированы в памяти самих этих элементов.

Рассмотрим, наконец, еще один и последний пример. Посадим в круг n человек и предложим им играть в следующую игру: каждый повторяет своему соседу справа то, что он услышал от соседа слева. После этого со­общим любому из игроков последовательность из n - 1 трехзначных чисел, с тем чтобы он каждое услышанное число тут же передавал соседу справа. Результат следующий: организованная нами система помнит n - 1 трех­значных чисел, которые, особенно если n достаточно велико, не помнит ни один игрок в отдельности. Иными словами, способность участника произ­носить последовательно определенные числа не является здесь его атрибу­тивной характеристикой. Разбирая такую систему, мы должны сохранить список чисел, ибо в противном случае систему нельзя будет собрать. Все это напоминает предыдущий пример, но есть и существенные отличия. Часы помнят связи и функции своих элементов, но сами не являются устройством памяти. Наша игра - этокак раз устройство памяти, куда можно записать нечто, никак не связанное ни с игроками, ни с их функциями. Мы можем, например, записать любые числа, слова, фразы, последователь­ность фраз, образующих связный текст, гимнастические упражнения. Эта запись, в отличие от часов, никак здесь не связана с наборами букв, кото­рые, как мы договорились, характеризуют отдельные элементы системы.

Спрашивается, проходит ли для нашей игры элементаристская модель? Мы можем изучить игроков, можем, следуя Р. Фейнману, выяснить, где и как расположены атомы - это не продвинет нас ни на шаг в понимании того, почему повторяется одна последовательность чисел, а не другая. В такой же степени, например, досконально зная устройство магнитофона, мы никогда не сумеем предсказать, как поступит герой в записанном на пленку рассказе А. П. Чехова.

Перейдем теперь к конкретному материалу гуманитарных наук. При­думанная нами игра очень напоминает эстафету, где функцию эстафетной палочки выполняет какой-либо способ поведения или деятельности, пере­даваемый от человека к человеку путем воспроизведения образцов. Не­трудно показать, что аналогичные эстафеты образуют основу социальной памяти, ее механизм, который обеспечивает воспроизведение культуры. Возьмем в качестве примера язык или, точнее, речевую деятельность лю­дей. Каковы механизмы воспроизведения этой деятельности, как она пере­лается от поколения к поколению? «Единственным механизмом, подклю­чающим ребенка к языковой среде, - пишет В. Ф. Поршнев, - является подражание» [9, с. 319]. Действительно, у ребенка нет наследственного предрасположения к родному языку, он в равной степени может овладеть любым. Иными словами, тот факт, что мы говорим по-русски или по-испански, не является нашей атрибутивной характеристикой. Он целиком обусловлен окружающей языковой средой, которая поставляет нам образ­цы для воспроизведения. Но разве это не эстафета, напоминающая рас­смотренную выше игру?

Примеры подобного рода можно приводить на материале любых об­ластей культуры. Возьмем хотя бы фольклорные традиции. Академик Б. А. Рыбаков обратил внимание на детскую хороводную игру, состоящую в том, что мальчика сажали посреди круга и он должен был выбрать из числа девочек «невесту». Хоровод при этом пел: «Сиди-сиди, Яша, под ореховым кустом...» Загадочно было то, что во всех губерниях России цен­тральная фигура именовалась «Яшей». Разгадку дали белорусские записи середины XIX в. Вместо «Яша» там стояло «Ящер». «Игра, изображающая выбор невесты Ящером, -. пишет Б. А. Рыбаков, - может являться транс­формацией древнего обряда принесения девушек в жертву дракону-ящеру» [12, с. 40]. Почти современная нам детская игра оказывается, следовательно, эстафетой, пронесенной от поколения к поколению из глу­бины веков.

Может показаться, что исключением является наука с ее постоянным стремлением к обновлению, но это не так. «Мы убеждены, - писал Вернер Гейзенберг, - что современные наши проблемы, методы и концепции ис­ходят хотя бы отчасти от научной традиции, накопленной рядом поколе­ний» [2, с. 51]. На следующей странице он продолжает: «Оглядываясь... на историю, мы видим, что у нас, по-видимому, очень мало свободы при выборе наших проблем». Конечно, традиции бывают разными, и мы не хотим сказать, что научные традиции ничем не отличаются от фольклорных. Нам важен сам факт существования эстафет, а традиция - это и есть эстафета, передаваемая от поколения к поколению. Ребенок усваивает язык непо­средственно по образцам речевой деятельности, другого пути у него про­сто нет. В ходе развития науки методы, концепции и проблемы передаются на уровне письменных текстов. Однако и здесь непосредственное воспро­изведение образцов не утрачивает своего значения. «В самом сердце нау­ки, - пишет М. Полани, - существуют области практического знания, ко­торые через формулировки передать невозможно» [7, с. 89].

Итак, человеческая культура живет и передается по принципу эстафет, очень напоминая рассмотренную нами простенькую игру. Не вдаваясь в детали, хотелось бы подчеркнуть, что это отнюдь не противоречит идеям творчества и развития, с которыми неразрывно связаны наши представле­ния об искусстве, науке, литературе. Традиции не исключают новаций. Даже в нашей игре со временем будут происходить случайные сбои, спо­собные постепенно изменить до неузнаваемости передаваемые по кругу числа или слова. Но дело не только в случайных мутациях. Культура - это не одна, а множество традиций, и в силу вступает фактор их взаимодейст­вия, их пересечения [11]. Давно известно, что открытия чаще всего проис­ходят на стыках наук. Кстати, к этому подводит и рассмотренный выше пример Р. Фейнмана. Применение физики к анализу биологических явле­ний - это точка пересечения по крайней мере двух исследовательских про­грамм, т. е. двух разных традиций или эстафет исследования.

Вернемся теперь к основной нашей проблеме. Очевидно, что, изучая человека как биологическое или физическое явление, мы ничего не пой­мем в развитии культуры. Последняя напоминает множество волн и вспле­сков на поверхности водоема. Много ли нам дает для понимания этой кар­тины детальное изучение молекул воды? Надо сказать, что аналогия с волнами - не редкость в методологии гуманитарного знания. «Открыть "закон волн" в литературе, -писал выдающийся литературовед Б. И. Ярхо, - было бы венцом точного литературоведения... Тот, кто су­меет путем математической аргументации развернуть перед нами гран­диозную картину литературного потока в виде тысяч отдельных волн, на-бегающих друг на друга, то текущих рядом, то вновь расходящихся в бес­конечном движении, - тот завершит закладку фундамента точного ли­тературоведения» [16, с. 526]. Волны в данном случае - это социальные эстафеты.

В принципе, этого уже достаточно, чтобы сказать, что редукционистская модель в данном случае не проходит. И все же связь биологии и культурологии пока не разорвана. Ребенок, как утверждают многие авто­ры, усваивает язык путем подражания. Но эта его способность подражать, если она является атрибутивной характеристикой, может быть понята уже средствами и методами биологии. Биология в этом случае как бы объясня­ет нам то устройство памяти, на базе которого живут и развиваются «вол­ны» культурных традиций. Более детальный анализ показывает, однако, что такая точка зрения сильно огрубляет реальную картину.

Легко показать, что подражание, если речь идет о воспроизведении от­дельно взятого произвольного образца поведения или деятельности, вооб­ще невозможно как некоторая однозначная процедура. Воспользуемся примером Л. Витгенштейна. Допустим, мы хотим задать образец употреб­ления слова «два» и произносим это слово, указывая на группу из двух орехов. В чем должно состоять подражание? «Ведь тот, кому предъявляют эту дефиницию, - пишет Л. Витгенштейн, - вовсе не знает, что именно хотят обозначить словом "два"; он предположит, что ты называешь словом "два" эту группу орехов! Он может это предположить; но, возможно, он лог о и не предположит... С таким же успехом он мог бы, услышав, как я даю указательное определение собственному имени, понять его как цветообозначение, как название расы или даже как название некоторой стороны света» [1, с. 90-91]. Кратко это можно выразить так: отдельно взятый об­разец не задает четкого множества возможных реализаций. Подражать -это значит делать нечто похожее, но в окружающем нас мире все явления сходны в том или в другом отношении.

Каким же образом обеспечивается относительно устойчивое, ста­ционарное воспроизведение социокультурных образцов? Оно обеспе­чивается контекстом. Человек никогда не имеет дело с изолированными актами деятельности или поведения. Он включен в сложнейшую систему этих актов, в систему Культуры как целого, и именно это целое определяет воспроизведение каждого отдельного образца. Указательное определение моего собственного имени, например, не будет понято как цветообозначение или как название стороны света, если все эти обозначения уже есть в контексте данной социокультурной ситуации, если они там уже функцио­нируют. Но это означает, что способность к воспроизведению образцов, делающая человека участником социальных эстафет, не является его атри­бутивной характеристикой как биологического индивида. Она социально обусловлена и изменяется от эпохи к эпохе, от одного социокультурного контекста к другому. Говоря точнее, дело не в способностях человека, а в том, что характер реализации образцов определяется не этими способно­стями, а самой Культурой, т. е. всем универсумом уже заданных и функ­ционирующих образцов. Это примерно так же, как при движении по же­лезной дороге машинист должен уметь вести поезд, но изгибы и повороты пути совершенно не зависят от его умения или неумения.

Подведем итоги. Первый состоит в том, что, идя от физики или биоло­гии, мы ничего не поймем в развитии Культуры. Это не значит, разумеет­ся, что в гуманитарных исследованиях мы не можем использовать методо­логический опыт других наук и в том числе опыт биологии или физики. На уровне методологических аналогий можно, например, говорить о социаль­ной наследственности, сравнивать социокультурные образцы и гены. Нельзя, однако, надеяться, что, исследуя человека как некоторый объект, состоящий из атомов или элементарных частиц, мы, даже в случае реали­зации самых радужных надежд физика или биолога, придем к пониманию феномена речевой деятельности или фольклора. Элементаристская онто­логия, лежащая в основе редукционизма, здесь не проходит.

Но дело не только в том, что Культуру не удается включить в иерархию систем, организованную по принципу их последовательного усложнения. Еще более существенный итог изложенного в том, что Культура не состо­ит из частей, не состоит из элементов в традиционном смысле этого слова. Здесь, в принципе, разрушается модель, заложенная еще Демокритом. Мы, конечно, различаем в развитии Культуры отдельные эстафеты, отдельные образцы, но различать - это не значит выделять. Отдельно взятый образец, как уже отмечалось, просто не может быть однозначно реализован, а по­этому, строго говоря, и не является образцом. То же самое можно выразить и несколько иначе, не пользуясь понятием «образец». Все, что происходит в обществе, - это деятельность людей. Но можно ли выделить отдельный акт деятельности? Оказывается, нельзя. Можно, конечно, заснять на кино­плёнку человека, близкого к первобытному состоянию, который бьет ка­мень о камень. Но что он при этом делает? Нужна ли ему искра или ост­рый осколок? Может быть, он подает звуковой сигнал или отпугивает духов? Ответ можно найти только в предыдущих и в последующих актах, т. е. во всей системе, куда данный акт вписан. Итог такой: Культуру нельзя разложить на элементы, ибо эти «элементы» не имеют атрибутивных ха­рактеристик, необходимых для их функционирования в культуре. Это примерно так, как, если бы, разбирая часы, мы получали не винтики и ко­лесики, а бесформенные слитки металла, пригодные для изготовления почти любых деталей.

Возможны, вероятно, две дополняющие друг друга точки зрения на мир. Одна - предметоцентризм, когда выделяют в действительности от­дельные предметы, вещи, обладающие атрибутивными характеристиками и делают их объектом исследования. Элементаризм - это один из аспектов развития предметоцентристской точки зрения. Другая позиция или уста­новка - топоцентризм, когда исходным оказывается пространство, целое, положение. «Элементы» здесь подобны точкам в геометрии: точка сама по себе не обладает никакими характеристиками и только в рамках конти­нуума становится чем-то определенным и имеющим координаты. Анализ Культуры подводит именно к топоцентрическому мировосприятию.

Редукционизм и проблема самостоятельности научных дисциплин

Переходя к обсуждению второй составляющей проблемы редук­ционизма, мы снова начнем с рефлексии физиков. «Наука, - пишет Макс Планк, - представляет собой внутренне единое целое. Ее разделение на отдельные области обусловлено не столько природой вещей, сколько ог­раниченностью способности человеческого познания. В действительности существует непрерывная цепь от физики и химии через биологию и антро­пологию к социальным наукам, цепь, которая ни в одном месте не может быть разорвана, разве лишь по произволу» [6, с. 590]. Нетрудно видеть, что в основе здесь лежит то же самое элементаристское представление об иерархии усложняющихся систем. Разве не к сходной позиции должно привести нас и рассуждение Р. Фейнмана? Ни у кого нет сомнения, что лягушка состоит из атомов и выступает в этом плане как некоторая физи­ческая реальность. Однако трудно даже представить себе те сложности, с которыми столкнется каждый, кто попытается описать лягушку, отталки­ваясь непосредственно от атомов и их расположения. Вот и получается, что разделение наук обусловлено не столько природой вещей, хотя и этим, конечно, тоже, сколько «ограниченностью способности человеческого по­знания».

Придираться здесь можно либо к онтологической модели, либо к пред­ставлению о науке, которое тоже имплицитно присутствует в приведенном рассуждении. Но онтологические возражения мы уже высказали. Гумани­тарные науки, например, не включаются в «непрерывную цепь», ведущую от физики и химии к изучению человека. И они обособлены объективно, а отнюдь не в силу ограниченности человеческих способностей познания. Попробуем пойти по второму пути.

Если считать, что наука - это некоторая программа описания и объяс­нения, то Планк, вероятно, прав: физическая программа должна в принци­пе работать при изучении всех явлений от химических соединений до че­ловека включительно. Ведь никто не сомневается, что человек, как и лягушка, состоит из атомов! Однако в этом последнем пункте нас и ждут трудности. «Чтобы был какой-то толк от физической теории, - пишет Р. Фейнман, - надо знать, где расположены атомы». Это, конечно, метафо­ра. Суть в том, что исследовательская программа физики не применима непосредственно к таким объектам, как лягушка или химическое соедине­ние, нужен посредник в виде физической модели исследуемых объектов. Кто же должен строить такую модель? Фейнман высказывается вполне однозначно: чтобы физика была полезна другим наукам, именно эти науки должны описать свои объекты на физическом языке. И действительно, физик ведь не имеет дело с лягушками, в его лексиконе нет таких выраже­ний, как «питание», «размножение», «поведение». Иными словами, он да­же не владеет той феноменологией, ради объяснения которой нужно стро­ить модель, у него, следовательно, просто нет соответствующих задач. Итак, строить модель должен биолог.

Допустим теперь, что «атомная модель» лягушки построена и что фи­зическую программу тоже удалось реализовать. Куда следует отнести по­лученное знание - к физике или к биологии? Реализация тех или иных ис­следовательских программ не может быть здесь основанием для решения, ибо новое знание получено, как мы уже отмечали, на пересечении двух разных программ, одна из которых биологическая, а другая - физическая. «Атомная модель» как раз и является средством увязывания этих про­грамм друг с другом. С одной стороны, она должна выступать как объяс­нение или описание некоторой биологической феноменологии, с другой -как объект изучения физики. Такие «двуликие» модели мы будем называть инверсивными [11]. Инверсивной, например, является механическая мо­дель газа, которая легла в основу развития кинетической теории газов и статистической механики.

Куда же следует отнести полученное знание? Ответ может быть двоя­ким. Физику не интересует такой объект, как лягушка. Поэтому, если наше знание строится как знание именно о лягушке, его следует отнести не к физике, а к биологии. Но биолог в такой же степени не занимается разра­боткой новых методов решения физических задач, это дело физика. По­этому, если для анализа нашей «атомной лягушачьей модели» пришлось использовать новые методы, соответствующие знания относятся к физике, а не к биологии. Напрашиваются следующие два вывода: а) наука развива­ется в рамках не одной, а нескольких, вообще говоря, многих исследова­тельских программ; б) границы науки определяются не столько про­граммами, ибо их много, сколько правилами или традициями референции знания, к чему именно и как это знание относится.

Приведем несколько примеров, иллюстрирующих высказанные по­ложения. Ботанические и медицинские сведения в Древней Руси система­тизировались и передавались в виде медицинских книг двух основных ти­пов: лечебников и травников. Первые представляли собой список болезней с указанием средств их лечения (чаще всего лекарственных растений), вторые - список растений с указанием их лечебного применения [3, с. 27]. Бросается в глаза некоторая симметрия этих двух разных систем знания: они легко преобразуются друг в друга без какой-либо потери содержания. Схематически лечебники можно представить так: Б-Т, где Б - это назва­ния болезней, а Т - трав. Травник в этом случае получается путем простой перестановки символов: Т-Б. Мы имеем здесь один и тот же опыт, зафик­сированный с помощью разных знаний, отличающихся друг от друга толь­ко характером референции. Но одни из этих знаний представляют собой зародыши медицины, другие - ботаники. Именно референция определяет принадлежность знания к той или иной конкретной дисциплине.

Другой, уже современный, но поэтому и более сложный пример - со­отношение биологии и географии. Вот как его характеризует И. Шмитхюзен: «Несмотря на то что обе науки, как биология, так и гео­графия, занимаются вопросами рассмотрения жизни на Земле и проблема­ми, связанными с распространением жизни (биохорологией), исходные позиции и конечные цели у этих наук различны. Биология исследует жизнь, формы ее проявления, процессы и законы ее развития, помимо прочего, также и с точки зрения их распределения в пространстве. Пред­метом географии является геосфера и ее деление на страны и ландшафты, для характеристики которых наряду с другими явлениями немаловажное значение имеет и их растительный и животный мир» [15, с. 14]. Здесь не-трудно выделить явление той же самой симметрии знаний, связанной со сменой референции. Ботаник, например, при описании вида (В) указывает и район (Р) его распространения: В-Р. Что касается специалиста по гео­графии растений, то он, в принципе, может изучать тот же район, характе­ризуя его через указание соответствующих видов: Р-В. И снова именно

референция знаний отличает здесь одну научную область от другой.

Сказанное можно проиллюстрировать и на материале исторического формирования науки. «Есть общие закономерности в становлении любой отрасли знания, - пишет В. А. Парнес. - Сначала идет период накопления сведений и фактов в рамках смежной, уже сформировавшейся науки Ино­гда он длится довольно долго. Затем, обычно благодаря деятельности од­ного или нескольких ученых, происходит переосмысливание всего накоп­ленного материала, позволяющее ввести новый научный метод применительно к исследованию именно данных объектов или явлений. Создается база для бурного развития этой области, для формирования ее научной основы и, наконец, отпочкования в виде самостоятельной науки» [5, с. 5]. Нарисованная таким образом картина достаточно абстрактна, но в ряде случаев ее можно интерпретировать как смену референции знания. Так, например, когда в 1866 г. Геккель впервые ввел в обиход термин «экология», в различных областях биологической науки уже был накоплен огромный материал о взаимоотношениях организмов со средой. Материал был, но не было осознания факта существования особой реальности, кото­рую позднее стали обозначать такими терминами, как «условия существования», «экосистема» и т. д. Иными словами, материал был, но не было соответствующей референции. Так, характеристики тех или иных видов (В), разбросанных по разным отделам биологии, могли включать в свой состав указание, что вид обитает в луговой почве (П): В-П. Формирование экологии предполагает перестройку этого описания в характеристику лу­говой почвы как определенного местообитания через указание различных организмов, в ней живущих, и их численности: П-В.

Мы не претендуем здесь, разумеется, на анализ всех аспектов форми­рования экологии, но и выделенный механизм объясняет многое. Эколо­гия - это синтез знаний, которые до этого формировались в разных науч­ных дисциплинах, в рамках реализации разных исследовательских программ. Заслуга Геккеля в том, что он задал новый принцип, новый объ­ект референции, иными словами, новую программу систематизации зна­ния. И эта программа, подобно магниту, выбрала из других областей науки нужный ей материал, преобразуя его соответствующим образом. В этом свете становится понятной следующая характеристика эколога, данная Э. Макфедьеном: «Приходится признать, что эколог - это нечто вроде ди­пломированного вольнодумца. Он самовольно бродит по законным владе­ниям ботаника и зоолога, систематика, физиолога, зоопсихолога, геолога, физика, химика и даже социолога; он браконьерствует во всех названных и во многих других уже сложившихся и почтенных дисциплинах [4, с. 15]. Сказанное ставит, конечно, перед экологией задачу разработки своих соб­ственных исследовательских программ, но не порождает никаких редукционистских поползновений. Референция знания и здесь оказывается ре­шающим фактором, определяющим границы науки.

Приведенные примеры специально подобраны с целью показать, как происходит дифференциация наук в условиях их большой содержательной близости, когда результаты одной области легко преобразуются в резуль­таты другой. При более внимательном рассмотрении здесь можно выде­лить еще один аналогичный механизм, уже непосредственно связанный с проблемой редукционизма.

Географ, для того чтобы построить свое знание типа Р-В, должен уметь выделять и описывать виды, иными словами, он сталкивается здесь с зада­чами систематики. В такой же степени и биолог при описании видов типа В- должен уметь выделить и охарактеризовать соответствующий геогра­фический район. В какой степени они могут быть полезны друг другу? При этом надо иметь в виду, что Р и В в работе каждого из них могут быть разными. Например, районы, хорошо описанные у географа, могут не представлять интереса для биолога и наоборот. Для биолога поэтому не столько важны конкретные описания, сколько сам опыт выделения рай­онов, нанесения их на карту и т. д. В такой же степени и географа интере­сует именно опыт работы систематика, а не только его конкретные результаты. Мы сталкиваемся здесь с еще одним случаем симметрии знания, ко­торый заслуживает специального рассмотрения.

Представьте себе описание конкретного эксперимента, например экс­перимента по определению скорости света. К этому описанию можно от­носиться двумя различными способами. Все зависит от того, интересует нас свет и скорость его распространения или метод измерения этой скоро­сти. В первом случае описание будет выглядеть как знание о свете, во вто­ром - как описание образца деятельности, которую можно по этому опи­санию воспроизводить. Одно и то же описание воспринимается как знание двух разных типов. Это либо предметно ориентированное знание, пред­ставляющее собой характеристику какого-либо явления, либо знание-рецепт, знание-метод. Фактически и здесь речь идет о смене референции, которая задается исходной установкой воспринимающего. Конечно, метод может быть задан не только на уровне описания конкретного образца, но и в виде общего предписания. Тогда симметрия нарушится. Но в простей­шем и исходном случае предметные и рецептурные знания существуют как два истолкования одного и того же описания и преобразуются друг в друга без потери содержания. Возвращаясь к предыдущему примеру, мож­но сказать, что географ и биолог, строя предметные знания, одновременно обслуживают себя и друг друга также и методами работы.

Нам важно следующее: исходная двойственность конкретных описаний лежит в основе еще одного механизма дифференциации наук. В их составе выделяются и обособляются конкретно-предметные и методические раз­делы. Можно, например, описывать ареалы конкретных видов, а можно разрабатывать методику таких описаний; можно описывать минералы, фиксируя, в частности, их физические свойства, а можно интересоваться не минералами, а способами определения их физических свойств. Во всех этих случаях мы имеем дело с тесно взаимосвязанными дисциплинами, выросшими из одного корня, и было бы более чем странно, если бы, на­пример, методика описания минералов претендовала на ассимиляцию опи­сательной минералогии. Однако именно дисциплины методической ориен­тации, точнее, их представители как раз и проявляют иногда редук­ционистский максимализм по отношению к другим наукам. Объяснить это можно только одним способом: в силу самой своей ориентации, они явля­ются носителями исследовательских программ, предназначенных для дру­гих областей знания, для внешнего потребителя. К числу таких методиче­ски ориентированных дисциплин относятся и основные разделы физики.

Дисциплины конкретно-предметной и методической ориентации об­разуют сложные объединения, которые мы будем называть программно-предметными комплексами. Они дают хороший материал для анализа взаимоотношений между науками. Рассмотрим несколько примеров, заве­домо упрощая и схематизируя реальные ситуации. Существует океанология - наука об океане. Может показаться, что она точно собрана из других наук: динамика океана, оптика океана, химия океана, биология океана. Океанология не одинока. Возьмем в руки какой-нибудь учебник по гля­циологии - науке о ледниках, картина, в принципе, та же самая: физика льда, лед как минерал, т. е. минералогия льда, лед как горная порода, т. е. петрография льда... Можно ли говорить о самостоятельности этих дис­циплин? В свете вышеизложенного, несомненно, можно и нужно. Границы наук определяются традициями референции знания, а океанология или гляциология связаны с изучением конкретных объектов, океана и ледни­ков. Другое дело, что в ходе этого изучения они реализуют исследователь­ские программы, задаваемые другими научными дисциплинами, которые в этой связи выступают как методически ориентированные.

Получается следующая картина. Одна и та же исследовательская про­грамма, например программа физики, может быть реализована при изуче­нии большого количества разнородных явлений: океан, ледники, атмо­сферные явления, живые организмы... С другой стороны, изучение каждого из этих явлений предполагает реализацию не одной, а многих ис­следовательских программ. При этом возникают две возможности органи­зации знания: либо нас интересуют конкретные характеристики изучаемых объектов, либо методы получения этих характеристик. В одном случае мы как бы собираем знания вокруг точек пересечения многих программ, в другом - фиксируем то общее, что характеризует одну программу при ее движении от точки к точке. Возникающая таким образом совокупность дисциплин и образует программно-предметный комплекс. Отдельные науки напоминают здесь грибы, которые, хотя и растут, казалось бы, изолиро­ванно друг от друга, но тесно связаны общей грибницей и должны рас­сматриваться как один организм.

Более конкретно наша мысль состоит в следующем: все научные дис­циплины живут и развиваются только в составе программно-предметных комплексов. Это относится в равной мере как к дисциплинам предметной, так и методической ориентации. Причем именно здесь действуют те меха­низмы, с которыми мы столкнулись на материале простого и прозрачного примера Р. Фейнмана. Для реализации теоретических и исследовательских программ нам необходимо предварительно описать объект на соответст­вующем языке, т. е. построить инверсивную модель объекта. Гидродина­мика, например, не может быть непосредственно использована при изуче­нии океана. Мы должны предварительно выделить там гидродинамические явления и осуществить переход от эмпирической реальности к идеализи­рованным моделям, что представляет собой нередко исключительно сложную задачу. Но что и означает развитие соотве<