Человек из россии: позавчера, вчера и сегодня

Оценивая нынешнюю ситуацию в стране, многие забывают, что нарушены, пришли в упадок не просто хозяйство страны, экономика, медицина, образование, но изменился главный стержень, цель и условие всех этих институтов - сам человек. Нередко, узнавая, что ты из Рос­сии и желая показать свою эрудицию и расположенность, западный собеседник может воскликнуть нечто вроде: "О, Россия, Толстой, Дос­тоевский, русские иконы..." Вначале это может показаться приятным, но потом настораживает - не так ли могли приветствовать лет 80-90 назад, но разве ничего за это время не произошло, не изменилось, не прибавилось, разве была лишь пауза, перерыв, после которого мы мо­жем начать со свежими силами прерванную жизнь, словно проснувшись от дурного сна?

Эта коллизия почему-то живо напоминает автору этих строк случай из практики работы с больными алкоголизмом. Выходит такой больной из психиатрической лечебницы, встречает знакомого и между ними происходит примерно следующий диалог. "Где был?" - "В больнице". - "От чего лечили?" - "От алкоголизма". - "Вылечили?'' "Вроде выле­чили". -"Ну тогда пойдем выпьем, отметим это дело".

В обеих описанных ситуациях не принимается в расчет, что произошло нечто существенное, кардинальное, что изменились душа и организм, что человек становится иным и обращаться к нему как к прежнему неверно, а в ряде случаев и просто опасно, как опасно принять фальшивый образ за подлинный.

В прошлой главе уже говорилось о направленности советской власти на подавление индивидуальности, уничтожение "человека в человеке", дискредитацию духовных ценностей и т.д. Речь шла, однако, в основном, о внешних моментах, об идеологическом, партийном давлении на человека, на все институты общества, вклю­чая науку, в частности, психологию. Но что же конкретно сформировалось под этим прессом, каковы основные характеристики этой новой человеческой формации и может ли она теперь, когда давление снято, быстро претерпеть изменения к лучшему? Без ответа на эти вопросы трудно делать какие-либо прогнозы в любой области современной жизни России, в том числе и в области развития психологии.

И первое, что необходимо, - это развести два типа нравственного сознания: свойственного советской эпохе, советской культуре и куль­туре, ей предшествующей, - русской, чтобы в дальнейшем не смеши­вать эти два типа и не принимать один за другой. Сразу отметим, что речь в последующем кратком анализе пойдет не о всем многообразии вариантов нравственного сознания, могущих наличествовать в том или ином виде культуры, а о типе доминирующем, вернее, эталонном (речь идет не о статистистике, а об уповании), к которому устремлялась культура, в котором она хотела определиться, олицетвориться, запе­чатлеться.

Если с учетом этого ограничения обратиться к классической лите­ратуре и другим памятникам культуры, то станет достаточно очевид­ным, что для русского типа подразумевалась тонкая душевная органи­зация, ранимость, лиризм. Обратившись к источникам и памятникам советской культуры так же с достаточной очевидностью можно уви­деть в советском типе огрубленность, отсутствие тонкости и лиризма. Для русского типа почиталось ценным понятие жалости, милосердия, сострадания к униженным и оскорбленным. Достаточно напомнить, что на памятнике Пушкину в Москве выбиты слова как бы подытожи­вающие его основную ценность для России: "И долго буду тем любезен я народу // Что чувства добрые я лирой пробуждал, // Что в мой жестокий век восславил я свободу // И милость к падшим призывал".

Иное прославлялось и формировалось в качестве идеала и устремления у советского типа. Интересно в этом плане сравнить даже внешние облики двух московских памятников-соседей: Пушкину - величайшему русскому национальному поэту и Маяковскому - по вердикту Сталина - величайшему поэту советской эпохи. Задумчивый, как бы ушедший в себя Пушкин и в позе бойца, грудь вперед, "агитатор, горлан, главарь" Маяковский. И даже неважно, что современник и знакомый Маяковского Илья Эренбург писал в начале 60-х, что, проезжая ежедневно (он жил неподалеку) мимо памятника Маяковскому, он видит на постаменте человека, которого никогда не знал таким в жизни. Может быть, и Пушкин был редок в той позе и манере, в какой поставил его скульптор Опекушин на Страстном бульваре. Дело в данном случае в образе поэта, выразителя дум, как он виделся, символизировался в двух культурах. И если Пушкин звал к милости, то Маяковский - к борьбе, передавая в качестве послед­него аргумента слово "товарищу маузеру". Сопоставление будет непол­ным, если особо не отметить, что для русского образа был характерен возвышенный идеализм и религиозность; для советского - грубый материализм и воинствующий атеизм.

Во избежании недоразумений подчеркнем еще раз, что речь идет не обо всех, конечно, людях, живших в России или Советском Союзе, а лишь отипе русского человека и отипе советского человека, т.е. о том, к чему стремилась и куда призывала русскую душу ее духовная история, идеология и жизнь, и о том, к чему стремилась и что насаж­дала вся советская история, идеология и жизнь. Речь о направленностях, типах культур, кристаллизуемых в определенных нравственных образах личности.

Но мы говорим пока о внешних, феноменологических различиях, за которыми должны лежать и вполне определенные внутренние, струк­турные. Однако чтобы усмотреть их, необходимо выдвинуть некото­рые дополнительные психологические основания.

Рассмотрим такой важнейший для характеристики личности пара­метр, как типичный, преобладающий для нее способ отношения к другим людям и соответственно самому себе. Исследования [1, 2, 3] показывают, что можно выделить несколько принципиальных уровней в структуре личности.

Первый уровень - эгоцентрический. Он определяется преимущест­венным стремлением лишь к собственному удобству, выгоде, престижу и т.п. Отношение к себе здесь как к единице, самоценности, а отношение к другим - сугубо потребительское в зависимости лишь от того, помогает ли другой личному успеху или нет. Если помогает, то он оценивается как удобный, хороший, если не помогает, препятствует, затрудняет, то как плохой, враг.

Другой, качественно иной уровень - группоцентрический. Человек, стоящий на этом уровне, идентифицирует себя с какой-либо группой и отношение его к другим людям зависит от того, входят ли эти другие в его группу или нет. Группа при этом может быть самой разнообразной: как маленькой, тесной, например, семья, так и достаточно большой, например, нация, народ, класс. Если другой входит в такую группу, то он обладает, свойством самоценности (вернее, "группоценности", ибо ценен не сам по себе, а своей принадлежностью, родством группе), достоин жалости, сострадания, уважения, снисхождения, прощения, любви. Если же другой в эту группу не входит, то эти чувства могут на него не распространяться.

Следующий уровень назовем просоциалъным или гуманистическим. Для человека, который достигает этого уровня, отношение к другому уже не определяется только принадлежностью к определенной группе. За каждым человеком, пусть даже далеким, не входящим к группу, подразумевается самоценность и равенство его в отношении прав, свобод и обязанностей. Если на первом описанном нами уровне другой человек выступает как вещь, как подножие эгоцентрических желаний, если на втором - все другие делятся на круг "своих", обладающих самоценностью, и "чужих", ее лишенных, то на третьем уровне прин­цип самоценности человека становится всеобщим. По сути, только с этого уровня можно говорить о нравственности, только здесь начинает выполняться старое "золотое правило" этики — поступай с другими так, как бы хотел, чтобы поступали с тобой, или известный императив Канта, требующий, чтобы максима, правило твоего поведения было равнопригодно, могло быть распространено, как правило, для всего человечества. На стадиях предыдущих речи о нравственности нет, хотя можно, разумеется, говорить о морали - эгоцентрической или группоцентрической, корпоративной.

Просоциальная, гуманистическая ступень кажется многим высшей из возможных для развития личности. Однако над ней есть еще одна. Ее можно назвать духовной или эсхатологической. На этой ступени человек начинает осознавать и смотреть на себя и другого не как на конечные и смертные существа, но как на существа особого рода, связанные, подобные, соотносимые с духовным миром. Как на суще­ства, жизнь которых не кончается вместе с концом жизни земной. Иными словами, это уровень, на котором, в рамках которого решаются субъективные отношения человека с Богом, устанавливается личная формула связи с Ним. Если говорить о христианской традиции, то субъект приходит здесь к пониманию человека как образа и подобия Божия, поэтому другой человек приобретает в его глазах не только гуманистическую, разумную, общечеловеческую, но и особую сакраль­ную, божественную ценность.

Понятно, что на каждой ступени меняется представление о благе и счастье. На первой ступени - эгоцентрической - это личное благо и счастье вне зависимости от того, счастливы или несчастны другие. (Лучше даже, чтобы они были несчастны, чтобы на их фоне ярче сияло твое счастье). На второй ступени благо и счастье связаны с процве­танием той группы, с которой идентифицирует себя человек. Он не может быть счастлив, если терпит несчастье его группа. В то же время, если терпят несчастье и ущерб люди, не входящие в его группу, то это мало влияет на ощущение его счастья. На третьей ступени счастье и благополучие подразумевают их распространение на всех людей, все человечество. Наконец, на четвертой ступени к этому прибавляется ощущение связи с Богом и представление о счастье как служении и единении с Ним.

Чтобы приблизиться к пониманию резальной сложности, необходимо добавить, что помимо намеченной "вертикали души", ее подъемных уровней существует шкала степеней присвоенности тех или иных смысловых содержаний и мотивационных устремлений, принадлежащих к разным уровням. Так, можно говорить о неустойчивых, ситуативных смысловых содержаниях, характеризующихся эпизодичностью, зависи­мостью от внешних обстоятельств; далее об устойчивых, личностно присвоенных смысловых содержаниях, вошедших, вплетенных в общую структуру смысловой сферы, и, наконец, о личностных ценностях, определяемых нами как осознанные и принятые человеком наиболее общие, генерализованные смыслы его жизни.

Если уровни смысловой сферы составляют вертикаль, орди­нату системы смысловых отношений, то намеченные степени при­своенности их личностью (ситуативная, устойчивая, личностно-цен-ностная) составляют горизонталь, абсциссу этой системы. Поэтому одно и то же внутреннее смысловое побуждение или его внешнее проявление, деяние, поступок могут иметь разное внутреннее обоснование и душевный резонанс в зависимости от того, являются ли они только ситуационно-обусловленными или есть следствие выстра­данных и сознательно исповедуемых личностью ценностей. Это обстоятельство весьма осложняет характеристику душевной жизни, делая ее ареной внутренней борьбы разных тенденций и уровней, с той или иной степенью интенсивности заявляющих о себе. Вспомним афоризм: "Я человек и ничто человеческое мне не чуждо". Если каждого строго "разобрать" на составляющие, его желания, помыслы, потребности и цели, то отдельные детали этого "конструктора" под названием "душа человеческая" окажутся, во-первых, во многом сходными, а, во-вторых, их набор и наименования - во многом одинаковыми. Важны не выхваченные из контекста отдельные час­ти, а их неповторимое соотнесение, сочетание, общая устремлен­ность, противоборство, которые и составляют захватывающую картину человеческого духа, его восхождение или нисхождение, под­вижничество или прозябание, подвиг или падение.

Поэтому сказанное вовсе не означает, что людей можно клас­сифицировать, расставлять по определенным ступеням. Все четыре уровня, так или иначе, присутствуют, сочетаются в каждом человеке, и в отдельные моменты хотя бы ситуативно побеждает один уро­вень, а в какие-то - другой. Однако вполне можно говорить и о некотором типичном для данного человека "душевном профиле", типичном устремлении. Так, хотя для выраженного эгоцентриста впол­не возможны и группоцентрические, и гуманистические, и даже духовные порывы, однако они, как правило, быстро гаснут, отступают в реальной жизни перед мотивами эгоцентрическими, успевшими при­обрести в его душе статус личностных ценностей.

И напротив, личности просоциального или духовного складов не просто пребывают в башне из слоновой кости, но обычно ведут тяж­кую и постоянную борьбу с нижележащими уровнями души. И потому эгоцентрист при определенных обстоятельствах может возвыситься, а духовный, религиозный человек пасть, низвергнуться в одночасье в бездну.

Вертикаль души раздираема и движима непримиримым в этой жизни до конца противоречием. В философии оно нередко означается как родовидовое, как противоречие между безграничностью, безмасштабностью, трансцендентностью человека как представителя рода че­ловеческого и одновременно его явной ограниченностью, хрупкостью, конечностью как конкретного индивида. В религии это противоречие между пониманием человека как праха земного, дни которого как уклоняющаяся тень и он как трава, что весной зелена и свежа, а к осени завянет и пожухнет и - одновременным провозглашением чело­века образом и подобием Самого Бога[21]. Эти два разнонаправленных вектора - к бесконечному, вечному, горнему и к конечному, ограни­ченному, дольнему - по-разному преломляются, вмещаются в человека в зависимости от его наличной духовно-психологической структуры. Тот или иной исход этого противоречия в главном определяет восприятие, взгляд человека на себя и других, на мир в целом. Эгоцентрист стремится утилизовать мир (в том числе и горний) для себя. для своих удобств и выгоды; группоцентрист - сделать мир служащим, отвечаю­щим интересам его группы; просоциально ориентированный - сделать мир равноприемлемым и славным для всех; духовно ориентированный - обожить мир, поднять, возвысить себя и мир к Богу, дабы воля Его была "яко на небеси, и на земли".

Каждый подъем, восхождение по этой лестнице не означает пол­ного забвения ступеней предыдущих, происходит не уничтожение их, а преобразование. Они становятся иными, освещаются иным светом и смыслом. Так вера в Бога не отнимает у человека определенной заботы о себе, долга перед семьей, любви к тесному кругу друзей, к доро­гому сердцу земному Отечеству, но делает эти заботы, долги, любовь иными, не замкнутыми в себе лишь самих, а свершаемыми, творимыми во имя бесконечно большего чем ты, твоя семья и твое земное Оте­чество. И от этого твои заботы, дела и любовь не умаляются, а напро­тив, поднимаются, усиливаются, обретают твердую почву, становятся более верными, ценными, нужными тесному ли кругу. Родине или человечеству в целом. Ведь если делаешь во имя конечного, то и дело твое конечно, если же делаешь во имя великого и бесконечного, то и дело твое, приобщаясь к этому великому, становится бесконечным, вечным. Сделанное с любовью и во имя Бога - бесконечно.

Сопоставимой с предложенной является классификация Епис­копа Михаила Таврического (Грибановский, 1856-1898), который раз­личал четыре течения или сферы внутренней жизни: 1) течение материальной и чувственной жизни, где люди стихийно несутся и движутся во взаимной жестокой борьбе; 2) сфера умственной жизни, которая в своем колеблющемся и меняющемся свете соединяет людей через следование, единение вокруг определенных идей; 3) сфера высших человеческих симпатий и сострадания; 4) сфера свободной веры. В борьбе этих течений совершается драма внутренней жизни человека, у каждой из сфер - свои законы, свойства, природа. Срав­нивая этот подход с изложенным выше, нетрудно увидеть, что сфера материальной и чувственной жизни - опора и суть эгоцентрической ступени. Группоцентризм требует уже, помимо чувственности, соединя­ющую "идею", активизацию умственной сферы. Гуманистическая ступень подразумевает развитие сферы высших человеческих симпатий и сострадания. Наконец, только на эсхатологической ступени человеку открывается духовное солнце, область подлинной свободы служения Богу.

Можно использовать для иллюстрации и церковный образ "прозрач­ности". Эгоцентрист по большей части прозрачен, открыт лишь для яв­ных себялюбивых побуждений, тогда как в отношении вышележащих уровней он замутнен, неверен, случаен, видит их в дымке, искажении, дурном преломлении. Подъем по ступеням развития личности это все большая открытость, прозрачность человека ко все более высоким смыслообразующим уровням. Духовная, эсхатологическая ступень спо­собна делать человека открытым, прозрачным Самому Богу. Это может произойти ситуативно, на время и далее замутиться надолго, а может стать и относительно постоянным состоянием. Вот тогда-то мы видим и говорим, что человек светится весь, излучает добро и свет. Точнее не он, а через него, прозрачного Богу. В любом, однако, случае эти устремления не являются простыми следствиями решений ума, это решения, подвиги жизни, реализация духовно-практическая, а не отвле­ченно-умозрительная. Можно сколь угодно много рассуждать о высоте, видеть блеск ее, понимать преимущество и благость пребывания на ней, но кто, кроме тебя самого, может свершить путь восхождения. Господь ведет, но ты идешь. Поэтому борьба духовная постоянна и лишь смерть подводит ее земной итог...

Теперь, после этого отступления вернемся к проблеме различения человека русской культуры и человека советского и попытаемся с помощью описанного психологического инструментария несколько уточ­нить данное различение. Добавим к этому для сравнения и человека западного (по преимуществу, центрально- и западноевропейского). Надо ли вновь подчеркивать, что речь пойдет, конечно, об абстракции, о том, к чему стремилась соответствующая культура - русская, совет­ская и западная - в качестве своего образца, цели, упования[22].

Русская культура при всех ее издержках стремилась к образованию и реализации в человеке духовного, эсхатологического уровня как глав­ного и определяющего его нравственный облик. Любое дело, чтобы быть признанным, благим, нужным, должно было быть оправданно, со­отнесено с христианским намерением, со Христом. Все остальные дея­ния, пусть и приносящие внешнюю, материальную пользу, рассматри­вались как зло. Францию называли прекрасной, Германию верной, а Россию святой не потому, что в первой все так хороши собой, во второй все верны слову, а в третьей все святы, а потому, что во Франции, как нигде, поклонялись и ценили красоту, в Германии - вер­ность, а в России - святость.

Советская культура всей мощью тоталитарной системы форми­ровала (можно сказать, грубее и точнее - формовала, прессовала) иной тип личности - группоцентрический. Главными были класс, партия, ком­мунистическое общество, а все, кто вокруг - враги, против которых возможны любые средства борьбы. Все строилось на такой, по сути дела, донравственной позиции.

Западная культура выносила в себе просоциальную, гуманисти­ческую ориентацию - стремление в идеале нести благо всем людям, человечеству в целом.

Этим ориентациям способствовали и одновременно их отражали весьма многие обстоятельства и условия.

Возьмем, к примеру, западный вариант. Западная государствен­ность формировалась как стремление к праву, такому порядку, при ко­тором каждый член общества был бы в равной степени защищен зако­ном и ответствен перед ним. Центральными здесь стали понятия чести, справедливости, закона. Отсюда глубокая разработка, постепенное укоренение в массовом сознании, реальное юридическое обеспечение гарантий прав, свобод человека и других гуманистических ценностей.

Русская история не знала закона в западном понимании, она пропи­тана произволом царей, губернаторов, любого начальника. Российский человек, по сути, всегда чувствовал себя бесправным. Если он и мог к чему-то апеллировать, то не к закону, а к совести, состраданию, христианскому милосердию другого, т.е. он как бы миновал инстанцию правовую и апеллировал сразу к духовному уровню. Поэтому в "профиле" русской души наблюдается как бы провал правового сознания, но именно это одновременно способствовало, подталкивало к жизни духовной. Царь мог миловать, а мог казнить. И это зависело не от закона, а от того, внемлет ли он мольбе, просьбе, простит ли "Хри­ста ради", а не ради такого-то параграфа[23]. Ключевым таким образом является слово "совесть".

Что же касается советской морали, то она, как было сказано, является группоцентрической, ключевым здесь является понятие "клас­совое сознание", т.е. для снисхождения и оправдания, скажем, надо апеллировать не к закону и чести, не к совести и Богу, но к классовой целесообразности и пользе.

Различаются и богословие, культ в этих трех человеческих ре­альностях. Западное богословие - это больше богословие правил, рег­ламентации, объяснений. Православие тяготеет к аскетике, личному пути и подвигу стяжания Духа Святого. Что касается советского "бого­словия", то это чистое идолопоклонство. Символом его остается гроб­ница в центре Москвы с бальзамированным телом Ленина, к которому на добровольное поклонение стекались миллионы советских людей[24],

Теперь мы можем задать вопрос: какой же нравственный тип является доминирующим на сегодняшний день в бывшем Советском Союзе. С точки зрения многих, коммунизм кончился, потерпел крах и все легко, и свободно могут вернуться к прежней, замечательной рус­ской культуре. Этот взгляд, однако, совершенно игнорирует психоло­гическую реальность. Внутренние установки, сформировавшиеся за годы советской власти, не могут измениться в одночасье и во многом они остались прежними, донравственными, группоцентрическими. Дей­ствительно, сейчас налицо взрыв сепаратистских и националистических тенденций. Каждая область, республика, нация, город начинают думать только о себе и о своих групповых интересах. Это та же внутренняя группоцентрическая ориентация, которая лишь изменила свой объект; раньше это была классовая ориентация, теперь - местническая или националистическая, поэтому бывшие партийные работники так легко пересели в кресла руководителей, им не надо даже и душой кривить, потому что группоцентрическая суть остается, меняются лишь объек­ты ее приложения.

Таким образом, мы должны констатировать, что выращено поко­ление людей с группоцентрическими идеологией и установками. Эта идеология держалась на авторитете, принуждении, силе группы и того, кто ее олицетворял или в ком видели, хотели видеть, таковое олицет­ворение, поэтому-то группоцентризм с неизбежностью вел к вождю, фюреру. Теперь прежний, великодержавный, "большой" группоцент­ризм распался, вернее, расползся на множество мелких, но от того еще более ограниченных, агрессивных, опасных. Некоторые на Западе уже стали подумывать, а не легче ли было иметь дело пусть с агрессивным и кичливым, но все же единым Советским Союзом, чем с этой массой амбициозных и конфронтирующих друг с другом стран, легко меняю­щих свои решения, не имеющих практически никаких гарантий надеж­ности и стабильности развития.

То же с группоцентрической моралью - она разбилась, расползлась на множество мелких и сугубо корпоративных. Отсюда феномен "обва­ла нравственности" и если раньше темные, преступные, дезорганизую­щие силы хоть как-то сдерживались властью, не заинтересованной в общем, хаосе, то теперь они вышли наружу, опредметились, стали задавать тон. Как следствие этого "обвала" - отравление всех источни­ков жизни: и духовных и уже вполне материальных, первоосновных - рек, земли, пищи, воздуха. Наша Родина перестала быть местом, приспособленным для нормального человеческого жилья, это сейчас полная опасностей и тревог дорога, по которой нам предстоит идти в надежде заново обрести себя. Наивно думать, что можно просто, как ни в чем, ни бывало вернуться в прежнее - будь то социализм или дореволюционное бытие России. Так же наивно думать, что можно, в одночасье, перечеркнув свою историю, оказаться в положении среднего западноевропейского бюргера. Из переходного нашего времени взрастет другой человек, путь которого - либо вниз, к хаосу мелкого группоцентризма, затем эгоцентризма, войне всех против всех, либо на подъем, подвиг, преодоление; к вышележащим уровням нравственного бытия. Первое означает гибель, второе - возрождение. Экономика - и это надо понять - лишь следствие того или иного решения и пути.

Конечно, мы мечтаем о подъеме, сколь бы труден и маловероятен он ни был. Но с чего в этой ситуации начать первый шаг?

ПУТЬ К ОТЧЕМУ ДОМУ

"Зло либерального XIX века, - писал прежде всего применительно к горькому опыту России философ Федор Степун, - было, в конце концов, лишь неудачей добра. Сменивший же его XX век начался с невероятной по своим размерам удачи зла. Удача эта ничем необъяснима, кроме как качественным перерождением самого понятия зла. Зло XIX века было злом, еще знавшим о своей противоположности добру. Зло XX века этой противоположности не знает. Типичные люди XX века мнят себя, по Ницше, "по ту сторону добра и зла". Это совсем особые люди, бесскорбные и не способные к раскаянию. Думается, что их "великие дела", даже если бы они и породили какие-нибудь поло­жительные результаты, никогда не преобразятся в памяти "благодар­ного" потомства в светлые подвиги. А впрочем, как знать? Еще неизвестно, какими людьми будут наши потомки" [4, с. 361].

Осознаем, что мы и есть те потомки, о которых с тревогой, но и тайной надеждой писал Степун. И нам, а не кому-нибудь иному, пред­стоит твердо внять, какими людьми мы стали и чего хотим в будущем. Одно ясно - психология, как и история, при всей кажущейся раз­мытости, случайности событий и их оцеплений обладает на самом деле весьма жесткой внутренней логикой развития.XX век - это урок и развернутая предметная демонстрация этой логики. Страшно получить, пережить такой урок, но еще страшнее его забыть, не извлечь из него выводов, а потому остаться беззащитным перед новым и уже окон­чательным поражением. И если XX век начал свое падение с того, что стер грань, черту между добром и злом, то мы должны начать с ее восстановления. Это восстановление не отменит, не уничтожит зла, но зло будет названо и займет свое место - место исключения, откло­нения, упадка, а не образца и правила, принимаемого большинством.

Итак, первый шаг ясен, но что он должен означать и в чем кон­кретно выражаться для нашей профессиональной области - психологии, ее будущего?

Думаю, что ответ на этот вопрос - общий, единый не только для психологии, но и для всей нашей жизни, не только для рассматриваемой нами проблемы человека, но и для каждого конкретного человека. Вспомним, наконец, что мы пребываем в христианской культуре, центром которой является вера, поклонение, подражание Иисусу Христу, духовная связь с Ним. Вспомним так же, что целые великие народы гибли тогда, когда угасал огонь веры, религии, их питающей. Цивилизация, как отмечалось, - связь вещей, технологий, производств, предметов, тогда как культура - связь людей. Гибель культуры, т.е. осмысленной и возвышенной связи людей, с неизбежностью ведет и к гибели цивилизации, от которой остается только груда черепков, обрывков преданий, мертвый язык, на котором уже никто не говорит, -место римлянина заступает итальянец, жителя Эллады - современный грек. Люди же в культуре связаны, спаяны не просто непосредственной симпатией или антипатией, но через Бога, которому поклоняются. ИсторияXX века - это история отпадения от христианского Бога и наглядная иллюстрация того, что происходит вследствие этого отпадения. Часть этих следствий, отраженных в маленьком зеркальце нашей науки - психологии - мы и пытались показать в этой и предыдущей главах. И будущее мира, как и психологии, в частности, зависит от того, вернется ли мир и психология, в частности, к Свету Христову или будет по-прежнему бродить в лабиринтах тьмы. Задача христианской культуры и христианской психологии как крохотной части ее - обнаруживать, являть, указывать этот Свет, оборонять, обере­гать от ложных ходов и гибельных путей, помогать человеку в нелег­ком, но единственно благом пути следования Ему.

"Не мир Я принес, но меч", - сказал Христос, меч истины, разде­ляющий добро и зло. Наш век оказался веком размывания этих границ, веком развенчания человека и потакания злу, веком отстранения, "умывания рук". Восстановление границ - это не просто вспоминание прежних заповедей, которые мы давно преступили, это - в применении к психологии - взгляд, исследование, испытание возникающих вопросов с позиций христианских. Такой взгляд вовсе не отменяет прежних достижений психологии, весь добытый учеными трудами массив фактов и знаний, но определит их значение и роль в нашей культуре, в общем замысле человеческого существования.

Когда-то на заре отечественной психологии, на торжестве офи­циального открытия (23 марта 1914 г. по старому стилю) первого в России Психологического института при Московском университете, Преосвященный Анастасий, Епископ Серпуховской после молебна обратился к присутствующим со словами, которые ввиду их важности приведем достаточно полно: "Душа, созданная по образу Божию, - это поистине венец творения. Разумная, она отражает в себе и познает весь мир; свободная - она способна к нравственному действию. Неуди­вительно поэтому, что она всегда привлекала к себе испытующие взоры мудрецов и ученых. До последнего времени изучение душевной жизни производилось лишь при помощи самонаблюдений; но несколько десятилетий тому назад, человек, измеривший моря и земли, исчис­ливший движение планет небесных, подошел и к душе с мерою и числом. В Старом и Новом Свете люди при помощи хитрых аппаратов уже пытаются путем воздействия на тело, заставлять душу давать нужные им ответы, стремятся с точностью установить законы ду­шевной жизни. И конечно, возможно точное изучение душевных явлений, вообще говоря, можно только приветствовать. Но, стремясь расширить круг психологических знаний, нельзя забывать о естест­венных границах познания души вообще и при помощи эксперимен­тального метода, в частности. Точному определению и измерению может поддаваться лишь, так сказать, внешняя сторона души, та ее часть, которая обращена к материальному миру, с которым душа сообщается через тело. Но можно ли исследовать путем эксперимента внутреннюю сущность души, можно ли измерить ее высшие прояв­ления?.. Не к положительным, но к самым превратным результатам привели бы подобные попытки" [5. С. 2].

Психологи, по сути, ни тогда - до революции, ни тем более после нее не вняли этому пастырскому предостережению. Разумеется, они не смогли исследовать душу экспериментально и измерить ее числом просто потому, что душа не поддается такому насилию. Но они пошли другим, еще более опасным путем - вовсе исключили душу из своего рассмотрения. Психология началась с потери души, о чем подробно говорилось в начале прошлой главы. И потеря эта не могла не привести к самым пагубным результатам и следствиям, одним из которых стала утрата единства самой психологической науки.

В тот же торжественный день, выступая вслед за Епископом Анастасием, об угрозе этому единству говорил уже основатель и пер­вый директор Института профессор Г.И. Челпанов: "Психология распадается на такие части, которые совершенно друг с другом не связаны. Вследствие этого психология начинает утрачивать свое единство. Ей грозит распад... Нужно принять меры к сохранению единства психологии. Такому объединению может способствовать Инс­титут, если в нем первенствующее место отводится общей психологии. Тогда общая психология и ее основные принципы будут иметь руко­водящее значение для всех возможных видов психологического иссле­дования: для психологии детского возраста, зоопсихологии и др. Бла­годаря общей психологии они будут объединены" [5. С. 4].

Г.И. Челпанов считал таким образом, что психологию соберет воедино особый ее раздел - общая психология. Спустя 15 лет о важ­ности общей теории психологии как скрепляющем моменте говорил Л.С. Выготский, наконец, спустя 60 лет, в 70-х годах третий выдаю­щийся русский психолог - А.Н. Леонтьев - говорил, по сути, о том же самом: психология рассыпается, расползается, переполнена отдельными фактами, но нет единого скрепляющего начала, пути созидания которого он видел опять же в общей теории психологии.

Разделим две стороны: диагноз (распад психологии) и лечение - создание "скрепляющей" общей психологии. Диагноз очевиден: сегодня, как и во времена Челпанова, Выготского или Леонтьева, психология представляет собой конгломерат фактов, школ, направлений и иссле­дований, чаще почти никак друг с другом не связанных. Предлагаемое корифеями лечение несомненно полезно, значимо, даже необходимо, но отнюдь недостаточно — перманентный его провал, постоянное возвра­щение к одному и тому же печальному положению вполне доказывает это. В чем ошибка? Единство обретается через связь с иными, более высокими уровнями. Общая психология конечно выше (общее) частных областей. Почему же она не схватывает, не "скрепляет" части в целое? Да потому, что скрепляющее начало психологии не внутри самой психологии находится, не в тонкости и совершенстве эксперимен­тального исследования или психологического анализа обретается. Оно обретается через возврат в психологию того, что психология экспе­риментально исследовать и измерить числом принципиально не может. Оно обретается через возврат бессмертной души, ради спасения которой свершает человек земной свой путь, вернее (если соблюдать должную субординацию), через возврат психологии к признанию реальности и главенствующей роли души. И хотя, повторим, душа останется преимущественно вне рамок психологических исследований, ее постулирование, ее благоговейное признание, постоянная необхо­димость соотнесения с самим фактом и целями ее существования неиз­бежно изменят, преобразят формы и суть этих исследований.

Психологию, как и переправу через реку надо ориентировать на более высокое, чем то, к чему надеемся пристать, ибо, как говорилось выше, один из главных парадоксов жизни состоит в том, что для достижения реального и возможного надобно стремиться к идеальному и невозможному. Маркс когда-то решительно утверждал, что "упразд­нение религии как иллюзорного счастья народа есть требование его действительного счастья". Опыт нашей страны показал обратное: упразднение, упадок веры как условия, основы действительного счастья народа есть требование его иллюзорного счастья - и земля не родит, и нравственность гибнет, и наука из необходимого подспорья становится опасной и античеловечной. То, что предлагал Маркс, на деле есть не действительный, а иллюзорный реализм. Ориентация на недостижимую высоту христианства есть реальный идеализм, прямо отвечающий не только духу, но и механике живого жизненного дви­жения.

Присмотримся еще раз к тому, что лежит в основе любой серь­езной и значимой психологической концепции, например тех, которые кратко рассматривались выше: бихевиоризм„психоанализ, марксистская психология и др. Во всех этих случаях исходным является то или иное философское представление о человеке. Отсюда возникает все, включая и необыкновенно важный, но все же нижележащий обще­психологический слой. При всем различии перечисленных концепций исходным в них предстает человек, лишенный бессмертной души, блуждающий в поисках удовольствия, утех деятельности и самовоз­величивания. Пути эти все равно кончаются тем, с чего начинаются -одиночеством, признанием относительности всего, отсутствием опоры, ощущением неизбежности конца и смерти, стирающей все.

Психология начала с того, что произвела страшную операцию иссечения души из человека и сделала это только потому, что так, без души, ей было легче его изучать и с ним экспериментиро