Исчезновение как сущность историчности

— Общим для трех способов метафизической предметности было то, что они не оставляют предмет как особенный предмет, но снова снимают его; они — не формы наличности, а формы исчезновения. Следует задать вопрос; почему это должно быть так.

На границах ориентирования в мире возможная экзистенция трансцендировала к себе как соотнесенной со своей трансценденцией, становящейся для нее явлением в сознании в форме метафизической предметности. Она трансцендирует потому, что имманентное удовлетворение существования в себе невозможно, удовлетворение же возможной экзистенции в существовании есть более чем только имманентное удовлетворение. Это удовлетворение обращено, однако, не к будущему бытию, которое бы было сущностью как конечная цель во временном существовании, не к потустороннему бытию, которое, в отвлеченности от нашего мира, было бы только неким иным миром, — но оно действительно в бытии, которое является себе в настоящем; трансценденция действительна для нас только как присутствие во времени (Transzendenz ist uns nur wirklich als Gegenwart in derzeit).

В трансценденции как действительности историчного облика сознание бытия всякий раз довлеет себе самому, неповторимо и неподражаемо. Если экзистенция в своем явлении исторична, не всеобща, и если она только становится, но не есть, однако не так, как пассивное становление существования, но как свободное овладение собою в среде наличного, то и явление трансценденции тоже должно стать для нее историчным. В историчном явлении мы схватываем достоверность, а не знаемость (In der geschichtlichen Erscheinung wird Gewißheit nicht Gewußtheit ergriffen). То, что трансценденция изменяет свое явление с изменением экзистенции, не только не может служить доводом против ее действительности и истины, но даже, напротив, изменение необходимо должно быть ее аспектом, если она должна стать языком для экзистенции во временном существовании.

Это историчное изменение было бы невозможно, если бы истину трансценденции можно было зафиксировать в налично сущей предметности. Необходимость исчезновения всякой метафизической предметности принадлежит поэтому к составу смысла историчности экзистенции во временном существовании. Коль скоро метафизический предмет только ценой неистины может обрести постоянное содержание, экзистенция в своем искании истины трансценденции должна пережить на опыте эту историчную перемену, которую она сама и совершает. Явление трансценденции для являющейся себе в существовании экзистенции, всякое истинное мгновение в спокойной самодостаточности, пребывает, как облик, в беспокойстве исторично порождающего себя движения.

Субстанция исчезнувшего

— Исчезнувшее, как субстанция, остается. Только предметность потонула, чтобы дать своему содержанию восстановиться в новом облике. Все то, что экзистенция узнает как свою трансценденцию, просветляется для нее в ее собственном настоящем на том, что она слышит из своего прошедшего. Так же, как я не изобретаю и не создаю для себя своего языка, так же не изобретаю я и метафизической символики, как языка для опыта трансценденции.

Если изначальный опыт трансценденции в абсолютной историчной конкретности я назову слышанием ее самой на первом языке, то метафизическая предметность в мыслях, образах, символах, есть второй язык, создающий возможность сообщения для первого, изначального языка.

Уже ребенком я пробуждаюсь к сознанию с языком трансценденции: этот язык я слышу из прошедшего, еще прежде, чем сам узнаю это прошедшее и спрошу о нем. Придя в полное сознание, я намеренно расширяю для себя объем этого прошедшего, за рамки ставшей для меня неосознанной традиции, до универсального прошедшего. История лежит предо мною как неисчерпаемая возможность услышать голос, обращенный ко мне из нее. Я вступаю в коммуникацию с забытым и отброшенным, с чужими для меня мирами и пережитой в них трансценденцией.

К этому прошедшему я приближаюсь двумя путями.

Для своего ориентирования в мире я знакомлюсь с историей религии и философии, историей мифов, откровений и догматов, богословий и метафизик. Это — capita mortua[1]того, что было некогда для свободы экзистенции явлением подлинного бытия. Я прослеживаю их изменения с течением времени, скачкообразное явление новых подходов, многообразие независимых друг от друга миров. Я пытаюсь логически, типологически, психологически, социологически познать взаимосвязи и зависимости между ними. Но таким способом я работаю с материалом, которого на этом пути я по-настоящему не понимаю.

Знание документов и памятников, исторических сообщений и восстановленной наглядной картины некогда состоявшейся деятельности и отношения к себе и совершившегося в этом отношении мышления служит лишь предпосылкой для второго пути. В силу собственного потрясения трансценденцией я стараюсь приблизиться к прошедшему, чтобы понять его, позволяя прошедшему пробудить меня, все равно, привлекает ли оно меня, или отталкивает. Если на первом пути я узнавал только об угасших уже объективностях, то на втором пути я узнаю о насущной возможности собственной самости, из которой другой вступает в родство со мною или остается для меня возможностью-спутницей.