Пробуждение экзистенции через страдание.

- Страдание как неотклонимое страдание может быть только в пограничной ситуации. Теперь я принимаю свое страдание как выпавшую мне долю, жалуюсь, страдаю по-настоящему, не скрываю этого от самого себя, живу в напряжении между желанием сказать «да» и вечной невозможностью сказать «да» окончательно (lebe in der Spannung des Jasagenwollens und des nie endgültig Jasagenkönnens), борюсь против страдания, чтобы ограничить, отложить его, но это страдание как чуждое мне имею все-таки как нечто принадлежащее к составу моей самости и не обретаю покоя гармонии в пассивном терпении (Dulden), но не впадаю и в ярость в темноте непонимания. Всякий должен сносить и исполнять то, что его постигает. Этого бремени никто не может снять с него.

Если бы действительно было только счастье существования, то возможная экзистенция продолжала бы дремать. Поразительно, что чистое счастье производит впечатление чего-то пустого. Как страдание уничтожает фактическое существование, так и счастье, кажется, угрожает нашему подлинному бытию. В счастливой жизни есть возражение самому себе от того знания, которое не дает ей продлиться. Счастье должно быть поставлено под сомнение, чтобы оно, восстанавливаясь из сомнений, впервые могло стать подлинным счастьем; истина счастья возникает только на основе неудачи.

Человек, которому легче быть самим собою в несчастье, чем в счастье, должен, как ни парадоксально, рискнуть быть счастливым. Глубина бытия, рискующая явиться в счастье, не может раскрыться перед нами уже как цветущая сила витальности; только если экзистенция достигла той основы, которая требуется ей, чтобы остаться в счастье самой собою, счастье становится явлением бытия, перед которым отступает пробуждающее страдание, чтобы произвести в своей тени счастье как трансцендентно исполненную подлинную положительность существования. Именно экзистенция способна совладать с бессилием своего существования, если может еще подлинно быть в отрицательности «не» (Es ist Existenz, dieder Ohnmacht ihres Daseins Herr wird, wenn sie im Nicht noch eigentlich sein kann); только этому опыту жизни, если он остался у нас за плечами, возможно принять свое счастье без иллюзий как подлинно завершенное явление бытия и, если нам его не дано, любить его в другом.

Усвоение страдания.

- Вопрошание о цели, смысле и оправданности страдания признают тщетным в непостигающей резиньяции, исходя из которой активная жизнь утверждается в страдании на самой себе как экзистирующей индивидуальности. Индивид приходит к сознанию своей самости через собственное страдание, от которого не уклоняется; он видит его, по мере своих сил борется с ним, а там, где силы оставляют его, - выносит страдание, пока не гибнет, чтобы, погибая, сохранить только одну свою позицию (um im Zugrundegehen nur noch die Haltung zu wahren) или утратить даже и ее, если непостижимый водоворот увлечет его за собою в ту бездну, где даже сила самобытия делается относительной и видит себя в подчинении у неведомых сил.

Или же в ситуации, когда я не постигаю, я становлюсь в то же время пассивным в действиях и ограничиваюсь наслаждением жизнью. Если все - суета сует, и все в конце концов - страдание, то можно ведь есть, пить и веселиться на земле, пока оно длится[51]. Здесь отрекаются от всякого смысла - как от постигнутого мыслью, так и от активно созданного смысла.

Из отношения к страданию в присущей ему полярности активной и пассивной резиньяции возможная экзистенция восходит в пограничной ситуации к опыту, в котором знает себя единой со своей трансценденцией в истоке, мыслимом в пограничной ситуации бытия.

Если страдание оказывается таким образом связано в самом истоке, то оно обретает непостигнутый смысл, поскольку оно погружено теперь в абсолютное. Мое страдание уже не есть более случайная злая судьба моей покинутости, но явление существования экзистенции. Теперь мы можем искать в мысли трансцендирующего выражения тому, что если я вижу, как страдают другие, то это все равно, как если бы они страдали вместо меня (es ist, als ob sie in Vertretung für mich leiden), и как если бы к экзистенции обращено было требование нести страдание мира как свое собственное страдание (das Leid der Welt als ihr eigenes Leid zu tragen).

Борьба

Смерть и страдание - это пограничные ситуации, существующие для меня и без моего содействия. В них раскрывается передо мною некий лик существования, стоит мне только взглянуть. Напротив, борьба и вина являются пограничными ситуациями, только если я вызываю их своим содействием; я активно создаю их. Но пограничные ситуации они потому, что я фактически не могу быть, не создавая их себе. Уклониться я никоим образом не могу, потому что уже тем одним, что я есмь, я содействую их порождению. Всякая моя попытка уклониться от них оказывается или произведением их в иной форме, или же самоуничтожением. Смерть и страдание я экзистенциально принимаю в усматриваемой мною пограничной ситуации. Борьбу и вину я неизбежно должен вначале сам создать вместе с другими, чтобы затем, пребывая в них как в пограничной ситуации, вместе с другими экзистенциально осознать их, и - как бы то ни было - усвоить их.

Обзор форм борьбы.

- Все живое, еще не зная и не желая того, ведет борьбу за существование, пассивно - за простое существование в мнимом покое наличного бытия, активно - за рост и умножение (Wachstum und Mehrwerden). Всегда ограниченные, сравнительно с возможным распространением жизни, материальные условия существования делают необходимой борьбу за эти условия. Эту бессознательную (unbewußte) борьбу человек осознает, но она вновь скрывается от его индивидуального взгляда, как только переносится на группы, общественные порядки, государства, и ведется этими последними, вместо самого человека, а также поскольку и у человека для индивида всегда имеются налицо неосознанные стесняющие его соотношения сил, и его собственный успех неосознанно для него приводит к ущемлению интересов других.

Сознательная борьба с отчетливо видимым противником идет во имя цели расширения жизненного пространства. Мирными средствами в хозяйстве и насильственными - на войне, при помощи превосходящих противника достижений, при помощи хитрости и вредоносных мер, - повсюду, в конечном эффекте, идет одинаково жестокая борьба, поскольку в ней оспаривается или решается вопрос о просторе материального существования, а в конце концов -о жизни или уничтожении. Если применение насилия не кончается с уничтожением одной из борющихся сторон, то оно переходит в укрепление социального отношения, в котором победитель получил власть, а побежденный, поскольку он предпочел сохранить себе жизнь, принял на себя обязанность служить ему в подчиненности. В подобных относительно фиксированных властных соотношениях индивид уже рождается на известном положении, которое становится для него исходным.

Совершенно иного рода борьба совершается в существовании, исходя из духовной идеи и экзистенции. Здесь борьба не имеет уже характера материально обусловленного фактума, но становится в существовании истоком раскрытия подлинного самобытия.

В достижениях духа возможна такая борьба, которая, в чистоте своего смысла, ведется не за жизнь или уничтожение, но за духовный ранг и отзвук. Этот agon[52]имеет в своем распоряжении не какое-то ограниченное пространство, но бесконечное пространство духа, в котором находят себе место всякое творчество и всякое достижение и неразрушимо сохраняются как содержание духа. Эта борьба - не оспаривание друг друга по рангу и мере, но в то же время в глубине - борьба, которая двигает вперед, потому что будит и растит; она сама становится источником новых творений, потому что противник дает противнику то, что он сам приобрел. Только в своих материальных последствиях: в воздействии на современников, в материальных вознаграждениях, - этот agon принимает свойственные борьбе за существование формы вытеснения, причинения ущерба, разрушения. Тем самым в нем происходит некоторое смещение его смысла. Теряя себя как средство для материальных целей, он становится фальшив в самой своей субстанции, потому что смешивает с чем-то другим себя самого (weil er sich selbst verwechselt).

Если уже в духовной борьбе всякое насилие чуждо, то это тем более так в той борьбе, которая как живой процесс любви есть выражение любви в ее экзистенции. В любви люди рискуют поставить друг друга вполне и без остатка под вопрос, чтобы достичь своих истоков тем путем, что они оба делаются истинными в непреклонном просвещении (Durchleuchtung). Эта борьба есть в явлении экзистенции одно из условий ее осуществления и ведется без пощады, однако и без насилия, вплоть до самой основы экзистенции.

Итак, борьба идет за материальные условия моей жизни, становится источником нового порождения в духовном agon и истоком раскрытости экзистенции в вопрошающей любви. Однако борьба совершается не только во взаимном отношении существ, но и в отдельном индивидууме. Экзистенция находится в процессе самостановления, который есть борьба с собою. Я давлю в себе возможности, насилую свои побуждения, я оформляю имеющиеся у меня задатки, подвергаю сомнению то, чем я стал, и сознаю, что я существую, только если я не признаю свое бытие как наличное обладание.

Из этого обзора у нас остаются два различных по самому своему существу способа ведения борьбы:

Борьба насилием (Kampf mit Gewalt) может понуждать, ограничивать, подавлять, а может и, наоборот, создавать пространство для жизни; в этой борьбе я могу оказаться побежденным, лишиться жизни;

Борьба в любви - это не знающее насилия оспаривание друг друга без воли к победе, с исключительной волей к открытости; в этой борьбе я могу уклониться, скрываясь, и потерпеть неудачу как экзистенция.

Несмотря на их сущностное различие, в фактическом обороте одна борьба переходит в другую, или через уклонение любящей борьбы в понуждающую борьбу, или через преодоление насильственной борьбы во внезапном соприкосновении экзистенций.