Философия, как промежуточное бытие.

- Философствование, пусть оно и осуществляется в одной жизни, никогда не может, оставаясь истинным, обрести целость как мыслительная формация. Ибо философия, как высказанное в слове мышление, существует между прошедшей действительностью, просветляющей себя в ней, и будущей действительностью, становящейся возможною благодаря ей. Она не самодостаточна, как творение, в котором человек может предаться покою и отдыху в блаженной вневременности, она есть, напротив, лишь функция, как призыв или удостоверение. Как таковая, она приходит впоследствии, чтобы дать уже не существующей действительности знание о себе и посредством воспоминания сберечь в бытии эту действительность. Гегель говорит, что она - сова Минервы, начинающая свой полет в сумерках, когда эпоха приходит к концу[59], - или же она предшествует, чтобы прорицающим указанием пути сделать возможной новую действительность, - Ницше называет ее молнией, от которой загорается новое пламя[60]. Но это - не две существенно различные философии; философствование есть и то, и другое в одном; через просветление прошедшего и существующего оно ведет к избранию действительного среди возможного; причем не в области конечного как такового, где эту функцию промежуточного бытия выполняет забота о существовании, но в экзистировании перед своей трансценденцией в явлении временного, которое, будь оно прошлым или будущим, снимается в этом экзистировании, становясь вечностью подлинного бытия.

Такое снятие совершается, следовательно, не в самой по себе философии уже как мыслительной формации, но только в ее воплощении. То, что философия есть некое «между», означает в то же время, что она может обладать истиной только в целокупности отдельного человеческого существования, и не вправе ожидать ее в выходящем за рамки этого существования будущем. Философствование, будучи изначально неким мышлением как экзистирующей жизнью, хотя и отвлекается совершенно необходимо от своей ситуации и безусловной деятельности в этой ситуации, чтобы в качестве мышления задуматься о самом себе, сравнивать, отличать себя, тем самым проверять себя и безгранично распространяться. Но с этим отвлечением оно теряет в силе экзистенциального исполнения то, что что выигрывает в широте возможного и необязательного. Оно сохраняет в себе сознание того недостатка, что становится подлинно истинным только будучи обратно переведено в деятельность в настоящем. Ибо, будучи как дело одного лишь мышления незаверешенным, философствование, как высказанная в слове мыслительная формация, имеет некоторую площадь разрыва (Bruchfläche), которая замыкается только в единении с жизнью личности, будь то в воспоминании или в осуществлении, однако же так, что само по себе воспоминание есть не окончание, но основа для нового осуществления, а осуществление - не начало из пустоты ничто, но исторически вспоминающее избрание будущего.

Воплощение в осуществлении объективно направлено к некоторому самоотношению, исследованию, созиданию, действию, субъективно же - к некоторой внутренней установке, некоторому знанию о бытии, покою в беспокойстве. Как действительность оно каждый раз есть нечто определенное, которое, однако, как конечное существование в своей основе непостижимо. В науке, например, предметно изученное хотя и является ясным, но то, почему его изучали, сознание смысла, первый набросок известной мысли, - это исток, а в нем наука становится философствованием. Это философствование воплотилось здесь в исследовании, посредством которого оно осветило некоторое существование в мире, так что то, что является в нем научным познанием, имеет в подобном случае самостоятельную ценность независимо от его истока в самобытии исследователя.

4. Философия, как попечение о самом себе (Kümmern um sich selbst).

- Действительность, в которую воплощается философствование, есть самобытие индивидуальной личности. Философствуя, я пребываю у себя самого, а никогда не просто при некоторой вещи. То, что философствование есть попечение о себе самом, следует из ситуации существования. В этой ситуации я не становлюсь для себя предметом, как именно я сам, но, стремясь пробиться к истоку, не могу отвлечься от себя самого, но всегда, как только пытаюсь совершить это, словно попадаюсь самому себе на дороге. Если я встречаю себя подобным образом, то уже не существую как я сам, но только хочу стать, философствуя, тем, что я есмь как возможность. Ибо в существовании как таковом я еще не имею подлинного бытия, как некоторой данности, но только пробиваюсь к нему в самобытии своей свободы, в принятии решений о том, что я делаю и что я в силу этого есмь.

Самобытие существует в жизненной ситуации только в коммуникации, от самых легких соприкосновений, разгорающихся огнем действительности только один-единственный раз, вплоть до такой общности, в которой становление самости возможно только благодаря другой самости во взаимности общей жизни (in welcher Selbst nur durch das andere Selbst in Gegenseitigkeit eines Lebens wird). Поэтому философия, высказанная в известное время, может быть лишь результатом коммуникации беспокоящегося о себе самобытия (Resultat der Kommunikation um sich bekümmerten Selbstseins), в необозримом множестве людей, здесь и там находящих язык для выражения, находясь в подобной же ситуации. Поэтому философия, как формация, в своем истоке принадлежит многим, и отдельный человек, высказывающий ее, просто приводит в связно-отчетливую форму то, что уже существует в анонимности; быть может, он и усиливает его, придавая резкость и широту его выражению. Немногие великие философы создали мыслительные построения, которые означают невероятный скачок в движении мысли, но и они также сделали это потому лишь, что были представителями своего времени, которое прежде них могло в лице своих лучших людей узнать себя или себя отвергнуть. Существует эта общность, не отменяющая самобытия личностей, но впервые позволяющая ему прийти к себе. То, что бывает в каждом случае единым, и что, однако, никогда не существует в целости, но выступает в явлении лишь косвенно и учреждает общность, остается в то же самое время скрыто от нее. Философ высказывает от своего лица то, что думают многие. Однако всякий слышащий это вновь мыслит от своего лица в некотором исполнении бытия, которое не есть всеобщее исполнение, однако есть то, что существенно для истины.

Поскольку философствование есть попечение о самом себе, становится возможен упрек, гласящий, что тот, кто философствует, всегда говорит только о себе. Это в самом деле верно, но, вопреки тому, что желает сказать в своем недоразумении дела подобный упрек, это верно не о той эмпирической самости, которая могла бы быть предметом психологического и психиатрического анализа, но о самости как возможной экзистенции, - этом истоке всякой мысли, которую желает услышать тот, кто ищет философии. Ибо, философствуя, я преодолеваю себя как лишь эмпирическое существование и как возможная экзистенция ищу другой экзистенции, чтобы вступить в коммуникацию с нею. Правда, здесь есть опасность подмен в срыве к дурной персональности коммуникации, увлекаемой инстинкгоподобным любопытством, чтобы словно проглотить другого как психологический предмет, к привязанности к другому при отрицании себя самого, к сенсации, ищущей мнимого сознания себя самого в утверждении авторитета для других, и т.д. Но философскую мысль невозможно мыслить безучастно, как научную, если только мы не превращаем ее в пустой материал мышления, который лишь внешне продолжает мыслиться тогда как составная часть учения. Философская мысль затрагивает и возвышает нашу самость, даже если эта мысль нашла для себя спокойную деловитость языкового выражения, без которой она не может сделаться ясной. Вместо упрека в том, что философы всегда говорят о себе, нужно сказать так: тот, кто философствует, говорит о самобытии; кто о нем не говорит, тот и не философствует; он вводит в обман, потому что он вовсе не присутствует в мысли сам, но замыкается от нас (wer philosophiert, redet vom Selbstsein; wer das nicht tut, philosophiert auch nicht; er täuscht, weil er gar nicht dabei ist, sondern sich verschließt).

Философия и система

Мышление уже от природы систематично: оно не застревает в самом начале на одной мысли, и не просто ставит мысли одну рядом с другой, но направлено на их отношение между собою и не успокаивается, пока не будут исчерпаны в обозримом порядке все возможности сочетаний мыслимого. Философствование, как объемлющее мышление в одном-единственном смысле, направлено на целое как таковое, которым оно хотя и не обладает как предметом, но в котором оно хотело бы удостовериться при посредстве формы целого, как системы.

Однако философствование не может без остатка исчезнуть ни в какой системе; оно становится системой, лишь поскольку знает, что система есть принадлежащая ему сторона всеобщего. Смешать себя с системой означало бы смерть философствования, поэтому оно изымает себя обратно из всякой системы (nimmt sich wieder aus dem System zurück). Оно остается в борьбе с системой, в качестве которой оно порождает себя в мысли. Разрушение всякой системы есть принадлежащая ему сторона действительности присущего в настоящем мышления некоторой самости.

Если философствование - это путь, благодаря которому я освобождаюсь от оков, делаю возможной и избираю свою свободу, то мыслимому в нем можно задавать вопрос о том, окрыляет ли оно или ослабляет меня в моем искании. Существование как действительность изолированного самобытия в своем мире подобно тюрьме, но вдохновенный взлет мыслящего из этого существования может привести его в систему мыслимого как в новую тюрьму. Для конструкции бытия, которая выдает себя за абсолютную истину, не осталось бы никакой свободы: в ней меня неизбежно должна одолеть угнетающая теснота. Свобода же требует осмотрительной сдержанности по отношению ко всему, что мы мыслим, и чем она может владеть, в самом деле, только силою тех или иных определенных методов, не исчерпываясь без остатка в одном-единственном таком методе. Она, мысля, пребывает при них, но не абсолютно в них. В системе, к которой философствование, как мышление, все же постоянно должно стремиться, оно обмелело бы, если бы пришло к завершенности. Истинное философствование хочет идти по путям, на которых в конце видит крах своей воли к знанию; оно желает не давать исполнение уже через познание, но создавать пространство для свободы; в конце концов, в любой систематике оно, как система, будучи в истоке целым, остается все-таки фрагментом. Таким образом открывается возможность удовлетворить наивысшему притязанию свободы: двигаться вперед в открытости миру, найти себя самое в овнутренении экзистенции, искать основы в своей трансцендентной глубине. Это притязание, неотменимо истинное как явление в незавершенном овремененном существовании, похоронило бы нас, став знаемой истиной в системе.