Абсурдность самооправдания позитивистской жизни.

- Мироориентирующее исследование, благодаря которому становится возможен позитивизм, в своей непреклонности и безграничности само отнюдь не является позитивизмом. Тот, кто действительно исследует, тот мыслит не в духе позитивизма, даже там, где воображает мыслить именно позитивистски. Сила истинного ориентирования в мире проявляется в борьбе с иллюзиями. Самобытному исследователю, способному овладевать знанием, свойственны упорство и преданность возможной экзистенции. Он сам есть нечто большее того, что он схватывает в мыслящем познании. Только такое сознание бытия, которое не просто утверждением, но фактически абсолютизирует содержания исследования, как бытие делает возможной позитивистскую жизнь.

Позитивистская жизнь выясняется перед нами как внутренне невозможная уже только тем одним, что она приводит себе оправдания. Если я - не более чем только природа, находящаяся в каузальных взаимосвязях, то не только является непостижимым то, что я познаю эту природу и на основе познания вмешиваюсь в ее ход, но и абсурдно то, что я оправдываю себя. То, что согласно законам природы необходимо таково, каково оно есть, ни в каком оправдании не нуждается. Как природа не знает сама себя, не познает себя и не оправдывает, а просто существует для нас в самоочевидности своего счастливо удавшегося сложения, как и своего хаоса, -таков же и я, как существование, поскольку я есмь объект познания. Как возникшее явление в природе сопротивляется всякому духовно артикулированному приступу, потому что не может слышать его, так же и я, как существование, которое как бесспорное желает существовать. Как природное существование разрушает и разрушается другим существованием без всякого права или несправедливости, так же и я, если я - только природа.

Но позитивист оправдывает себя. Если я как позитивист, признаю все, что есть, как предмет исследования, исчерпывающе обусловленным его причинами, то я обосновываю то, что я есмь, и то, что я делаю, причинами, за которые я не несу ответа. Там, где я мог бы понять нечто как зависящее от меня, я отрекаюсь от себя, как себя самого, и прячусь за необходимостью, которая одна якобы обладает бытием. Вместо того, чтобы самому отвечать за себя, я всякий раз отвечаю только тем, что говорю, как случилось то, что было. Виновник и ответчик, стало быть, - не я, а психологическая, или социологическая, или экономическая, или биологическая необходимость. Подобное оправдание, которое фактически намеревается только служить моему существованию для его утверждения и расширения в противостоянии другим, есть функция слепой борьбы за жизнь, тогда как подлинное оправдание имело бы смысл только в том случае, если в нем я из свободы обращаюсь к свободе другого. Если же само оправдание считается всего лишь необходимым процессом природы, то заниматься подобным оправданием не имеет смысла, а скорее, будет последовательно, если мы станем утверждать, против притязаний других, собственное притязание, обоснованное необходимостью природы. Обвиняемому, который не хочет подвергаться наказанию, утверждая, что он не мог действовать иначе, потому что такой уж он человек, - следовало бы отвечать, что судья налагает на него наказание, ибо не может действовать иначе, потому что он (как и устройство общества) именно таков, и принадлежащая ему согласно природной необходимости власть сделает так, что превосходство силы останется за ним. В позитивистских оправданиях я, как самобытие, исчезаю перед всяким обращенным ко мне требованием, и я же утверждаю себя как существование, выдвигая притязания к другим.

Если бы я жил так, как учит позитивизм, то я мог бы, правда, достичь для видимости партикулярной коммуникации в плоскости объективного (рационального) и животного (инстинктивного), но не мог бы достигнуть коммуникации, как возможная экзистенция. Я не был бы я сам; я более или менее сознательно знал бы это, и не находил бы себе покоя. Невозможность позитивизма влечет от полусознательного отчаяния к кризису самосознания, в котором может получить начало философский взлет возможной экзистенции, или к бессодержательной (substanzlos) софистике. В этой последней все обороты речи из арсенала исследующего мышления, ради их пригодного в этой частной ситуации смысла, употребляются для построения аргументации, за которой маскируется интерес замкнутой в себе воли к жизни.

Идеализм

Позитивизму противостоит идеализм, как миросозерцание, полагающее бытие тождественным бытию духа, которое служит предметом понимающего изучения в науках о духе (Sein des Geistes, das in den Geisteswissenschaften verstehend erforscht wird).

Идеализм знает, что все объекты есть лишь для некоторого субъекта, что ни одна сторона в субъект-объектном отношении не может исчезнуть, не увлекая за собою и другую сторону. Но субъект, в какой бы то ни было форме, пользуется приматом. Он есть форма существования сознающего себя самого духа. Объектам же можно адресовать вопрос, существуют ли они вообще, и в каком смысле они существуют. Реальность внешнего мира превращается в проблему.

Если бытие уже не является тождественным бытию-объектом, то удостоверение в бытии не может уже совершаться посредством предметного мышления рассудка, хотя и не может совершаться без этого мышления. Есть другое мышление, осуществляемое идеализмом в мышлении разума: оно схватывает при помощи рассудка как орудия то, что лежит по ту сторону всякого рассудка: идею как бытие духа в целокупности из субъекта и объекта. Это - диалектическое мышление; оно не допускает существования какого-либо устойчивого объективного, но овладевает существующим в расплавляющем его генетическом анализе, движущемся по кругам, и не имеющим ничего общего с каузальным постижением. Это мышление, которое мыслит само себя, постигая себя, как бытие-субъектом, в то же время как сущность всякого бытия. Это бытие, вопреки позитивизму, есть бытие свободы в мыслящей причастности идее. Дух и свобода суть одно и то же; там, где я диалектически понимаю бытие, как относящее себя к себе бытие-субъектом, т.е. как мое собственное бытие, - там я свободен; где я предстою иному, как просто чуждому, - там я не свободен.

Это бытие духа, в свою очередь, получает объективную форму в прообразах, нормах, образцах. На основе этой объективации свободы, становящейся значимой истиной, существование подлежит оценке (Wertung): подлинная действительность существует благодаря идее. То, что в существовании соответствует идее или причастно ей, истинно и в то же время действительно; что отпадает прочь как чуждое ей, неистинно, и есть собственно небытие. Эмпирически действительное идеализм не признает как таковое, но признает его лишь поскольку оно бывает пронизано идеей. Существование восходит вверх по ступеням бытия, вплоть до всецелой пронизанности идеей. Важность и значение имеют не причины и их следствия, но становление всего единым бытием как целым.

Бытие идеи мыслится здесь как замыкающийся в себе процесс. Познание истины - это витание в этом вневременном бытии, силою вновь снимающей все предметное последовательности актов мышления. Поскольку истинное, как это вневременное бытие, всегда уже есть, не существует ничего существенного, что бы еще нужно было создать. Форма «задачи» для деятельности во времени - это рассудочная форма в существовании, которая имеет достоинство исчезающего момента истины, но как изолированная в своей самостоятельности существует благодаря истине вневременного бытия, а тем самым, в собственном смысле, и не существует. Бытие как идея вечно создано и потому неизменно присутствует как насущная действительность. Философия, как идеализм, «есть вневременное постижение также времени и всех вещей вообще, согласно их вечным определениям»[41].

Поскольку идея, как круговой диалектический процесс покоящейся в себе истины, не представляет какого-либо фиксируемого и определимого предмета рассудка, то, что она есть, можно только или развернуть в последовательности конкретных актов мышления, как известная особенная форма идеи, или же дать понять в общем виде и неопределенно. В действительности человеческой общности она говорит со мною как атмосфера некоторого мира. Она подобна незримой жизни, которая воодушевляет все и делает его целым, так что оно есть уже больше нежели только аппарат и целесообразная связь, а именно - духовное бытие, из которого существование получает движение и смысл. Идея непредсказуема, а потому не подлежит рационализации, и желать ее невозможно; желать вообще можно только из самой идеи. Ее невозможно требовать, но она сама есть основание всякого требования, поскольку она - бесконечное целое, в котором все истинное пребывает на своем месте и в своей мере. Она составляет субстанцию общности, понимающей себя самое в тех или иных идеалах, но не замкнутой в границы ни одного из них. Если целесообразная взаимосвязь перестает быть, когда достигает цели, если он был не более чем только рациональным средством для того, что требуется сделать в мире, то идея развертывается как абсолютная связь (Bindung) общности во времени; во всякое мгновение она столь же насущно действительна как исполнение, сколь и подвижна в эмпирических формах своего осуществления. Однако витальные симпатии и привычный порядок жизни сами по себе лишены идеи, если не обозначают воплощения (Verleiblichung) идеи в существовании, но остаются лишь тупостью косно продолжающегося наличного существования.

Нескончаемое множество предметов и целей для рассудка и воли идея, как тотальность, приводит к законченной в себе бесконечности. Эту бесконечность следует мыслить подобно самости субъекта; ибо только здесь, а не в каком-либо объекте, совершается отношение к самому себе, удвоение, остающееся в противоположности с самим собою единым. Здесь противоречие и инаковость как отрицательность могут быть сняты в некоторое целое, без сугубо внешнего нанизывания «и» или внешнего компромисса «как -так и», к формам которых остается привязанным рассудок, если он желает свести воедино рассеянное и противоположное.

Идея как содержание, которому я причастен, - не обозримое содержание для возможного господства над ним, но и не деспотический потусторонний мир, сам господствующий надо мной, - есть жизнь во мне, одновременно становящаяся объективной и выходящая из мира мне навстречу. Эта причастность идеям осуществляется на двух ступенях: Я причастен, если я реализую идею в познании природы, в политической деятельности, в воспитании и т.д.; и я причастен к идеям, как уже осуществленным идеям, в понимании от духа к духу. Первая ступень есть форма практического: бытие идеи есть ее осуществление в явлении во времени. Вторая ступень есть форма созерцательного: бытие идеи есть вечное бытие, чьи лучи отражаются для меня из явления во времени.

Коль скоро причастность идеям означает, что предмет, как объект рассудка, перестает быть чуждым наличествованием, - то я, возвысившись (aufgehoben) в целокупность идеи, пребываю в ином у себя самого. Поэтому идея в жизни есть покой тотальности, мир совершенства. В идее есть примирение; все партикулярное оправдано в ней как момент целого. Здесь нет, собственно, добра и зла, но степени причастности и степени ниспадающей в ничтожество самоизоляции особенного.

Идея мыслится между полюсами своей объективной формы и своего субъективного бытия в самости, между своим бытием как могуществом во времени и своим вневременно наличным смыслом. Хотя она ни в коем случае не может стать предметом адекватно рассудку, но несмотря на то в мышлении, пусть неадекватно и неполно, она становится предметной. В форме наличности она мыслится как масштаб, как тип в образе некой конструкции, как идеал для некоторой задачи, как диалектический круг в созерцании. Как нечто лишь предметное она всякий раз становится схемой. Идеализм абсолютизирует ориентирование в мире, осуществляемое науками о духе, в которых бытие-субъектом и бытие-идеей рассматриваются как доступное для понимания бытие. Он фиксирует идею, превращая ее в замкнутые формации. Он сам закругленно завершается в мнимо законченном, формально совершенном знании. Он допускает своим идеалам кристаллизоваться, знает, как он полагает, истинную жизнь мудреца, образ истинного государства, истинного общества. Идеи, как определенные объективные силы, становятся для него в то же время абсолютным бытием. Превращая свои идеалы в схемы для идеальных типов, идеализм может предложить свои мыслительные формы, лишенные их истинного смысла, позитивистскому исследователю в качестве методического подспорья для работы.

Истинная жизнь есть для идеализма отменяющее индивидуального человека восхождение к причастности идеям. Идеалист прилагает старания для того, чтобы выбиться из конечности, тесноты и ничтожества простого существования к созерцанию идей; в их единстве, которое он знает в картине мира и которое составляет содержание его веры, как всеобъемлющая идея духа, он находит успокоение и удовлетворение. >

Правда, идеализм сам знает свою границу, но если он упоминает о ней, то или мнит, будто преодолел ее, или же отбрасывает ее в сторону, как нечто для него безразличное. Он знает, что идея всякий раз имеет перед собою нечто иное, что она хотела бы включить в свой состав, и с чем она не умеет совладать: вещество сущего мира, нескончаемое множество, грубую эмпирическую действительность. Гегель говорит поэтому о бессилии природы, которая не может повиноваться понятию[42]; он говорит о случайности того, что является лишь положительным[43], и отбрасывает в сторону то и другое, как нечто, совершенно не касающееся философии, поскольку в собственном смысле не существующее. Идея действительна как дух. Из эмпирически действительного ей навстречу идет знание того, что в мертвой природе вообще возможно систематическое познание, что жизнь действительна как органическая жизнь, что душа действительна в мире как место реализации духовных идей. Но для идеализма не представляет никакого интереса то, что такое это иное, кроме того, что оно таким образом идет навстречу идее.