Вторая деконструкция логоса: деконструкция метафизического понятия знака относительно называния
Деррида говорит о понятиях, которые непротиворечиво выражают свою противоположность. Они на это способны, поскольку они имеются раньше, чем любое мышление, которое может помыслить противоречия и именно поэтому хочет себя дисциплинировать до непротиворечивости. Деррида демонстрирует это на Декарте, он отсылает к Фрейду и психоанализу. Однако весьма иллюстративный для логики случай, не названный у Деррида, насколько я знаю, находится уже у Аристотеля, который считается не только основоположником западной логики, но и изобретателем самозапрета мысли на противоречивость. Он провел различение между противоречивыми понятиями и понятиями, которые выражают свою противоположность непротиворечивым образом, и даже положил это различение в основу своего философствования.
Эта точка очень интересна потому, что здесь может быть продемонстрировано, что то, что имеет в виду деконструкция, всегда является также и конструктивным начинанием. Я могу быть только краток. Для Аристотеля важно, что исключение противоречия может быть потребовано только там, где речь и мышление имеют дело с Сущим. Ибо только то, что есть, т.е. Сущее, может быть фиксировано именами. Но то, что может быть фиксировано именами, должно быть названо однозначно, требует Аристотель. Именно это содержится в положении о непротиворечии. И при том не потому, что оно иначе было бы названо неправильно, — ведь этого вовсе нельзя знать, — а потому, что иначе не было бы коммуникации:
«…если сказали бы, что слово имеет бесчисленное множество значений (то есть, что отдельное имя для каждого понятия, которое может обозначать слово, установить невозможно — Х.Ф.), то, совершенно очевидно, что речь была бы невозможна; в самом деле, не означать что-то одно — значит ничего не означать; если же слова ничего [определенного] не обозначают, то конец всякому рассуждению за и против, а в действительности — и в свою защиту, ибо невозможно что-то мыслить, если не мыслят что-то одно; а если мыслить что-то одно возможно, то для него можно будет подобрать одно имя» [11].
Когда сущее называют сущим, то получают истинное высказывание, когда же не сущее — сущим, то ложное. Истина и ложь уже предполагают называемость, а значит и отношение к сущим и не сущим. Не сущее есть только дефицитный модус сущего в сфере называемого, то есть в сфере действия требования непротиворечия.
Для Аристотеля, стало быть, другое бытия не есть небытие (небытие есть лишь отрицание бытия в сфере называемого), но становление. То, что становится, еще не есть, именно поскольку оно становится; и оно также не не есть, именно поскольку оно становится. И вот здесь-то нельзя фиксировать что-то именами, так как ведь мы имеем дело не с сущим, и поэтому здесь требование непротиворечия не представляется осмысленным. Для этой сферы мышления Аристотель развил другой понятийный инструментарий, а именно мышление в понятиях, которые непротиворечиво выражают свою противоположность. Здесь самым важным понятием для Аристотеля является понятие dynamis. Можно было бы попытаться проследить осмысливание сущего и становления от Аристотеля до Деррида как продолжающуюся деконструкцию, то есть конструкцию и деструкцию функции называния (именной функции) знака.
С. Исключение третьего и интерпретирующее испытание знаками.
Излишек знака по сравнению со значением, означающего по сравнению с означаемым, оказывается излишком, который открывает пространство для интерпретации знаков. Интерпретант — это третье между знаком и объектом, которое, однако, должно бы быть исключенным, если отношение между знаком и объектом должно оставаться однозначным (то есть стабильным) и сущим (то есть имеющим свое значение в объекте). Здесь также уместно обращение к Аристотелю: в «Метафизике» 1007а10-20 он поясняет, что если не будет исключен излишек интерпретации, который относительно отношения между знаком и объектом оказывается произвольным и случайным, то вся речь будет носит случайный, акцидентальный характер. Но тогда будет невозможна коммуникация [12].
Аристотель изобретает метафизику и ее логику, чтобы придать интерпретации знаков определенное направление (а именно, на сущность (ousia) и на определенное бытие сущности (ti en einai)) и тем самым исключить внешне возможный произвол интерпретации и таким образом гарантировать удачный исход коммуникации.