Советская пушнина — международному психоанализу

Макс Эйтингон (советские и израильские источники называют его Марком) был совладельцем предприятия, которое занималось торговлей поступавшими из Советской России мехами. Это и был источник его состояния, а также главный источник финансирования начинаний берлинских аналитиков. В неопубликованных воспоминаниях Шандора Радо находим:

„Эйтингон платил каждую копейку, которая тратилась (Берлинским психоаналитическим) институтом... Его личный доход шел не от медицинской практики, которой он не имел. Доход шел от мехового предприятия, которым они владели в пяти странах. Эйтингоны были одними из самых крупных торговцев мехами. Они имели заведение в России, другое в Польше, еще одно

Палестинское общество первоначально насчитывало 6 членов, 4 из которых — сам Эйтингон, знакомый нам М. Вульф, Б. Шалит и А. Смелянская — были выходцами из России в Польше, два в Германии, одно здесь (в США). Старик умер, и сводный брат Макса Эйтингона управлял всем предприятием. Потом наступила Депрессия (1929 г.), и в это время их предприятие стало прогорать и в конце концов лопнуло. Но какое-то время даже при коммунистическом режиме они имели самый большой меховой контракт с русскими".

Монополия внешней торговли была одной из главных идей Ленина и, что более важно, одним из немногих осуществленных намерений его правительства. Нет ни малейшего сомнения в том, что масштабное предприятие братьев Эйтингонов по экспорту русского меха на Запад могло существовать только при наличии высокого политического решения на этот счет. Заработанная валюта, поступавшая мимо обычных государственных экспортно-импортных каналов, составляла фонд для финансирования неких тайных операций.

На что бы еще ни тратились деньги, заработанные меховым импортом братьев Эйтингонов, мы знаем точно, что какая-то их часть расходовалась на финансирование психоаналитического движения. Вряд ли деньги эти были просто личными средствами Макса Эйтингона. Скорее всего расходная часть бюджета Эйтингона контролировалась в Москве не менее жестко, чем доходная. Если это так, то усилия Эйтингона по развитию берлинского психоанализа финансировались и контролировались правительством большевиков, скорее всего самим Троцким. Это были годы максимальной психоаналитической активности Троцкого, находившегося на вершине абсолютной, ничем не контролируемой государственной власти. Но и после того, как он был вынужден сойти с вершины, он оставался председателем Главконцесскома, контролировавшего сделки с иностранцами и в частности, вероятно, классическую статью русского экспорта — мех. Иоффе был его заместителем на этом посту.

Он не стал депутатом Думы.

Возможно, он был резидентом НКВД брат Макса Эйтингона Наум Эйтингон (или Эттингон; разночтения существуют также в его имени: западные источники называют его Леонидом) был одним из высших начальников сталинского НКВД, организатором и участником множества его тайных операций. Как пишут о нем московские историки, „в 30-х годах Наум Эйтингон стоит за кулисами многих (может быть, всех) заграничных диверсий НКВД" Самые известные из них были организованы им лично. Это убийство советского перебежчика, бывшего резидента НКВД Игнатия Рейсса в Швейцарии в 1937 году, похищение генерала Миллера в Париже в том же году, убийство сына Троцкого Льва Седова в парижской больнице в 1938, и, наконец, убийство самого Троцкого в Мексике в 1940. Именно Эйтингон был любовником Карридад Меркадер, это он непосредственно руководил и оплачивал действия ее сына Рамона во время проникновения последнего в дом Троцкого и подготовки к заключительному акту с ледорубом.

После возвращения Наума Эйтингона из Мексики его принял благодарный Сталин, который вручил ему орден Ленина, обнял его и заверил, что пока он, Сталин, жив, с головы Эйтингона не упадет ни один волос. Заместитель начальника ГРУ (Главного разведывательного управления) при Генштабе, Наум Эйтингон руководил советскими диверсиями на Западе вплоть до 1952 года. Лишь незадолго до смерти Сталина он был снят с этого поста, на котором сумел пересидеть всех своих коллег. В конце 1953 года Эйтингон был осужден на 12 лет заключения как сторонник Берии. Все же обещание Хозяина было выполнено даже и после его смерти. Отбыв срок, Эйтингон вернулся в Москву и благополучно дожил свои дни, работая на незаметной должности редактора издательства „Международная книга".

По крайней мере в одной из уголовных афер своего брата — скандальном похищении генерала Миллера — психоаналитик Макс Эйтингон принял участие, которое было засвидетельствовано в суде.

Е. К. Миллер был главой Русского Общевоинского Союза (РОВС), эмигрантской организации Белого движения. Советская пропаганда, начиная примерно с 1925 года, обвиняла РОВС и троцкистов в совместной организации диверсионных актов внутри страны и при этом насыщала его верхушку своими агентами, которые одерживали одну победу за другой: Савинков и Шульгин были возвращены в Союз, Кутепов и Миллер — исчезли... Похищение Миллера было частью более зловещей и масштабной аферы. Оно было осуществлено Наумом Эйтингоном вместе с белым генералом Н. В. Скоблиным, двойным агентом советского НКВД и германской СД, который стал следующим главой РОВС. Фальшивые документы, изготовленные под руководством Скоблина и свидетельствовавшие о прогерманских настроениях маршала М. Н. Тухачевского, были через президента Чехословакии переданы Сталину. Известно, что об акции знал и одобрил ее Гитлер. Не известно, знал ли Сталин, что переданные документы — фальшивка. В любом случае результатом было уничтожение всего советского генералитета накануне войны.

Похищение Наумом Эйтингоном генерала Миллера в сентябре 1937 года открывало Скоблину путь к руководству белоэмигрантским движением. По другой версии, Миллер был устранен, так как слишком много знал об интересах Скоблима. Делом, однако, занялась французская полиция, обычно старавшаяся не замечать подобных происшествий в эмигрантской среде. Скоблин исчез навсегда, и под судом оказалась его жена, популярная в эмиграции певица Надежда Пле-вицкая.

Когда-то сам Николай 11 говорил ей в Ливадии: "Мне думалось, что невозможно быть более русским, нежели я. Ваше пение доказало мне обратное". Во времена своей бурной молодости певица гастролировала по России вместе с Николаем Клюевым, поэтом и хлыстом. В Берлине поклонником Плевицкой был Макс Эйтингон (вспомним здесь написанные давным-давно по поводу романтических увлечений молодого Эйтингона слова Фрейда, что „такая практика отвлекает от теории"). Впоследствии на суде Плевицкая проговорилась, что Макс „одевал ее с головы до ног", а также финансировал издание двух ее автобиографических книг. В материалах следствия, которые до сих пор не полностью открыты французской полицией, несколько раз фигурирует, однако, именно Макс Эйтингон. Плевицкая рассказала, что Макс провожал ее через два дня после похищения Миллера на вокзал, где она села на поезд во Флоренцию, чтобы потом бежать в Палестину. Историк Дж. Дзяк, расследовавший этот случай по поручению американской военной разведки, полагает даже, что Макс Эйтингон завербовал Плевиц-кую и Скоблина. Его гипотеза находит подтверждение в тюремном дневнике певицы, недавно найденном в Бахметьевском архиве в Нью-Йорке. В дневнике есть указание на то, что Скоблин познакомился „с большевиками" в 1920-м году в берлинском доме Макса Эйтингона. Он же прислал им, уже из Иерусалима, Библию, содержавшую шифроваль-ные коды; изъятая при обыске, она была одной из основных улик против Плевицкой. Певица и ее окружение знали о „коммерции Эйтингонов с большевиками, как в Сибири меха скупают, в Лондон переправляют". На процессе было установлено, что Плевицкая и Скоблин тратили вдесятеро больше, чем зарабатывали.

Певица была осуждена французским судом за участие в похищении Миллера. На суде, рассказ о котором можно найти в воспоминаниях присутствовавшей на нем Нины Берберовой, Плевицкая все отрицала, но впоследствии призналась своему адвокату, что обвинения были справедливы. Она умерла во французской тюрьме в 1940 году.

Итак, показания Плевицкой вместе с воспоминаниями Радо делают Эйтингона вероятным участником изощренной политической игры в общеевропейском масштабе, в которой лидер международного психоанализа выполнял поручения сталинских спецслужб. Вместе с тем большая часть сведений, которыми мы располагаем, носит косвенный характер. С окончательным выводом по этому делу стоит подождать открытия советских и французских архивов. Однако свидетельство Радо о финансовых делах Эйтингона, о советских источниках его капитала кажется весьма важным. Представляется, что сегодня есть достаточно данных, позволяющих считать Макса Эйтингона в той или иной форме причастным к делам своего (сводного?) брата. Из того, что сообщает Шандор Радо, следует, что в начале и даже в середине 20-х годов, во времена правления Троцкого и расцвета советского психоанализа, международное аналитическое движение финансировалось советскими деньгами!

В этом свете приобретают смысл психоаналитические интересы другого политического деятеля, Виктора Коппа. Появление этого дипломата большевистской школы, первого советского представителя в Берлине (1919—1921), в Русском психоаналитическом обществе последовало вскоре за серией выступлений Троцкого, в которых тот пытался привлечь психоанализ на службу коммунизму и осторожно объявлял себя его защитником. Копп, бывший тремя годами старше Иоффе, также был в 1909 году в Вене и вместе с Иоффе работал под руководством Троцкого в редакции „Правды"; позднее, в 1918, именно Иоффе положил начало его дипломатической карьере. Конечно, в венской эмиграции он мог приобщиться к психоаналитическим интересам и знакомствам своих товарищей по „Правде". Однако ничего более определенного о психоаналитической деятельности нового вице-президента Русского общества мы не знаем. Позже Копп был послом в Японии и Швеции; в 1927 он году присоединился к троцкистской оппозиции. Во время избрания вице-президентом Русского психоаналитического общества он занимал должность уполномоченного Наркомата иностранных дел при Совете народных комиссаров, члена Коллегии НКИД, что означало, вероятно, координацию внешнеэкономических, дипломатических и валютных операций правительства большевиков.

Можно предполагать, что участие Виктора Коппа в руководстве Психоаналитическим обществом имело не столько научно-организационный, сколько оперативный смысл. Об этом косвенно свидетельствуют такие необычные связи между аналитической Москвой и аналитическим Берлином в 1923—1924 годах, как финансирование Государственного психоаналитического института в Москве берлинским профсоюзом, путешествие Отто и Веры Шмидтов в Берлин и, наконец, сами выборы приехавшего из Берлина Коппа вице-президентом Общества... Можно предполагать, что Копп был связан с Максом и Наумом Эйтингонами и их „меховым предприятием". В качестве вице-президента Русского психоаналитического общества Копп становился официальным партнером Макса Эйтингона, создавая тем самым легальный с западной точки зрения канал связи, который мог служить прикрытием для совместной деятельности совсем иного рода.

Вырисовывается нечто вроде конспиративной связи „Лев Троцкий — Виктор Копп — Макс Эйтингон", в которой, вероятно, с самого начала участвовали также Адольф Иоффе, Наум Эйтингон и Отто Шмидт, Конечно, связи были задействованы не столько для скрытого финансирования международного психоаналитического движения (центром которого отчасти благодаря этому финансированию становится Берлин), сколько для иных, не до конца известных нам политических целей. Может быть, это была организационная и финансовая подготовка к предстоящей вскоре активизации троцкистской оппозиции.

Самоубийство интеллигенции

Эйтингон был далеко не единственным интеллектуалом, который принял участие в преступлениях сталинского режима за границей. В них участвовали и люди более знаменитые, и люди, вовсе не связанные с Россией. Под руководством Наума Эйтингона вооруженное нападение на Троцкого осуществлял мексиканский художник Давид Сикейрос, а чилийский поэт Пабло Неруда был уволен с дипломатической службы за то, что снабдил Сикейроса визой, которая позволила ему после покушения спастись от мексиканских властей. Лев Седов и Игнатий Рейсе были убиты при непосредственном участии Марка Зборовского, антрополога, работавшего с Маргарет Мид, а впоследствии выдавшего американцам сеть агентов КГБ и ими за это помилованного.

Сергей Эфрон, писатель и муж Марины Цветаевой, евразиец по убеждениям, тоже участвовал в делах группы Н. Эйтингона. На его совести убийство Рейсса, он принимал также участие в деле Миллера. Эфрону удалось бежать в СССР, о чем он мечтал десятилетия жизни в эмиграции. На родине он через некоторое время был арестован и погиб. Цветаева, скорее всего узнавшая о занятиях своего мужа лишь после его отъезда, в Париже оказалась отверженной всеми эмигрантскими кругами. Никто не хотел общаться с женой большевистского агента. Только жившая в Париже кузина Эйтингона пришла ей на помощь...В конце концов и сама Цветаева, гениальный поэт и человек абсолютной порядочности, тоже — добровольно! — вернулась в СССР, к своему мужу-убийце и под власть убийц.

Судьба Цветаевой, отдавшей свою свободу и пришедшей к неизбежности самоубийства, символична для поколений русских интеллектуалов. И. П. Павлов писал: „Можно без преувеличения сказать, что прежняя интеллигенция частию истребляется, а частию и развращается" . Но интеллигенция России сама творила свою судьбу, и она, а не некие внешние силы, ответственна за свою гибель. Это свидетельствовали люди, политическая репутация которых осталась безупречна. Бердяев называл русскую революцию самоубийством русской интеллигенции. А вот что со свойственной ей ясностью писала Нина Берберова: „Теперь,., я вижу, что уничтожение пришло не прямым путем, а сложным, через некоторый расцвет; что ход был не так прост через это «цветение», что некоторые люди и цвели, и гибли, и губили других, сами этого не сознавая". Приводя этому несколько примеров, Берберова выбирает из сотен возможных фамилий как раз те, которые фигурируют и в нашей истории — Троцкого, Воровского, Пильняка.

Никакие теории не помогут нам понять, как мог Макс Эйтингон, человек, любивший Фрейда и им любимый, добившийся успеха в сложном и точном деле психоанализа, все время бывший на виду и окруженный тонкими и изощренными людьми, — как мог он совмещать в своей душе столь несовместимые мотивы. Предположения, однако, возможны. Мы не знаем, как Эйтингон относился к большевистской России (есть, правда, свидетельство, что он уговаривал Фрейда отказаться от одного текста, который считал антисоветским). А. Штейнберг вспоминал о том, что в „психоаналитическом салоне" Эйтингона в Берлине популярны были идеи „духовной революции"; частыми гостями были там евразийцы и, в частности, их идеолог П. П. Сувчинский. С другой стороны, Джонс сообщает, что в середине 20-х годов Эйтингон был истым германофилом. Тем в большей степени после своей вынужденной эмиграции он должен был ненавидеть нацистскую Германию.

Двигало ли им желание отомстить этой стране, которую он любил и которая столь жестоко и бессмысленно обошлась с ним и его делом? Вероятнее всего, он верил своему брату, что деятельность того нужна, чтобы новая Россия могла противостоять новой Германии. Но может быть, Макс Эйтингон со своим аналитическим видением, широкими связями и исключительными организаторскими способностями сам был инициатором этой глобальной аферы, направленной первоначально на реализацию какого-то варианта „евразийской" идеи? Если так, то двойная игра Скоблина, напрямую общавшегося с Гейдрихом, перевернула его замысел, который обернулся чудовищной катастрофой для советской стороны.

Могло быть и иначе. В начале 20-х годов Макс Эйтингон через посредство Наума Эйтингона, Виктора Коппа и, в конечном счете, Троцкого получал деньги на финансирование своих психоаналитических начинаний. Это была либо большевистская „помощь" прогрессивной западной науке, либо плата за услуги по представительству и бизнесу, а может быть, и по контролю за эмигрантской средой. Падение Троцкого и изменение характера режима должно было ликвидировать эти источники существования Эйтингона, так что пришлось сворачивать не только меховое предприятие, но и Берлинскую психоаналитическую клинику. Американская Депрессия была удобным поводом для объяснения коллегам возникших трудностей. Но история шла дальше. Гитлер рвался к власти и представлял прямую угрозу для Макса Эйтингона, его психоаналитического дела и для всех немецких евреев. Привыкший к двойной жизни и к духу финансово-политической авантюры, Эйтингон задействовал старые связи. В надежде противостоять фашизму он включился в рискованную игру, цели и средства которой не контролировал.

Возможно, что все было проще. Деньги, потраченные на многое, в том числе и на начинания венских, берлинских, а теперь и палестинских аналитиков, должны были быть отработаны. У Наума Эйтингона, главы советской контрразведки, оказалось достаточно средств, чтобы принудить к преступлениям своего брата, главу международного психоанализа.

Сцена из жизни

Как мы знаем, в конце 20-х и начале 30-х годов крупнейший русский философ, а ныне — политический беженец, живший в Париже, Лев Шестов нередко бывал в гостях у своего друга, психоаналитика Макса Эйтингона, на его вилле в шикарном берлинском районе Тиргартен. Однажды он встретил там своего давнего приятеля, тоже русского еврея и философа, когда-то — организатора Вольной философской ассоциации в послереволюционном Петрограде, а в близком будущем — деятеля Всемирного еврейского конгресса, Аарона Штейнберга.

Верующий иудаист, Штейнберг смотрел на происходившее в „психоаналитическом салоне" Эйтингона с иронией и интуитивно возникшей тревогой. „Приезды Шестова в Берлин давали... доктору Эйтингону желанный повод собирать у себя, наряду с людьми собственной школы, также и эмигрантскую интеллигенцию из разных стран",— пишет в своих воспоминаниях Штейнберг. Мы имеем подтверждение этому и еще из одного источника. В июне 1924 года Вячеслав Иванов получил от Нарком проса бессрочную „командировку" за границу; сообщая об этом Шестову, один из его друзей просил „заставить'' Иванова прочитать свои стихи „у д-ра Эйтингона, как в прошлом году Ремизов читал своего Петьку".

Похоже, что на вилле в Тиргартене бывали многие наши герои. Вячеслав Иванов мог здесь когда-то беседовать с Лу Андреас-Саломе; Моисей Вульф — вспомнить с местными коллегами Сабину Шпильрейн; и, конечно, Отто и Вера Шмидты во время своих поездок в Берлин никак не могли пройти мимо салона Эйтингона... Бывал здесь и Фрейд. Конечно, заезжал сюда под одним из своих профессиональных псевдонимов Наум Эйтингон. Весьма вероятно, что здесь бывал частым гостем Виктор Копп. Бывали ли здесь Троцкий? Иоффе? Метнер? Ермаков? Буллит? Белый? Залкинд? Пан-кеев? Эйзенштейн? Набоков?

Оставим предположения. В тот вечер, который запомнился Штеинбергу, на вилле собрались обычные посетители: Шестов, приехавший погостить у Эйтингона и повидаться с сестрой-психоаналитиком; „ряд литературоведов, выходцев из России, связанных с журналом „Imago"; „другие гости, специалисты по психоанализу и приверженцы всякого рода синтезов"; и, наконец... „В тот вечер, о котором идет речь, среди гостей нежданно-негаданно оказалась прославленная русская певица Надежда Васильевна Плевицкая, сопровождаемая генералом Скоблиным и прочей свитой".

Из мемуаров Штейнберга до нас доносятся обрывки разговоров. „Оба они, Фрейд и Шестов, срывают с вашей цивилизации все ту же маску, маску лжи и лицемерия", — повторял один из молодых членов этого кружка. Хозяйка салона Надежда Эйтингон склоняла Шестова, и небезуспешно, прочесть „что-либо из своего". А П. П. Сувчинский, „евразиец" и один из поклонников певицы, восклицал: „Подумать только! Шестов и Плевицкая — да это просто в историю просится!"

„Ну и попали же мы в историю", — сердито каламбурил про себя Штейнберг, явно чуявший недоброе. По южнорусскому обычаю Плевицкая спела Шестову „честь и славу", ошибившись, правда, в его еврейском имени-отчестве. Штеинбергу это кажется „нестерпимым издевательством", шутовством для „ублажения Бог знает какого калибра публики". С незаурядной проницательностью он спрашивает у Сувчинского: „Скажите, кто режиссер этой непристойной сценки? неужели Плевицкая?" Но Шестова уговорили-таки почитать за столом свои философские труды.

Шестов прочел притчу под названием „Философ из Милета и фригийская пастушка". Фалес Милетский был так занят своими возвышенными мыслями, что однажды не заметил, как подошел к краю наполненной водой цистерны, оступился и плюхнулся в воду. Тихий вечер огласился звонким смехом. То была фригийская девушка-пастушка, гнавшая коз с пастбища в город. Спрашивается, кто был прав? Философия учит, что прав был мудрец, не смотревший себе под ноги, но открывший изначальную сущность вещей. Но весьма возможно, кончил притчу Шестов, что мудрее мудреца из Милета оказалась смешливая пастушка.

„Ах, как замечательно! Как ха-а-ра-а-шо!", — воеторжснно хлопая в ладоши и кланяясь Шестову, напевно тянула Плевицкая.

Всесильно, потому что верно

Век Просвещения начался с разрушения старой, наполненной смыслом картины мира, которая вся строилась на основе разума — высшего, но все же подобного человеческому и потому в принципе постижимому человеком. Ньютоново-дарвиновский мир предоставил разуму совсем иную роль. Человек может понять, как движутся планеты, как развивались обезьяны, но смысл этого остается ему неведом. Непонятен ему и смысл броуновского движения людей, товаров, идей в новом обществе. Он имеет в этом обществе свое место, жизнь учит его ценить это место и бороться за него; но духовная система его взглядов, мнений и вкусов не определяет его собственную роль и предназначение. Его место в жизни не является больше логически постижимым следствием из смысла его жизни. Смысл исчезает, остается место и потерянный в нем человек.

Марксизм принципиально изменил эту ситуацию. У истории, в отличие от дарвиновской эволюции, есть смысл, и его можно постичь. Более того. На основе нового понимания человек может изменить мир! Изменение мира объявляется главной задачей самого престижного института нового общества — науки. В соответствии с новой системой смыслов строится и новая система мест.

Человек вновь обрел веру в верховенство разума, в постижимость жизни, в финальную рациональность бытия. Невыносимая, бедная, косная жизнь, в которой разума не больше, чем в банке с пиявками, может и должна быть переустроена на новых, сознательных началах. Разум реализуется теперь не отделенным от человека Богом, не абстрактным и отчужденным Абсолютом; разум осуществляется прямо и непосредственно, руками самого человека и его товарищей. Для Троцкого это и было самым важным: „социалистическое строительство есть по самому существу своему сознательное плановое строительство... стремление рационализировать человеческие отношения... подчинить их разуму, вооруженному наукой". Условия для этого созрели в общемировом масштабе: „Производительные силы уже давно созрели для социализма... Что еще отсутствует, так это последний субъективный фактор: сознание отстает от жизни".

Отставшее в России на полтора столетия, Просвещение выражало и завершало себя в словах и делах Троцкого в полном соответствии со словами Достоевского, что русская идея есть доведение до конца всех остальных идей. Любимая Троцким „чистка сверху вниз" — от бога и царя, от хаоса и конкуренции, от бессознательности и темноты — есть последнее слово века Просвещения, уже не столько драматическое, сколько трагическое и смешное одновременно. Насилие было неизбежно на этом пути; впрочем, насилие неизменно, и не только в России, сопровождало Просвещение. Поражение Троцкого поставило точку над целым периодом истории, может быть, лучшим временем для интеллектуалов. Политическая победа Сталина означала победу мрачной самоцельной силы над светлыми абстрактными мечтаниями, победу воли над разумом, почвы над культурой, харизмы над утопией, Ницше над Гегелем. Она означала поражение Просвещения, экспериментальное доказательство нежизненности или, по крайней мере, недостаточности его великого проекта.

Ленин сказал, а Сталин множество раз повторял: „учение Маркса всесильно, потому что оно верно". Обычно эта фраза воспринимается как пустая тавтология. Но это глубочайшая, воистину философская формулировка. Достаточно найти истину — и мир станет иным. Он преобразится волшебно, революционно, в одночасье. Революция и мыслилась как разовый акт всеобщего понимания и просветления. В психоанализе есть похожее понятие — инсайт: мгновенный акт понимания и переструктурирования пережитого опыта, которому придается решающее значение в аналитическом лечении.

Впрочем, ни один самый увлеченный психоаналитик не ставил задачей добиться осознания процессов, происходящих в каждой клеточке организма. Действительное искусство психоанализа заключается в поиске тонкого равновесия между тем, что подлежит осознанию и, соответственно, произвольному регулированию, — и тем, что можно и нужно оставить в бессознательном. В человеке происходит великое множество процессов, которые в принципе не могут быть осознаны и, значит, не могут регулироваться сознательно; но есть и такие, которые доступны сознанию, но куда лучше протекают без его помощи. Любой артист или оратор, любой человек, который умеет танцевать, знает, что стоит задуматься о том, что делаешь — и обязательно собьешься. Сознание подключается на одних этапах и отключается на других, когда важнее иные факторы, эмоциональные или интуитивные — заинтересованность, возбуждение, вдохновение или, наоборот, страх. Все это выходит за рамки сознания и никак не может быть им заменено. Удивительной особенностью коммунистических теоретиков было то, как настойчиво, в течение десятилетий стремились они отрицать значение этих факторов во всем — в экономике, в организации труда, в школьном обучении, в философских рассуждениях о мышлении, в психотерапии.

Психоанализ сочетал разработку практических приемов перевода бессознательного в сознание с подробнейшим изучением самого бессознательного. Мгновенные акты осознания могут последовать только после длительной, многолетней работы по анализу бессознательного. Большевизм начинает с другого конца. Бессознательное, стихийное лишается всякой ценности. Достойно существования лишь то, что осознает себя в соответствии с единственно верной научной теорией.

Все это кажется последовательным выводом из главной идеи большевизма — огосударствления собственности. В самом деле, частной собственностью можно управлять и „бессознательно" — на основе традиций, жизненного опыта, интуиции. Коллективной собственностью, скажем, акционерной, можно управлять на основе демократии, суммирующей те же источники. Но государственной собственностью можно управлять только на основе или от имени науки.

В таком мироустройстве идея — большая реальность, чем сама реальность. Большевистская наука всем похожа на настоящую, только на самом деле это ее зеркальное перевернутое отражение: место фактов в ней занимают планы, место гипотез — реальности. Если реальность не соответствует плану-идее, она должна быть переделана или уничтожена так же, как ученый изменяет или отвергает неподтвердившуюся гипотезу. Что ж, ученый в своем бестелесном мире идей может творить что хочет. Отвергнутые гипотезы не сгнивают живьем от дистрофии и пеллагры, не переполняют братские могилы, их кости не торчат в котлованах начатых через полвека строек.

Так называемый военный коммунизм, введенный под руководством Троцкого режим послереволюционных лет, означал тотальный контроль государства не только над материальным и духовным производством, но и над распределением, и над потреблением. Все это отныне должно было подчиняться не жалким индивидуалистическим потребностям, а разуму. Каждому — его пайку; меньше — неразумно, и больше — неразумно. Пайку хлеба, если он есть, отвесить, правда, легче, чем определить разумную меру в сфере культуры или скажем, в половой жизни.

Вот для этого и нужны разные области науки. К началу 20-х годов относятся героические попытки создания норм научной организации труда, быта, отдыха, питания, воспитания и вообще всего, чем жив человек. Драма в том, что в научном плане эти попытки вовсе не были бездарны; напротив, из них родились крупнейшие достижения советской науки, признанные в мире. К примеру, к работам по составлению научно выверенных инструкций по элементарным трудовым действиям (как держать молоток, как двигаться при ходьбе и т. д.) восходит известная в мировой физиологии концепция Н. А. Бернштейна. Работами по научной организации труда ведал А. Гастев, экстремистски настроенный поэт Левого фронта; но и там велись вполне серьезные, опережавшие свое время работы по психотехнике. Беспрецедентная по своему масштабу работа педологов была посвящена внедрению научных принципов в воспитание подрастающего поколения. К работе бурно разраставшихся плановых органов привлекались среди массы полуобразованных людей и действительно крупные ученые, такие, например, как богослов и математик П. Флоренский; Бог знает, был ли от него прок в такой работе. Даже ГПУ и Прокуратура стремились быть на уровне: Вышинский, например, организовал работу по использованию ассоциативного эксперимента в дознании и следствии. Впрочем, методы физического воздействия здесь, как и в других делах, оказались несравненно более практичными.

Воплощать сны в реальность

Любопытно сравнить идеи Троцкого и московских аналитиков 20-х годов с тем видением, которое сформировалось сегодня, на основе всего трудного опыта столетия. Процитируем английского поэта Уистена Одена, формулировки которого заменят нам более длинные рассуждения: „И Маркс, и Фрейд стартовали с неудач цивилизации, один — с бедных, другой с больных. Оба видели человеческое поведение детерминированным не сознанием, а инстинктивными потребностями, голодом и любовью. Оба хотели видеть мир, в котором был бы возможен рациональный выбор и самоопределение. Разница между ними — непреодолимое различие межи человеком, который видит пациента в своей приемной. ...Социалист обвинит психолога в том, что он поддерживает статус кво, адаптируя невротика к системе и этим лишая его возможности стать революционером; психолог ответит, что социалист пытается поднять себя за шнурки своих ботинок,., и что после того, как он революцией завоюет власть, он восстановит старые условия существования. Оба правы. До тех пор, пока цивилизация остается как она есть, количество пациентов, которых может вылечить психолог, всегда будет очень малым; как только социализм достигнет власти, ему придется направить свою энергию внутрь человека и ему потребуется психолог".

Фрейд судил об этом по-своему. В 1913 году он говорил сыну Теодора Герцля, социалиста и основателя сионизма, который сумел эффективнее многих других изменить мир (96): „Ваш отец — один из тех, кто воплощает сны в реальность. Это редкий и опасный удел... Я назвал бы этих людей просто: это самые острые оппоненты моей научной работы. Моя скромная профессия состоит в том, чтобы упрощать сны, делать их более ясными и ординарными. Они же, наоборот, усложняют проблемы, переворачивают их с ног на голову, командуют миром... Я занимаюсь психоанализом; они занимаются психосинтезом".

И Фрейд говорил молодому Гансу: „Держитесь от них подальше, молодой человек. Держитесь от них подальше, даже если один из них Ваш отец. Может, именно поэтому".