Аналитическая философия, прагматизм.
1. Неопозитивизм и его основные принципы
2. Теория логических типов Б.Рассела.
3. Теория идеального языка Л.Витгенштейна
4. « Венский кружок» и философия постпозитивизма.
5. Философские принципы прагматизма: Дж.Дьюи, У.Джеймс.
6. Неопрагматизм Р.Рорти.
Дьюи Дж. Религия, наука и философия /фрагменты/
(В кн.: Реконструкция в философии. Проблемы человека. М.: Республика, - 2003. - 494с. - С.256-264.)
М-р Бертран Рассел начинает свой серьезный труд с утверждения о том, что «наука и религия—это два аспекта общественной жизни». Я полагаю, что мало кто усомнится в подобном высказывании, если дело касается религии. Но применительно к науке эту истину зачастую игнорируют, так как, согласно обычной трактовке, наука есть нечто вроде абстрактного интеллектуального занятия, имеющего лишь случайное и чисто внешнее отношение к социальным силам и институтам. В то же время исторический конфликт религии и науки, берущий начало в XVI веке и служащий темой работы м-ра Рассела, невозможно понять, не уделив глубокого внимания заявлению, которым он предваряет свой текст. Ведь этот конфликт есть, безусловно, конфликт двух оппозиционных концепций авторитета, который формирует и контролирует наши верования, — речь идет о верованиях, определяющих все стороны нашей жизни, от телесных забот до моральных стремлений. Потребность в авторитете является постоянной человеческой потребностью. Ведь это потребность в принципах, одновременно достаточно стабильных и достаточно гибких для того, чтобы задавать направление неровным и неопределенным процессам нашего бытия. Сторонники свободы воли часто обнаруживали слабость в том, что фактически признавали, будто авторитет в любом его виде и любой форме есть великий враг человека. Допуская подобное, они играли непосредственно на руку тем, кто всегда подчеркивал необходимость некой внешней и жесткой авторитетной силы, не важно, какого происхождения—церковного, политического или смеси обоих.
Основополагающая проблема нескольких последних веков заключается в том, может ли и каким образом научный метод, то есть метод интеллекта в экспериментальном действии, обеспечить нам подобие авторитета, который в предыдущих столетиях люди искали в незыблемых догмах. Конфликт науки и религии является одной из вариаций такого противостояния. Действительно, человеческая история в основном есть история слепой борьбы людского племени за удовлетворение своей потребности в авторитетном начале, придающем направленность течению нашей жизни. Это история мест, в которых люди усматривали обитель авторитета. Это была именно слепая борьба, потому что люди не ведали, за чем шли, и, как следствие, ухватывались за все, что в силу исторической случайности и социальных условий ставилось в положение руководящего фактора.
Поэтому наша история — это история повторяющихся разочарований и калейдоскопической смены предметов веры. До подъема научного метода в буре всех этих изменений отличался постоянством только тот факт, что место авторитету всегда отводилось вне непрерывных и плодотворных исследований пытливого разума, в некоем институциональном образовании, из которого, как предполагалось, исходили все неоспоримые принципы и законы.
На самой заре развития научной методологии люди, посвятившие себя исследованию и экспериментированию, еще не вполне осознавали всю важность своих занятий. В основном ими двигала жадная любознательность и нетерпимость к невежеству и заблуждениям, с которыми они сталкивались повсеместно. Но если мы будем помнить о том факте, что их усилия в конечном счете привели к изменению сферы авторитета, то картина битв, происходивших в каждой области представлений начиная с XVII века, покажется нам не столь ошеломительной. Вероятно, главным основанием для удивления остается то обстоятельство, что данная борьба не была еще более жестокой и что наука, как известно, одержала в этих битвах так много побед. Описание м-ром Расселом конфликтов в области астрономии, биологии, медицине и психологии производит крайне удручающее впечатление, но надо учитывать, что подобные акценты продиктованы глубиной и масштабом всей исследуемой проблемы. Ведь большей частью это хроника глупостей, которые в свете современных познаний кажутся невероятными, и бесконечных свидетельств нашего неумения извлекать уроки из прошлых поражений, перенося конфликт из одной области в другую. Но если рассматривать ее как хронику постепенного отдаления человеческого интеллекта от стадии звероподобия, на которой преобладали чувственные фантазии и грубая сила, то данное повествование скорее ободрит нас, нежели подействует подавляюще. Возможно, уныние в нас все же вызовет лейтмотив книги м-ра Рассела. На первых страницах своего произведения он говорит, что «подъем новых религий в России и Германии, подкрепляемый новыми средствами миссионерской деятельности, которые вошли в употребление благодаря науке, вновь породил сомнения, как и в самом начале научной эпохи». Как он пишет ближе к концу, «угроза интеллектуальной свободе в наши дни куда более велика, чем в любой период с 1660 года; но теперь она исходит не от христианских церквей. Она исходит от правительств, которые ввиду новой опасности хаоса и анархии стали преемниками священ- ного образа, ранее являвшегося принадлежностью духовных авторитетов». И еще: «Новейшие религии заступают на место христианства и повторяют те же ошибки, в которых христианство уже раскаялось». Данное положение вещей представляет собой самую острую тему, поднятую в книге м-ра Рассела…. Судя по всем признакам нашей эпохи, он принадлежит к числу тех вопросов, которые в грядущие годы будут становиться все глубже и шире, захватывая все новые области. На мой взгляд, данный вопрос имеет две части. Какова причина внезапного крушения веры в метод свободного, опытного исследования, с одной стороны, и нового явления догматического авторитета, полагающегося на физическую силу,—с другой? И вторая часть: что может получить человеческое общество, если оно признает метод науки как авторитетный источник для веры, руководящей человеческими поступками, именно признает его, то есть не номинально с ним согласится, а включит его в конкретную деятельность? Два этих вопроса говорят о различных позициях. Но я не представляю, как еще следует судить о том, что могла бы сделать для нас наука, если не исходить из того, что она заметно померкла, что с некоторых времен она переживает практически полный упадок, хотя не так давно ее путь казался нам триумфальным во всех отношениях.
Так отчего же после эпохи великих технических достижений позиции науки для большей части мира стали столь второразрядными и сомнительными? В данном случае я не вижу возможности уйти от принятия одной из двух альтернатив. Либо метод интеллекта обречен на сравнительную беспомощность ввиду того, что в человеческой природе он занимает весьма скромное место, в отличие от привычек, эмоции и стремлений одних к власти, а других к подчинению; либо есть какие-нибудь особенные причины для того, чтобы сегодня авто- ритет науки был не в цене. Исторические причины заката науки в значительной степени кроются в обстоятельствах, на которые намекает одна из предыдущих моих фраз, где я говорил о технических успехах науки. М-р Рассел четко различает научный склад и научно-технические приемы. Первому свойственны «предусмотрительность, экспериментальность и постепенность; человек такого склада не воображает, будто знает всю истину целиком, и даже того, что самые совершенные из его познаний являются полностью истинными. Он понимает, что всякая идея рано или поздно подлежит исправлению, а исправление непременно предполагает свободу исследования и свободу дискуссии». Он начинает с видимых фактов, а не с фиксированных всеобщих истин, из которых дедуктивным путем можно вывести истины частные. А финиширует, в результате экспериментального наблюдения множества индивидуальных ситуаций, общими правилами и применяет эти правила, как только их получит, в качестве рабочих гипотез, а не вечных и незыблемых истин. Со временем разнообразные гипотезы находят достаточно подтверждений в наблюдаемых фактах для того, чтобы превратиться в теории, и такие теории в дальнейшем принимают участие в формировании еще более широких обобщений. Но в то время как теологии, от самых примитивных форм до самых проработанных систем, строятся на общих принципах, частично санкционированных «чистым разумом», а частично данных нам как откровение безусловного божественного авторитета,—научные обобщения представляют собою индуктивные выводы, причем выводы, подвергаемые ревизии на протяжении всего исследования. «Знание перестает быть духовным зеркалом вселенной и становится практическим инструментом для манипуляций с предметом».
Научные приемы, в отличие от научного склада, связаны с методами, которыми осуществляется манипулирование предметом. Из них возникают специальные технологии, как, например, использование электричества в быту; они дают плоды непосредственно практического значения в специальном и техническом понимании слова «практический» — это электро- станции, радиовещание, свет, телефон, система зажигания в автомобилях. «Эксперты-практики, использующие научные приемы, и в еще большей мере правительства и крупные фирмы, в которых работают практические эксперты, обладают совсем иным складом, нежели человек науки,—их переполняет чувство безграничной силы, дерзкой уверенности и удовольствия от манипуляций даже с человеческим материалом». О чем же свидетельствуют эти факты, которые представляются мне неопровержимыми? А о том, что научный склад, метод осмысленного эксперимента, в конечном итоге совершил лишь небольшой прогресс даже за тот период, когда он не только одерживал технические победы, но и вытеснял прежние догматические представления о небесной сфере, о человеческом теле, о происхождении и развитии растительных и животных форм.
Наука способствовала перемене верований по множеству специальных вопросов. Она вытеснила ту веру, что была плодом ранних эмоциональных фантастических образов, по стечению исторических обстоятельств оказавшихся преданными перу и ставших структурной частью вероучений, которые индивиду надлежало принять ради спасения его души. Приведя к созданию технологий, научный темперамент также оказал революционное воздействие на сферу производства и торговли, повлиял на характер повседневного труда, отдыха, домашнего хозяйства и степень комфортности бытия.
Но если мы окинем взглядом историю научных побед, то убедимся, что триумф науки был ограничен только этими узкими сферами и разве что давал еще повод для гордости сравнительно малому кругу работяг-ученых. Иными словами, «наука» есть по-прежнему нечто такое, чем занимается группа индивидов, называемых учеными; занимается в лабораториях, обсерваториях и других местах для специальных исследований. Она далека от того, чтобы быть складом ума, который помогает людям в одиночку или сообща рассматривать стоящие перед ними проблемы. Она очень далека от этой цели, которой едва ли даже поверхностно касались рабочие замыслы человека. Не требуется особых усилий, чтобы установить причины подобного положения. Престиж науки большей частью обусловлен не всеобщим принятием научного склада мысли, а ее материальными приложениями. Для массы человеческих существ, которые выгодно используют материальные возможности и получают удовольствие от материального комфорта, обеспеченного техническими следствиями науки, остается непостижимым подспудный идеализм научного темперамента. Такой итог в некоторой степени объясним. В свете исторических перспектив научный метод — новичок на общественной сцене. Это ребенок, дерущийся со взрослыми, которые мужали и набирались сил в течение долгих тысячелетий жизни на земле. Более того, он пришел к людям, уже почти исчерпавшим свои ресурсы, и привлек их обещанием силы и легкости, которые присущи ему самому.
Невозможно понять стремительное развитие материального аспекта научных навыков, не представив его в числе перспектив, свойственных породившей его атмосфере. Когда люди начали пользоваться плодами изобретений, ставших возможными благодаря науке, их подавленные аппетиты и приглушенные желания воспряли и воплотились в действии. Новая сила, которую им давала наука, была прямо пропорциональна прежней беспомощности человека в удовлетворении собственных желаний. Примером для подражания в обществе в целом (а не просто для нескольких лиц здесь и там) стали nouveaux riches (богачи). Можно не сомневаться, что большинство индивидов не имели удовольствия владеть сколько-нибудь значительной долей в молоке и меде обетованной земли. Но нашлись и те немногие, которые не поддались очарованию науки, манившей их своими техническими применениями. Впрочем, все, что я сказал, относилось лишь к негативному аспекту ситуации. Ее позитивный аспект состоял в глубоком освоении технических возможностей новой науки — сначала производством, управляемым финансовым капиталом, а затем силами политического национализма.
Современная угроза научному складу мышления с его свободным, пытливым, экспериментальным подходом и заменой вечных и незыблемых истин рабочими гипотезами—угроза со стороны того, чему м-р Рассел дал название новых религий, — есть в конце концов не что иное, как устрашающий выход на поверхность тех сил, которые вели свою работу в течение всего периода, пока наука одерживала технические и материальные победы. Взрывной расцвет нового способа мышления и действия всегда воспринимается как неожиданность. Ведь мы обычно не ведаем, что творим, до тех пор, пока критические последствия наших действий не обернутся против нас самих. Но мы можем быть уверены в том, что при всей внезапности возникновения новых форм их скрытые факторы задолго до этого орудовали в подполье. Здесь не место углубляться в исследования по национализму и экономическому капитализму. Но крайне кстати будет уделить внимание фразе, входящей в уже процитированное нами предложение м-ра Рассела. Эта фраза —«новая опасность хаоса и анархии». Подобная опасность вытекает из неуправляемого функционирования нашей экономической системы, с одной стороны, и нашего политического национализма—с другой. Эта опасность реальна, потому что она является неизбежным продуктом союза экономических и политических сил. Страх перед анархией и хаосом, которые уже являются не просто угрозой, а наличным фактом, рождает новую настоятельную потребность в демонстрации принципа авторитета. В старину, когда наука еще не могла ответить на эту потребность, возникли апелляции к внешнему, догматическому авторитету. Апелляции эти стары; в основном они объяснимы именно в контексте установленных нами исторических прецедентов. Но теперь они обрели новую и тревожную форму выражения, поскольку к их услугам—все возможности технического применения науки. На опасность хаоса, обусловленную войной как плодом политического национализма, мы отвечаем мобилизацией ресурсов науки для подготовки к еще более масштабным войнам. Опасности анархии и хаоса, проистекающей из экономического разлада и нестабильности, противостоят диктатуры, в которых контроль над всеми процессами производственной жизни осуществляется в интересах того или иного класса. В обоих случаях возникновению опасности хаоса способствовало использование приемов, созданных наукой. В обоих случаях эта опасность связана с эксплуатацией эмоций и воображения при помощи технических возможностей, появившихся благодаря науке. Поэтому Рассел вполне обоснованно называет упомянутые веяния новыми религиями. Им сопутствуют официальные догматические верования, постоянные ритуалы и церемонии, у них есть центральный авторитетный орган, четкое отличие приверженцев от неверных с вытекающим отсюда преследованием еретиков, не разделяющих истинного вероучения.
Именно данная ситуация, на мой взгляд, придает такую важность и настоятельность вопросу об общественной роли и задаче науки. Как бы не получилось так, что единственным путем, который останется человеку даже в этой стране, будет мобилизация одной веры и соответствующего института на борьбу против других и, как следствие, новый тип религиозной войны. Я не хочу сказать, что в нашей стране проблема непременно обретет форму прямого конфликта между силами, ведущими к фашистской и коммунистической диктатуре. Но наши хаос и анархия при нас. И малейшая заминка в реакции на ситуацию посредством применения терпеливого и опытного метода исследования будет способствовать усилению опоры людей на какую-либо форму внешнего, догматического авторитета, могущего создать из хаоса иллюзию порядка….
В центре этой темы — вопрос о «приватности» восприятия и опыта в целом, а также «субъективного» характера ценности, то есть две идеи, которые тесно взаимосвязаны. М-р Рассел убежден, что «видение», восприятие вообще есть процесс частный и что «опыт всякой личности является частным опытом этой личности». Нет таких двух человек, которые бы видели, помнили и переживали совершенно одно и то же; и поскольку физическая наука образуется выводами из воспринимаемого и вспоминаемого, (данные физики, если в них разобраться поглубже, обладают того же рода приватностью, что и данные психологии», причем тут же добавляется, что данные психологии могут иметь ту же степень «своего рода публичности», которая свойственна физике. М-р Рассел объясняет это тем, что когда мы говорим: «мы видим объект»—допустим, солнце,—то этот объект есть только отдаленная причина восприятия, а то, что мы воспринимаем, зависит еще от стоящего между ним и нами посредника, а также от определенных процессов в нашем теле, особенно в мозгу. Я не в состоянии понять, какое это имеет отношение к приватности восприятия или его «психическому» характеру. Вероятно, данный аргумент должен показать, что восприятие—это сложное объективное явление, возникающее в объективном мире при взаимодействии множества факторов. Это более сложное явление, чем, скажем, так называемое сияние солнца. Но чем оно отличается от последнего, кроме более сложного переплетения обусловливающих его факторов, я смогу понять, наверное, только если неукоснительно последую положениям традиционной дуалистической психологии. Более того, сама сложность восприятия просто дает нам основания, чтобы делать некоторые выводы о роли, которую эти различные объекты — «солнце», «среда взаимодействия» и «нервная система» — играют в его появлении. Что касается аргумента в пользу приватности опыта, состоящего в том, что у двух людей не может быть абсолютно одинакового опыта, то, как мне думается, столь же верно и то, что никакое физическое явление никогда не повторяется в точности. Но покуда индивидуальный характер явления приписывается таковому до всякого прояснения понятия о частности, то есть исключительно на словах, я не в силах понять, почему богатое разнообразие форм существования указывает на частный характер последнего. Как я уже говорил, я не стал бы затруднять себя подобными комментариями, если бы они не имели прямого отношения к вопросу о социальной функции науки. Нелегко и, похоже, логически невозможно объединить призывы считать ее авторитетом в определении верований, которые связывают людей друг с другом в совместных действиях, с учением о глубокой приватности ее процедур и заключений. Будь это учение доказательным, нам пришлось бы принять его, невзирая на его печальные общественные последствия. Но оно не подтверждено и тем не менее уже принимается на веру; оно способствует закреплению идеи о том, что при конфликте частных воззрений мы вновь должны обращаться к внешнему авторитету и силе, чтобы обрести видимость общего порядка. Данный вопрос станет для нас еще более ясным, если мы переключим внимание на природу ценности и связанную с ней сферу морали. Согласно м-ру Расселу, «этика не содержит никаких утверждений— ни истинных, ни ложных, но состоит из желаний общего характера». Поэтому расхождения в том, что хорошо и что плохо, по сути обусловлены разницей вкусов.
Оценить нечто как благое и положительное—это оригинальный способ сказать «мне это нравится», подобно тому как в другой области мы говорим, например, об устрицах: сказать, что они плохи, не значит вынести объективное суждение, а значит просто засвидетельствовать чье-то личное и субъективное их неприятие. Я не сомневаюсь в том, что этические теории часто представляют собой системную «рационализацию» частных и групповых симпатий и антипатий; я не сомневаюсь и в том, что желание есть условие нашего понимания ценностей и, возможно, единственное необходимое условие в числе всех, благодаря которым нечто для нас становится ценностью. Но даже от этой позиции до идеи тождества добра с тем, что нам нравится, путь очень длинен, поскольку предпочтения и желания—это естественные явления. У них тоже в свою очередь есть условия, и желания не совпадают с вызывающими их условиями и, уж конечно, не совпадают с каким-то одним, отдельно взятым каузальным, причинным условием. М-р Рассел делает поразительно верное утверждение, говоря, что «именно культивирование щедрых и благородных желаний в условиях понимания, счастья и свободы от страха позволит людям в большей степени, чем сейчас, строить свои действия таким образом, чтобы они служили общему счастью человечества». Но я сомневаюсь в том, что это утверждение согласуется с идеей полной «субъективности» желаний и ценностей или что его значение просто таково, что м-р Рассел совместно с несколькими другими индивидами удосужился полюбить «щедрые и благородные желания» больше, чем некоторые иные желания. Ведь его аргумент предполагает, что желания имеют объективные условия и объективные последствия.
Хотя и справедливо то, что, как говорит м-р Рассел в цитируемом абзаце, вовсе не этическая теория формирует полезные для общества желания, мы по крайней мере имеем все основания стремиться к такой этической теории, которая научно и объективно подходила бы к условиям возникновения и конкретным последствиям того или иного желания. Практические трудности на этом пути колоссальны. Процесс лишь едва наметился. Но если мы не отступимся от этого предприятия, то по мере его вызревания у нас будут формироваться приемы взаимодействия с человеческой природой, подобные тем, которые существуют сегодня в области наук о неживой природе. Эти приемы не будут состоять в манипуляциях, диктуемых откуда-либо из-вне, поскольку для их реализации необходимы добровольные объединен ные усилия людей. Такая наука и технология обычно не страдает недостатком сотрудничества. Если мы последуем данному ходу мысли и далее, то это, я верю, прольет поток света на сравнительно незаметное сегодня влияние научного склада мышления и на грандиозное влияние научно-технических приемов, обусловленное материальными возможностями, комфортом и легкостью, которые они нам обеспечивают. Это просто старая-старая сказка, что физическая наука бесконечно превосходит в своих достижениях науки гуманитарные и моральные.
Познание связи средств и результатов в сфере человеческих желаний и целей, соизмеримое с нашими знаниями о физических причинах и следствиях, есть единственный способ сделать так, чтобы социальное знание и действие хотя бы примерно приблизились к уровню достижений в сфере физического знания и его возможностей.
Вопросы и задания по тексту:
- Определите главную мысль автора.
- Связаны ли между собой развитие науки и политики? Если да, то как именно?
- Что является, по мнению Дьюи, главным критерием истинного знания?
- Можно ли считать воззрения Дьюи (а статья написана в 1936г.) актуальными?
- Перечислите три пункта, по которым Дьюи принципиально расходится с Б.Расселом. Чья позиция кажется вам верной?
Практическое занятие 12
Марксизм