Эстетическая компенсация недостатка этоса

Какое отношение имеет эстетическое к этическому (в смысле этоса), раз оно способно компенсировать недо­статок этоса? Я попытался ответить на этот вопрос в ра­боте Де-проецированный человек,отталкиваясь от Мета­физики скуки,но теперь, увы, мне придется кое-что по­вторить оттуда, хотя и в более развитом виде, чтобы за­тем обратиться к собственной цели настоящей работы — к вопросу об изначальной укорененности этического в эстетическом. В сущности все, о чем я говорю здесь и во многих других работах, держится на исследованной в Де-проецированном человеке антропологической структуре скуки, которую я обозначил также как антропологичес­кую разность [Differenz]. Когда я говорю «все», то, разу­меется, не имею в виду непременно все, но довольно мно­гое, может быть, большинство из всего и в первую оче­редь то, что опосредованно или непосредственно — ин­терпретативно — выводимо из скуки. Слово «скука» зву­чит банально, тогда как horror vacui - лучше, a ennui — элегантнее с экзистенциалистски-литературной точки зре­ния. И тем не менее благодаря соотнесению со временем, с тем, что предполагает осознание времени, сознание во­обще, слово скука* говорит о чем-то большем или о чем-то другом, нежели, например, nausée или мировая скорбь, выражающие негативное отношение к миру, собственно,

* Немецкое die Langweile, обычно переводимое на русский как «скука», но смыслу соотнесено со временем, буквально означая «долгое пребывание», «затянувшееся некоторое время» (eine Weile lange Weile) или попросту «нудное течение времени».

[70]

распадение на субъект и объект, без которого невозмож­но осмыслить скуку. Психическая пустота, психическое ничто, anima morte,психическая оцепенелость, неподвиж­ность, а также меланхолия, депрессия, но прежде всего le trou d'être - ее синонимы.

В скуке, «затянувшемся некотором времени» [Lange-Weile), в сознании и чувстве слишком длительного пусто­го времени и одновременном осознании пропасти между Я и миром (скука и отдаленность от мира взаимосвяза­ны) Я тяготится самим собой. Нужно что-то предпринять, чтобы прогнать скуку и психическую пустоту, преодолеть отдаленность от мира. Тем самым скука является для че­ловека поводом делать нечто большее, чем удовлетворять физические потребности, она — мета-физический повод, выходящий за пределы физических потребностей. Она — просто повод для метафизических движений (а согласно Шопенгауэру¹, у человечества есть два побуждения: нуж­да, т. е. физическое, и скука, т. е. мета-физическое). Воз­никает вопрос, изменяет ли человек, побуждаемый скукой, лишь что-то в себе, лишь психически, или изменяет также что-то в мире. При таком мета-физическом понимании скуки как побудителя к деятельности, как мета-физичес­кого умножителя деятельности обнаруживается альтерна­тива: либо Я определяется посредством самого себя (Я=Я), либо оно определяется в качестве Я посредством Другого (Я= Другое). Первое — эстетическая, второе — этическая (в смысле этоса) формула самоопределения. В формуле Я=Я целью деятельности Я является оно само, все дей­ствия Я служат стимуляции, приведению себя в психичес­кое возбуждение, чтобы прогнать скуку. Психическое воз­буждение, следовательно, экстаз, упоение, speed*;эмо­ции — pendant противоположность скуки. В формуле Я=Другое деятельность Я определяется Другим и сверя-

* Стремительность, скорость (англ.).

[71]

ется с ним, определяется таким образом, что Я движет­ся в направлении к Другому, трансцендирует, эк-зистирует. Итак, формула Я=Я читается не как закостенелая формула, поскольку Я как раз хочет быть не только Я, не оставаться лишь Я. Оно стремится вовне, прочь из заточения Я=Я. из неподвижности, из нудного течения времени, лишенного событий, из состояния, в котором оно вновь и вновь стоит у себя поперек дороги и споты­кается о собственное Я только потому, что оно, неопре­деленное, не способное к определению через Другого, обречено каждое мгновение понукать себя, стимулиро­вать к психическому изменению, психическому превра­щению в Другого, к движению — ради того, чтобы жить. Если я полагаю, что основания мета-физической де­ятельности лежат в скуке, т. е. в эстетическом как в пси­хическом, эмоциональном движении, и если я рассмат­риваю скуку в какой-то мере как a priori для того, чтобы человек, подверженный скуке и вынужденный избав­ляться от нее, мог действовать не только непосредствен­но из-за нее, но также ради ДРУГОГО, ради цели, то следовало бы показать, как Другое для Я может консти­туироваться таким образом, что Я действует уже не не­посредственно от скуки, но благодаря опосредованию Другим, ради ДРУГОГО. Или, короче говоря, мне те­перь следовало бы показать, как этическое может быть основано в эстетическом. Предположения о том, что это возможно, у меня были уже давно, однако лишь два-три года назад они приняли свои очертания после того, как в Де-проецированном человеке я указал не только на негацию метафизики, этоса, смысла, Другого (Бога), но и на эстетическое как на компенсацию негации смысла, а ос­нование эстетического усмотрел опять же в скуке. За­тем в той же работе исходя из ситуации де-проекции радикальной автономии человека, ее апории, я поста­вил вопрос о ре-проекции, о возможности нового этоса,

[72]

с современной точки зрения, как альтернативы по отно­шению к вынужденности или необходимости эстетичес­кой компенсации. Прежде всего я принимал во внима­ние масштабы ущерба, наносимые потребительской эсте­тикой окружающей среде. Правда, присоединяясь к Homo ludens Хёйзинги и другим, я попытался уже в Де-проеци­рованном человеке выстроить цепочку «скука — игра — ма­гическое — культурное - целенаправленное действие». Однако были оставлены без внимания этические вопросы в узком смысле слова, а именно: не имеют ли этос вообще, т. е. в изначальном, антропологическом смысле, а также этика и мораль свои a priori в скуке как мета-физическом стимуле для превосхождения своего собственного Я и про­ецирования себя на Другое.

Если скука в своих манифестируемых и латентных формах, вследствие ликвидации метафизики, смысла и т. д., является ныне экзистенциальным и социологическим фактом и является из-за своей невыносимости, смертель­ности перманентным поводом к своему снятию, то, по-мо­ему, есть основания предполагать, что метафизика в каче­стве Другого, в качестве этоса, является продуктом или ответом на мета-физическую потребность человека трансцендировать свое Я к Другому, чтобы не быть лишним, напрасным. Вопросы о способности людей к жертвам вплоть до самопожертвования могут получить разреше­ние при учете этой мета-физической потребности или, лучше, метафизического ответа на мета-физическую по­требность в трансценденции. И при этом не важно, о ка­ких метафизиках идет речь, о каких Богах, о каких идеях, целях, конституирующих для Я того ДРУГОГО, ради ко­торого оно эк-зистирует.

Можно и нужно ужаснуться, если подумать о том, сколько людей отдали свои жизни ради пустого ИМЕ­НИ, ради НИЧТО (в онтологическом смысле), т. е. зря, напрасно, но, с другой стороны, следует согласиться с

[73]

тем, что с субъективной точки зрения эти люди прожи­ли жизнь эк-статично, насыщенно. Так, Ницше считал, что лучше хотеть ничего, чем ничего не хотеть, и поэто­му брал на себя бремя Сверхчеловека, исходя из своего horror vacui.Об этом свидетельствуют, например, такие высказывания: «...то, что я при исполненной невыноси­мых страданий жизни все же направляюсь к цели, уже искупает суровость и тяжесть жизни»²; «...все тоскливо, болезненно-dégoutantV; «это численное превосходство болезненных, по меньшей мере, затуманенных дней со­вершенно ничего не говорит вселенной об отчаянной скуке, в которой пребывает всякий и без "distraction глаз"»⁴.

Впрочем, тем легче нести ответственность за наш «те-оцид», если мы признаем антропогенное происхождение богов из нашей мета-физической потребности. Множество зачастую противоречивых и претендующих на исключи­тельность богов все же совсем не то, что онтологическое доказательство подлинного Бога. И если задуматься о патриотизмах и прочих фанатизмах всех мастей, то нуж­но и здесь спросить себя, кто должен платить за насы­щенную, эк-статическую этическую жизнь, даже если эта жизнь в конце концов сама пожертвовала собой, и за что платить?

Здесь я не буду последователен, т. е. пока еще не буду пытаться обосновывать этическое в эстетическом, выводя что-то из того, что мне встретится лишь позже. Итак, я пока остановился на компенсации этического или, точ­нее, негации этоса посредством эстетического, показан­ной в Де-проецированном человеке из мета-физической перспективы. Кратко проблему можно сформулировать следующим образом: либо Я инициирует свое движе­ние к цели, к ДРУГОМУ (БОГУ), отдавая ему в залог

* Отвратительно (фр.).

[74]

свой дух, свое тело, свое время, либо ему приходится сделать целью своих действий инициацию (психичес­кое).

По существу, как говорилось выше, не важно, о ка­ком Другом идет речь. Это может быть Бог. polis,какая-нибудь задача, идея, женщина (моя гетеросексуальная перспектива неизлечима при всем сочувствии гомосек­суализму), футбольный клуб, абсолют, партия, авто, Aliadooh,«бытие». Важно то, что это — Другое по отно­шению к Я и является в образе Другого, что оно духов­но-психически аффицирует, настраивает, захватывает, поглощает, овладевает, делает Я одержимым, совершен­но послушным, короче, Я идентифицируется с Другим согласно уже упомянутой формуле: Я семь Другое. Ес­тественно, я не Бог, не авто, не женщина, я — Другое лишь в смысле перманентно имеющейся во мне идеи, знака, представления, сигнификанта, а соответствует этому сигнификанту сигнификат или не соответствует ничего, т. е. соответствует ничто,— это ничего не значит. От сигнификации остается лишь сигнификант для Я, что-то зна­чащее для Я. Я могу воспитать в моих детях веру в Aliadooh,и мои дети будут драться за Aliadooh на школь­ном дворе, если их школьные товарищи станут насме­хаться над Aliadooh,хотя Aliadooh всего лишь знак, имя, звук, мое изобретение. Идентификация Я с Другим кон­ституирует его идиосинкразию, его чувствительность, и тот, кто оскорбляет моего бога, оскорбляет меня и мо­жет отправляться в ад. Так же и тот, кто повреждает лак на моей машине (я уже упоминал этот пример патоло­гической эстетической идиосинкразии), царапает не только мою машину, но и лакировку моей души, а пото­му заслуживает ареста. «Я есмь Другое» означает: Я не только Я, но и все, в чем оно нуждается, в данном случае нуждается мета-физически, и исходя из чего оно ис­толковывает себя метафизически. Этой формулой опи-

[75]

сывается сакральное пространство идентификации⁵, ос­квернение которого не остается без последствий, часто непонятных, несуразных с точки зрения внешнего на­блюдателя. «Я есмь Другое» (знак, Бог, задача, мое авто) означает, кроме бытия-идентификации, также и еще-не-Другое-бытие, становление, движение во времени, по­скольку Другое, которое есть я и определяет меня, ожи­дает от меня определенного отношения, определенного образа действий, причем это ожидание спроецировано мною на Другое или выведено из ДРУГОГО. Бог ожи­дает от меня богоугодной жизни, хочет быть чтимым мною; женщина, которую я люблю, хочет быть лелее­мой мною, даже если я тем самым действую ей на не­рвы; моя машина хочет каждое субботнее утро быть по­мытой и отполированной мною; этот текст хочет, в кон­це концов, быть дописанным до конца; «истина бытия» хочет быть мыслимой Мартином Хайдеггером на про­тяжении его жизни, поскольку при этом бытие откры­вает себя; мой футбольный клуб хочет быть встречае­мым мною с восторгом и преследуемым мною и так да­лее. Иначе и короче говоря, в сильной идентификации Я=Другое не я хочу, а ДРУГОЕ хочет, мое alter ego,мое отражение; все, что я делаю в этой идентификации, этой лояльности, в этом послушании и принадлежности я делаю ради ДРУГОГО: ради Бога, отечества, моего дела, моего авто, моего текста. Я не задаюсь вопросом, чего хочу, например, лучше ли смотреть в окно или совер­шать променады вокруг дома, вместо того чтобы сомни­тельным образом прогонять скуку, описывая ее. Так, ДРУ­ГОЕ конституирует мой ЭТОС, мой СМЫСЛ, мою МЕТА-ФИЗИКУ. ДРУГОЕ для меня - ЖИЗНЬ, я экзистирую лишь ради и посредством ДРУГОГО. Без ДРУ­ГОГО я ничто и тону в ничто. И все это звучит чертовски теологично! Здесь Я определяет себя посредством ДРУ­ГОГО, Я в долгу перед ДРУГИМ, ДРУГОЕ располагает

[76]

Я, инструментализирует Я, делает его своим слугой, кре­постным, рабом. Становясь САМОЦЕЛЬЮ, оно снимает корыстно-расчетливые стратегические мысли и действия Я. ДРУГОЕ ожидает от Я определенного поведения, Я подвергается определенным ожиданиям ДРУГОГО и должно им удовлетворять. Можно сказать также, что Я должно приравнять себя ДРУГОМУ, что оно эк-зистенциально должно: дух, тело, время, нечто одолженное, что предваряет всякое моральное возникновение виновно­сти, имеющее место лишь там, где Я не соответствует ожиданиям ДРУГОГО.

Итак, «Я есмь ДРУГОЕ» означает: я есмь ДРУГОЕ как становящийся, я — на пути к ДРУГОМУ, трансцендирую к ДРУГОМУ, нахожусь в движении к ДРУГО­МУ, и в этом бытии-в-пути я использую, расходую себя в ДРУГОМ. ДРУГОЕ - ПРИМАНКА [ATTRAK­TION], ЧАРОДЕЙСТВО для Я, его ПРИБАВОЧНАЯ ЦЕННОСТЬ, имеющая большую цену, чем Я. Я снима­ется в ДРУГОМ, сублимируется благодаря ДРУГОМУ, посредством негации Я. Статус, влиятельность ДРУГО­ГО, его властность над Я проявляется лучше всего там, где Я не только готово жить ради ДРУГОГО, ради его ПРИБАВОЧНОЙ ЦЕННОСТИ, но и умереть. Одна­ко, как обычно, это можно перевернуть: в конечном сче­те Я стремится к ДРУГОМУ лишь потому, что оно ис­ходя из своей мета-физической нуждаемости в бытии-ради-ДРУГОГО постоянно существует и действует ради себя самого, когда действует ради ДРУГОГО. С этой точки зрения, альтруизма в обычном смысле слова не существует, альтруизм — не что иное, как эгоизм, двига­ющийся обходным путем.

И еще раз о Хайдеггере. Десятилетиями он двигался мыслью по крутой тропе к вершине бытия, все кружил и кружил в тавтологиях, заговаривая бытие. Достиг ли Хай­деггер «истины бытия», держало ли бытие себя откры-

[77]

тым для Хайдеггера, услышал ли Хайдеггер в Шварцваль­де голос бытия в молве гор, лесов и крестьянских дво­ров⁶? Мы слышим и читаем о том. как важен «вопрос о вопрошании бытия»: он «является одним из существен­ных основных условий для пробуждения духа и вместе с тем для первоначального мира исторического существо­вания вот-бытия [Dasein], и вместе с тем для обуздания опасности помрачения мира, и вместе с тем для приня­тия исторической миссии нашего народа западноевро­пейской средины»⁷. Оставим в стороне пафос вещаний Хайдеггера народу. Ввиду возвышенных, прямо-таки судь­боносных для человечества ожиданий, проецируемых на решение вопроса о бытии, было бы почти неприлично или чудовищно подозревать, будто бытие при известных обстоятельствах могло бы быть лишь знаком, именем, го­лубым туманом, фантомом, блефом, самообманом, фата-морганой. Скорее бытие здесь онтологическое или же просто фундаментально-онтологическое.

В этой связи мне хотелось бы рассказать небольшую приватную историю. Как-то в последние годы моего пре­бывания в гимназии и в начале университетских лет во Фрайбурге, увлеченный «бытием» Хайдеггера, я отстра­нился тогда от моего христианского Бога и под чарами «бытия» писал в 23 года работу об онтологической диф­ференциации, которая была принята Максом Мюлле­ром в качестве диссертации. Столкнувшись неожидан­но, хотя, разумеется, в результате длительного процесса, с трудностями относительно «бытия», я решил просить совета лично у Хайдеггера (у кого же еще!) и был при­глашен им на чай в его дом во Фрайбург-Церингене. Из его библиотеки открывался вид на свободно простира­ющийся ландшафт, не пересекаемый проводами; хозя­ин лишь изредка и бегло смотрел мне в глаза. В ходе беседы я высказал Хайдеггеру предложение восприни­мать бытие всего лишь как понятие. Хайдеггер возра-

[78]

зил: «По-нятие [Be-griff]? Что вы хотите им понять [begreifen]?» Он был совершенно прав: я и сам тогда уже не мог с каких-то пор поймать [greifen] хоть что-нибудь «бытием»; им я поймал пустоту — большего я им не по­нимал. Казалось, бытие отправилось погулять вслед за Богом. Хайдеггер тогда добавил буквально следующее: «Я думаю об этом вот уже 40 лет. Вы пришли к тому пункту, где Вы видите еще лишь все в черном [schwarz]». И вдруг мне стало ясно, что я вступил если и не в «про­свет бытия», то хотя бы в ясность моего собственного сознания: этим путем я дальше не пойду. Простившись с Хайдеггером, я распростился также и с онтологической дифференциацией, отказался от подготовки диссерта­ции у Метамакса (наверстывать упущенное мне при­шлось другим путем) и никогда больше не касался той работы. Почему я упомянул об этом? Потому что беседа с Хайдеггером стала для меня ключевым философским переживанием, а на основе этого опыта, который повел меня от бытия к существующему [Seienden] и к со-существующим [Mit-Seienden], удалось, как мне кажется, понять кое-что лучше, в том числе и Хайдеггера. Нако­нец, я рассказываю эту историю потому, что она вписы­вается в контекст. С мета-физической точки зрения бытие для Хайдеггера не что иное, как ДРУГОЕ, а в ка­честве ДРУГОГО - ИМЯ, а за этим именем не стояло ничего, т. е. стояло НИЧТО. Потому Хайдеггер так ни­когда и не смог достичь истины бытия, разве что истина бытия и была как раз НИЧЕМ. Чем она и является на самом деле. И мне кажется, что у Хайдеггера не было в мета-физическом и эк-зистенциальном плане никакого интереса достичь истины бытия, не было интереса мочь достичь ее. Ведь окажись она достигнутой, куда бы он далее эк-зистировал?

Я есмь ДРУГОЕ, ДРУГОЕ в качестве моего ЭТОСА, моей ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНОЙ ВИНЫ. Без ДРУ-

[79]

ГОГО я — ничто, я растворюсь в ничто, в horror vacui.Не аффицируемое, не побуждаемое к движению ДРУГИМ, Я должно аффицировать и двигать само себя. Не про­ецируемому на ДРУГОЕ как на САМОЦЕЛЬ, не дей­ствующему ради этой САМОЦЕЛИ, ему пришлось бы сделать свое собственное Я целью своего действия. Не опосредуемое ДРУГИМ, де-проецированное на соб­ственное Я, оно вынуждено сделать Другое средством для того, чтобы освободиться от своей де-проекции, из тавтологического заточения Я=Я. Не воздействуя на мир, на внешнюю действительность, оно вынуждено воз­буждать психическое. Гелен называл такой процесс, при котором Я становится целью действия, инверсией на­правленности мотива. На место эстетики истины обя­зующегося, состоящего в долгу перед ДРУГИМ челове­ка, вступает теперь эстетика воздействия, эстетика оча­рования никому и ничем не обязанного человека. Эти­чески обесцененный мир обладает лишь эстетической ценностью. Как раз это подразумевает Ницше, когда го­ворит, что существование и мир могут быть оправданы только в качестве эстетических феноменов. Ценности явлений становятся существеннее этических и потре­бительных ценностей [Gebrauchswerten]. Существеннее потому, что они становятся психическими потребитель­ными ценностями первой степени. Не руководимый более представлениями и идеями эстетический чело­век только чувствам позволяет еще руководить собой, становится предрасположенным сиюминутно, внезапно отдаваться зрительным и слуховым впечатлениям. Чув­ства делают мир еще и чувственным, чувственно вос­принимаемым, а таковым он становится только тогда, когда возбуждает нигилистическую душу. Искусство, дизайн, всякого рода артефакты могут только тогда что-либо значить для эстетического человека, когда они оча­ровывают и потрясают душу.

[80]

Обусловленность спасения души эстетического че­ловека эстетическими артефактами может привести к причислению некоторых деятелей искусства к лику свя­тых. В качестве примера можно взять Тапиеса*. Ведь Тапиес лишь изготовляет картины так же, как другие изготавливают юбки или пиджаки, а мифические и ме­тафизические истории, которыми он закулисно-трансцендентно оправдывает свои произведения, не делают его картины лучше; они важны и значительны лишь для тех визуальных эстетов (например, для Борера⁸), кото­рые с удовольствием слушают подобные истории и ко­торые за видимостью картины высматривают нечто большее, хотят узреть незримое, разумеется, духовным оком.

Картины как чувственное присутствие в качестве эпифании** чего-то такого, что из-за отсутствия видимости миметически уже непредставимо, — вот что подразуме­вают фанатичные эстетики истины под абстракцией. Мно­гие художники не довольствуются тем, что их картины будут восприняты лишь в модусе эстетического воздей­ствия; они хотят даже за кулисами картины сообщать истину, опасаясь, что их картины могут лишь нравиться, употребляться, использоваться чарующе-эстетически, тогда как истины, прежде всего трансцендентные, долж­ны быть вечными. Строго относится к такого рода искус­ству и образу действия критик искусства Ханно Ройтер: «Я не считаю картины ни истечением полубожественно­го невыразимого сознания, ни интуициями демоничес­ких сил, но принимаю их за халтуру. Картины — это по-

* Тапиес (Tapies) Антоми (р. 1923) — испанский художник и теоретик искусства, один из лидеров абстракционизма. Его картины, написанные в мрачных тонах, нередко истолковыва­ются как символический протест против режима Франко. ** Явление (греч.).

[81]

требительские товары (и если они не являются таковы­ми, то должны стать), как туалетная бумага, каблуки, ниж­нее белье, книги — их употребляют; это означает, что их используют конечное время (для чего они всегда и год­ны) и затем выбрасывают (как всегда)»⁹.

С точки зрения эстетики воздействия картины, эс­тетические знаки, ничего не репрезентируют, они — чи­стое чувственно-воспринимаемое присутствие, которое аффицирует или не аффицирует психику лишь до тех пор, пока длится их присутствие. Но для Макса Бензе¹⁰ с его эстетикой констатирования [Konstatierungs-ästhetik], которая не признает никакого референта или сигнификата, трансцендирующего материальность кар­тины или текста, и этого было слишком много. Картины и тексты служили ему лишь для математических расче­тов; вопрос о том, хороши они или плохи и как они дей­ствуют на зрителя или читателя, не имел значения и был изначально устранен. Но все-таки Бензе был исклю­чением, а эстетические артефакты живут сегодня пре­имущественно как действенно-эстетические и как тако­вые чувственно являются зрителю.

Для нигилистической эстетической души жизненно необходимое значение смогла приобрести видимость как психическая потребительная ценность [Gebrauchs­werte] в отличие от физической потребительной ценно­сти (заметим, что Маркс не знал этого противопостав­ления, а в XX столетии, пожалуй, тоже об этом не дога­дывались в полной мере), что привело в области дизай­на обиходных вещей к замене формулы домоустройства form follows function* постмодерной формулой function follows form — until disfunction**.Например, стул пыток

* Форма следует за функцией (англ.).

** Функция следует за формой - вплоть до дисфункции

(англ.).

[82]

Моранди с серпом и молотом, идеологическим симво­лом, иронически-эстетически применяемым в качестве спинки, непригоден для долгого сидения на нем. Андреа Бранзи, теоретик и поборник nuovo disegno*, в ходе од­ной дискуссии¹¹спросил меня, не хотел ли бы я, вне за­висимости от цены, приобрести этот стул. Я ответил, что тогда мне пришлось бы приобрести два стула — один для сидения, а другой для созерцания, что вынудило бы меня, если последовательно проделать то же самое и в отношении других вещей, к увеличению жилой площа­ди. Я настаиваю на том, чтобы учитывать в дизайне сту­льев не только лишь зрительно-эстетическую, но преж­де всего седалищно-эстетическую точку зрения (эсте­тическую — в смысле ощущения), т. е., в конечном сче­те, я ратую за то, чтобы считать удобство сидения пер­востепенным, в отличие от установленного ещё Bauhaus абсолютного первенства красоты по отношению к функ­ции.

Согласно чувственно-эстетическому (зрительно-эс­тетическому, слухо-эстетическому и т. п.) и соответ­ствующему действенно-эстетическому образу мысли, легитимно все, что чарует, стимулирует нигилистичес­кую душу. И было бы в духе постмодерна придумать также свастику вместо серпа и молота в спинке нового стула дизайна от Моранди, как и серо-полосатые, инс­пирированные концлагерями пижамы одной японки-модельера, т. е. игнорировать этическо-идеологическую идиосинкразию. Нигилистическому Я нужно выр­ваться из своего Я, стать отрывающимся, увлекающим­ся. Нигилистическое Я мыслит эгоцентробежно [egofugal], топофобически [topophobisch], исходно [wegkünftig], а не приходно [hinkünftig], не филотопически [philotopisch]. Следовательно, с нигилистичес-

* Новый дизайн (исп.).

[83]

кой точки зрения, мир (люди и вещи) имеет ценность лишь в функции его эстетической способности прово­цировать, прельщать, побуждать, увлекать, захватывать. И поскольку раздражители действуют лишь пока вли­яют на Я и расходуются, эстетический мир видений [Erscheinungswelt] должен перманентно обновляться. Неверность вещам и людям, которые ценятся лишь эс­тетически, как я уже показал в Де-проецированном че­ловеке,является в той же мере психической необходи­мостью, в какой она стала социальной добродетелью в потребительско-эстетическом обществе, настроенном на перманентное экспансивное производство и потреб­ление. Пример с Моранди поясняет это: зрительно-эс­тетическое и, значит, действенно-эстетическое потреб­ление стульев беспредельно (экономика и реклама спо­собствуют этому, опираясь в том числе на аргументы в пользу политики полной занятости), тогда как с точки зрения седалищно-эстетической потребительной цен­ности одного стула вполне достаточно на всю жизнь. Критерий эстетического, перемещенный в психику вследствие замены эстетики истины эстетикой очаро­вания и воздействия, позволяет считать и объявлять эстетическим все, что приводит в возбуждение, гонит вовне и вдаль нигилистическое Я. Тело нигилистичес­кого Я, де-проецированное от Другого, редуцирован­ное к physis* и мета-физической потребности, тоже эс­тетически используется, инструментализируется, экс­плуатируется, мобилизуется, расширяется, «простира­ется» (Лиотар)¹² и сенсибилизируется в качестве ис­точника удовольствий, переживаний во всех их чувственно-физических измерениях: гастрономичес­ком, сексуальном, хватательном, упаковывающем (ср. упакованный Христо Рейхстаг) и др. Избавленное от

* Природа (греч.).

[84]

этическо-идеологического корсета, сковывавшего от­ношение людей к миру, автономное нигилистическое Я свободно. Все люди, попадавшие в этот корсет, были стиснуты более или менее сходным способом -- опре­деленным воззрением на правильное устройство мира, на доброе и злое, красивое и некрасивое и соответству­ющими способами деятельности. Автономное нигили­стическое Я свободно воспринимать мир уже не как это должно, но как ему угодно [beliebt]; оно стало от­крыто восприятию, больше смотрит, слушает, пробует на вкус то и другое; а что ему годится, диктуется ис­ключительно интересом восприятия, именно мета-фи­зической нуждаемостью, значит - его потребностью латать прореху в бытии. «Fait, n'importe quoi"(Тьерри де Дюв)¹³. Кому нравятся дыни, а кому кавалерийский офицер (русская поговорка). Если бы только это. С предметно-эстетической точки зрения эстетическая прихотливость простирается от пустых и потому еще более формально-болтливых картин, от «украшения» (Вельш)¹⁴ наших городов до облагороженного дизай­ном и товарно-эстетически упакованного мира наших потребительных ценностей; от товарно-эстетических потребительных ценностей до их рекламы, выдающей себя за искусство (супер-эго Михаэля Ширнера¹⁵); от наркотической зависимости в топофобном путеше­ствии до bungee jumping;от рок-концерта до оглуши­тельного рева реактивных истребителей; от морицевских* фантазий разрушения через хеймовскую** рево-

* Мориц (Moritz) Карл Филипп (1756 1793) - немецкий пи­сатель.

** Хейм (Heym) Стефан (р. 1913) немецкий писатель, в своих романах выступивший с острой критикой тоталитарных режи­мов.

[85]

люционную и баррикадную ностальгию, юнгеровскую* военную эстетику добоснийско-сербского террорис­тического туризма и т. д. Другие могут быть замучены пытками до смерти, как в snuff movie**,или пасть под градом гранат — шутка, довольство, переживание, жизнь скучающей нигилистической западной души оп­равдают это. Так, освещаемая телевидением война в Персидском заливе была рентабельна не только эконо­мически для нефтяного бизнеса, но и эстетически — для многих миллионов людей, как, впрочем, и для пи­лотов США, задействованных в абстрактной, чистой, без грязи и пыли, в известном смысле, бестелесной ап­паратной войне; они сидели в своих кабинах, как дети за игровыми автоматами. «И ведь великого мы хотим; наша душа хочет простираться далеко, наша сила вооб­ражения желает охватить многое. Как только эта цель достигается, все, чего хотелось, может сгинуть» (Мориц)¹⁶. Когда зло сулит удовольствие, осуществляется постмодернистская метаморфоза этически демоничес­кого в эстетически благоприятное. Впрочем, «bungee jumping is an esthetical question», «a very good feeling» (Деррик де Крецкове)¹⁷ — эстетика паники. В мире, который больше не требует Я, не бросает ему вызов, делает его излишним, одинокое Я вынуждено бросить вызов самому себе: при помощи bungee jumping сбра­сывает с высоты тело, этот лишний балласт, непосред­ственно к границе между бытием и небытием, чем вы-

* Юнгер (Junger) Эрнст (1895-1998) — немецкий писатель и философ. Его романы, публицистика и философская эсссистика содержат критику современной цивилизации с иррационалистических и нигилистических позиций. ** Гнетущее кино (англ.). Речь идет о документальных съемках и показе реально произошедших убийств, насилия, пыток и г. п. С некоторого времени такие фильмы рассматриваются как осо­бый стиль кинопроизводства.

[86]

зывает чудовищное напряженно-расслабленное ощуще­ние, достигает великого, а именно дарит самому себе жизнь. Туризм с авантюрами и борьбой за выживание, скалолазание в экстремальных условиях, автолихачество с ездой в обратном направлении, русская рулетка относятся к тем эстетическо-игровым вызовам себе, в которых развлечение, «эйфория» (Месснер¹⁸) тем ин­тенсивнее, чем в большей мере ставкой игры является собственная жизнь. Вершина-восьмитысячник — пара­дигма ситуации, в которой мета-физически нуждаю­щийся человек, не затребованный, не пользующийся спросом в сегодняшнем обществе, не желающий жить плоской банально-эстетической жизнью, вынужден ставить себе цели, которые нужны лишь для того, что­бы выдернуть свое Я из себя, привести в движение вре­мя, катапультировать себя. Вершинные цели это — Дру­гое, предлог мета-физического удовлетворения, эрзац трансценденции. Предлог, говорю я, поскольку на вер­шинах никто ничего не терял. Где жизнь стала легкой, ее нужно время от времени искусственно утяжелять ради обострения чувства жизни.

Прихоти, стечения обстоятельств, апории, «осцилля­ции» (Ваттимо)¹⁹... В первую очередь нигилистическое Я знает лишь одно: прочь из тавтологической идентично­сти Я=Я, прочь из прорехи бытия. И то, как оно эстети­чески инструментализирует мир ради психической аф­фектации, ради эстетического, зависит от состояния Я, от теперешней скуки, поскольку она не что-то абстракт­ное, отвлеченное, но конкретная, индивидуальная, воз­никающая у определенных людей с их соответствующи­ми возможностями, опытом, потребностями и жизнен­ными мирами. От скуки я могу пойти в кино, могу ин­формироваться до помрачения перед телеэкраном, ку­рить, искать проституток, веселиться до смерти, ходить по магазинам, объедаться тортами, пьянствовать, изме-

[87]

нять дизайн моей квартиры, мастурбировать до истоще­ния, бить гомосексуалистов, bungee jumpen,мчаться на мотоцикле неведомо куда, «чтобы скорее там оказаться»²⁰, смотреть snuff movie и многое другое. Решающим крите­рием для всех этих многообразных, полиморфных деятельностей является, в конечном счете, их направленность на то, чтобы стимулировать нигилистическую душу, раз­веять чувство ненужности рождения и жизни, а не на то, чтобы совершить в мире что-нибудь определенное, быть полезным обществу, религии, партии и другим. Да и к чему и как быть полезным обществу, если само общество стало чем-то абстрактным, анонимным. Общественная гу­манитарная деятельность осуществляется организация­ми и институциями, выполняется людьми, которые де­лают свою работу и получают за это деньги, как и все, занимаются ли они исследовательской деятельностью или производят на конвейере автомобили. И налоги платят именно для того, чтобы те могли пойти на заработную плату общественно-политических деятелей, которая опять же облагается налогами для социального обеспече­ния.

Нигилистические прихоти и стечения обстоятельств сводятся к тому, каков человек, преобладает ли в нем зрение, слух, сексуальная потенция или фрустрированная этика. Тем не менее мета-физический вопрос во мно­гих случаях остается открытым, без этического или эс­тетического ответа. И сюда, в этот мета-физический ва­куум, мета-физический пробел, который одновремен­но является экзистенциальной брешью конъюнктуры, устремляются с плакатов, телеэкранов и журнальных страниц готовые помочь руководители и соблазнители или коробейники-распространители, предлагая истину-добро-красоту, рекламируя красивые, отличные товары, агитируя за определенные ИМЕНА, ЯРЛЫКИ, МАРКИ, чтобы освободить нигилистическое Я от его апорий, выр-

вать из бреда прихотей, сделать прихотливое вновь не­прихотливым, пододвинуть под ноги неустойчивому, ли­шенному почвы Я опору [Halt] (это основная категория эстетического у Вельша), хотя бы всего лишь для несколь­ких шагов. «Когда уже нет соблазна, это «смертельная» утрата. Быть мертвым — значит уже не соблазняться, т. е. не быть соблазняемым», — говорит Бодрийар²¹. Однако еще до него Киркегор представлял «соблазнителя»²² в ка­честве эстетической фигуры. Развлекатели, соблазните­ли, затейники, парикмахеры, приободрители, дарители надежд, шоу-бизнесмены, звезды футбола и певцы явля­ются сегодня идолами и иконами нашего эстетически диссипативного общества. Они играют ту же роль, которую когда-то удерживали за собой кудесники, гуру, священни­ки и философы. Ведь нигилистическое Я желает быть со­блазненным, а будут ли заниматься этим делом в наших торговых центрах экзотические религиозные соблазните­ли, которые в случае успеха отправят нигилистическое Я в trip* на всю жизнь или даже за пределы жизни на вечные времена, или этим будут заниматься эстетические соблаз­нители, это с мета-физической точки зрения эгоцентробежности в конце концов не имеет значения. Однако автоно­мия нигилистического Я у соблазненного обращается в эти­ческую или эстетическую гетерономию²³, и тогда уже не ав­тономное Я инструментализирует свой мир, а оно само инструментализируется, используется, управляется своим соблазнителем.

В той мере, в какой окружающий мир, вещи и люди для эстетического человека имеют ценность лишь в каче­стве функции, способности очаровывать, стимулировать, соблазнять, всякий отдельный человек имеет ценность для другого лишь постольку, поскольку он соблазняет и оча­ровывает. В нигилистическом обществе скучные для дру-

* Экскурсия, прогулка (англ.).

[89]

гих, бесполезные, ненужные люди — это те, кого следует избегать (по Киркегору, это — глупцы, тогда как скуча­ющие от самих себя — интеллектуалы, а Ницше их счи­тал аристократами). Как уже было сказано, в эстетиче­ском обществе недостаточно лишь потреблять эстетиче­ское, нужно также и самому производить его, чтобы иметь возможность участвовать в игре соблазна и оча­рования. Нужно самому привлекать к себе взгляд дру­гого, поражать, бросаться ему в глаза, т. е. быть воспри­нимаемым. Так, отражение в глазах другого, восприни­маемость другими становится благодарным