Лессинг и масонство. €

Масонство в его классических формах в Германии, как, впрочем, и всюду сыграло далеко не положительную роль. Своим непротивленчеством, проповедью личного усовершенствования, с одной стороны, а с другой — своей символической обрядностью, разного рода фантастическим штукарством, вроде отыскивания философского камня, секрета превращения простых металлов в благородные и т. п., оно отвлекло умы, вышедшие из орбиты религиозного притяжения, в сторону от прямого участия в социальной борьбе.

Подобно многим своим просвещенным современникам, Лессинг вступил в масонскую ложу и был даже проведен через три первых степени. Но тот же классовый инстинкт, который окольными путями часто приводил его к взглядам, соответствующим более развитым экономически-социальным отношениям, без труда и очень скоро открыл ему в масонстве одну лишь «бесцельную мечтательность, отвлекающую буржуазию от ее действительных интересов».

Возможно, впрочем, что, и вступая в масонскую ложу, Лессинг не питал обычных в то время иллюзий о целях ордена и содержании его учений, а вступал лишь с намерением сделать попытку использовать масонство в интересах просвещения. На эту мысль наводит тот отзыв о масонстве, который он дал своему орденскому начальнику в день посвящения. Этот начальник, удивленный отсутствием у неофита всякого энтузиазма, спросил его, не видит ли он в масонстве чего-нибудь идущего против государства, религии и нравов. «Нет, — гласил ответ Лессинга. — Я благодарил бы небо, если бы нашел что-нибудь в этом роде, потому что тогда я хоть что-нибудь нашел бы». В таком же духе отвечал Лессинг и на расспросы о масонстве своего друга Мендельсона. Но если при вступлении в масонство у Лессинга была какая-либо тайная мысль, он от нее скоро отказался и с масонством совершенно порвал. Его диалоги о масонстве содержат уничтожающую критику орденских нравов и учений, хотя и не чужды неправильных представлений о происхождении и истории ордена.

Но в этих диалогах Лессинг не просто отрицает масонство. Подобно тому, как из критики положительного христианства он приходит к христианству, так сказать, идеальному, ничего общего с первым не имеющему, он от критики исторического масонства приходит к идеальному масонству, в котором и находят свое выражение его чаяния будущего социального обновления. Но так же, как и идеальное христианство, идеальное масонство Лессинга представляется нам утопической мечтой. Это, — как выражается Меринг, полет из безнадежной юдоли немецкого духовного убожества в заоблачные сферы идеи, полет, который вслед за Лессингом неоднократно совершали лучшие умы немецкой буржуазии, «ибо только таким путем могла быть спасена еще некоторая надежда на эмансипацию буржуазных классов» {Фр. Меринг «Легенда о Лессинге», стр. 413.}.

Идеальное будущее рисуется Лессингу как «мир на земле и в человеках благоволение». Два собеседника, Фальк и Эрнст наблюдают муравейник и восхищаются: Какая оживленная деятельность и какой при этом порядок! Все несут, тащут, подталкивают и не только не мешают друг другу, но даже взаимно помогают! Среди них нет никого, кто бы их объединял и управлял ими. Порядок, следовательно, мыслим в обществе и без правительства, при чем единственным условием его является, чтобы всякий индивидуум умел управлять самим собою. Если это возможно у муравьев, то что препятствует людям достигнуть такого совершенного общественного устройства? Разве государства объединяют людей не для того, чтобы в этом союзе и благодаря ему обеспечить для индивидуума его долю блаженства? Ведь «сумма отдельных благополучий всех членов образуют благополучие государства», а всякое иное благополучие государства приносит страдание его отдельным членам и лишь маскируют тиранию.

Фальк и Эрнст глубоко задумываются над этим «проклятым» вопросом. Они допускают, что всякий государственный порядок, являясь исключительно «человеческим изобретением», может быть усовершенствован. Мыслимо такое устройство государства, — еще далеко не достигнутое, — при котором лучшего уже придумать будет нельзя и которое распространится по всей земле. И все-таки, — утверждает Фальк, — даже такое наилучшее устройство неизбежно связано с вещами, стоящими в противоречии с всеобщим благополучием. Человечество не может слиться в один гигантский муравейник вследствие национальных различий; оно неизбежно будет делиться на ряд государств, которые при всем единстве политических форм, будут разделяться интересами, особенными для каждого из них. Интересы же целого всегда являются интересами и индивидуума также. Немец и француз, голландец и испанец, русский и швед, разделяемые противоречием интересов их государств, будут встречаться друг с другом не как просто человек с просто человеком, а как такой-то человек с таким-то человеком. Каждый из них будет сознавать разделяющие их стремления, и просто-человеческие отношения между ними будут невозможны.

Эрнст соглашается с Фальком очень неохотно. Охотно зато соглашались с ним все те, кому ненавистна самая идея интернационализма. В скверном софизме Лессинга, извиняемом так легко и объясняемом так просто, они склонны видеть квинт-эссенцию антисоциалистической мудрости. На самом деле, Лессинг, конечно, был совершенно чужд подобной тенденции.

В его время не было и не могло быть в реальных отношениях людей той основы, на которой впоследствии со всей нерушимостью научной теории воздвигалось здание социализма. Самая закономерность общественных явленй от него была еще скрыта. И как ни стучался его пытливый ум в двери научного объяснения, они оставались для него до конца наглухо запертыми. Однако, не даром он был учеником французских просветителей, многие из которых к такому объяснению вплотную подходили. И под их влиянием, вероятно, но, может быть, и в силу собственного гениального прозрения, он вкладывает в уста Фалька фразы, в которых можно видеть грубо-зачаточную формулу материалистического объяснения социальных явлений.

Установив первый фактор, разделяющий человечество, именно национальный, Фальк переходит ко второму — к религиям. «Сделай еще один шаг, — говорит он. — Многие из отдельных государств отличаются совершенно различным климатом, а следовательно, совершенно различными потребностями и способами их удовлетворения, а следовательно, совершенно различными привычками и нравами, а следовательно, совершенно различными понятиями о нравственности и, следовательно, совершенно различными религиями… И люди, таким образом, все-таки будут различаться на иудеев, христиан, мусульман (Лессинг говорит: турок) и тому подобных… А раз это так, то как бы они ни назывались, в своих взаимоотношениях они будут поступать совершенно так же, как с давних времен поступали наши иудеи, христиане и мусульмане… будут оспаривать друг у друга некоторое духовное преимущество и на этом основывать такие права, которые естественному человеку и в голову не могли бы притти».

Таким образом, Лессинг выводит религию не из произвола человеческого ума, но из материальных условий существования человеческого общества, при чем устанавливает ряд посредствующих звеньев. Эти мысли его впору самым проницательным умам самой передовой тогда страны — Франции и они в то же время стоят в вопиющем противоречии с мыслями, высказывавшимися самим Лессингом и в этот же период его жизни в сочинениях теологических. Характерно, что подобными противоречиями в вопросе происхождения религии часто грешили и французские просветители. Зависимость этих противоречий обнаружить нетрудно. Там, где мысль буржуазных просветителей движется в области отвлеченной, она избирает проторенные пути и даже в отрицании и полемике стремится говорить общим с их антагонистами языком религиозно-философского идеализма. Наоборот, при соприкосновении с вопросами общественно-политического характера, т.-е. впросами, в которых эта мысль ближе к питающей ее социальной среде, она резко сбивается с идеалистических рельс и материалистически объясняет вещи, объясненные в другой плоскости противоположным способом. Несовместимость этих двух способов объяснения остается при этом незамеченной.

Если точку зрения Лессинга можно назвать историческим материализмом, то это — исторический материализм в грубом приближении лишь: в нем совершенно отсутствует диалектичность. Ибо, если в общих чертах здесь правильно намечен генезис религии, то вопрос о ее дальнейшем развитии и конечном падении оставлен вне обсуждения. А именно, этот вопрос и должен был бы, казалось, возникнуть теперь. Не вечны же данные исторически сложившиеся религии, образующие такое страшное препятствие для братства людей. Мы хорошо знаем, что Лессинг не считал их таковыми. Какие же изменения в обусловивших их факторах должны привести к их изменению и уничтожению? Прямо Лессинг на это не отвечает. Но Эрнст, — и с ним как будто соглашается Фальк, т.-е. сам Лессинг, — робко высказывает предположение, что если во всех государствах, как допущено, будет одинаковое устройство, то и религия должна быть одинакова. Оказать это — еще слишком мало, хотя отсюда и можно вывести заключение, что путь к устранению религиозной вражды не закрыт и это устранение допустимо через планомерное воздействие на социально-политические формы.

Фальк называет еще и третье зло, связанное с гражданским обществом и стоящее на пути к всемирному братству, — неравенство состояний. Без этого неравенства государство немыслимо. Если бы даже имущества были разделены поровну, такое равенство исчезло бы через два поколения: всегда найдутся люди, умеющие лучше пользоваться своей собственностью, чем другие. Из этого неизбежного неравенства происходят бесчисленные беды в обществе.

Итак, самая природа государственных объединений делает невозможным устранение важнейших вещей, разделяющих людей. Следует ли из этого, что и государство само по себе является злом? Нет. Из этого следует только, что нужно найти средства, предупреждающие распространение этих зол дальше тех границ, которые являются необходимостью, и устранять, по возможности, их вредные последствия.

Казалось бы, что прямой вывод отсюда — вмешательство в государственную жизнь, изменение форм этой жизни, национальная политическая реформа, если уж не революция. Но мысль Лессинга делает неожиданный скачок, минует всякие возможности практического применения и расплывается в благородной, но утопической фантазии всемирного нового масонства.

Эта организация находится вне государственных границ и как бы над государствами. Она объединяет людей, поднявшихся над национальными предрассудками, людей, которые выросли затем из предрассудков своей религии, и, наконец, людей, для которых не играет никакой роли высокое или низкое положение на социальной лестнице. Они не борются против зла. Бороться — слишком сильное слово, находит Лессинг. И потом, зло надо понимать не как конкретное зло, вытекающее из частного устройства того или иного государства (борьба с ним — забота граждан этого государства), но как зло высшего порядка, проистекающее из самой природы государственного образования, зло интернациональное. Идеальные масоны Лессинга издалека подготовляют уразумение этого зла отдельными людьми, содействуют зарождению этого понимания, его росту и распространению. И века должны пройти прежде, чем их деятельность принесет свои плоды и всеобщее братство распространится на земле.

С точки зрения распространения просвещения масонство, как мы выше сказали, играло в Германии отрицательную роль. Всякие толки о разрушительных замыслах ордена, о его поползновениях на алтарь и трон питались исключительно окружавшей масонство тайной и поддерживались преимущественно клерикалами, видевшими в нем не столько врага, сколько конкурента. Сами масоны выбивались из сил, чтобы доказать предержащим властям, что они преследуют только задачи совершенствования человеческой личности и чтут светскую власть и церковь. «Грубые и невоспитанные люди — писал один немецкий масон — пользуются нашим именем и злоупотребляют им для своих пороков; но из-за этого не следовало бы позорить истинных масонов как отрицателей бога, как вольнодумцев, как порочных и опасных людей». Такого рода утверждений — совершенно искренних и бесхитростных — можно было бы привести множество {См. «Масонство в его прошлом и настоящем», под редакцией С. П. Мельгунова и Н. П. Сидорова, т. I, ст. В. Н. Перцева «Немецкое масонство в XVIII веке».}. С другой стороны, и выразители передовых идей немецкого общества, окунаясь в масонство, выходили из него совершенно отрезвленными и часто с оттенком враждебности писали и говорили о нем. Лессинг в этом отношении не был одиночкой. Такую же позицию, как и он, занимал Гердер, один из выдающихся умов XVIII столетия, по своим основным воззрениям близко подходивший к Лессингу {«Как Лессинг, он спинозизм считал системой, почти лишенной противоречий, и сходился со Спинозой особенно в том, что не видел никакой нужды во внемировом, следовательно, личном боге» (Маутнер). — «Я не понимаю, любезные господа, — говорил Гердер, — что вы подразумеваете под «существованием вне мира»: если бог существует в мире всюду и притом всюду неизмеримо, полно и неделимо, то он не существует нигде». Гердер, однако, так же далек от атеизма, как далек от него был и Лессинг. Достаточно сказать, что он верил — опять-таки подобно Лессингу — в бессмертие души в форме метемпсихоза. Главная заслуга Гердера — в области философии истории, где он во многих отношениях порывал с господствующими идеалистическими понятиями.}. «Я смертельно ненавижу все тайные общества и посылаю их к чорту после наблюдений, которые я сделал в их среде и вне ее. — писал Гердер в 1786 г. — Под их покровом скрывается только властолюбивый обман и дух коварства». В значительной мере под влиянием Гердера в конце столетия один из самых выдающихся масонов Германии Шредер пытался упростить масонский ритуал и «очистить» масонство от мистических бредней. Он не был, однако, просветителем настолько, чтобы поставить масонству задачи вмешательства в существовавшие политические и религиозные обстоятельства и оттого его реформаторские попытки сколько-нибудь серьезного значения не имели.

Совершенно особое место в истории масонства и в то же время в истории немецкого Просвещения занимает орден иллюминатов, т.-е. просвещенных. Правда, «властолюбивый обман и дух коварства» и в нем свили себе гнездо, но тайные цели ордена должны были служить оправданием этим недостойным средствам, ибо основатель ордена Вейсгаупт был выучеником иезуитов и из всей «науки» своих учителей прочно усвоил именно их неразборчивость в средствах.

Адам Вейсгаупт (1748—1830), профессор канонического и естественного права в Ингольштадском университете (Бавария), был так хорошо воспитан в иезуитской коллегии, а затем в университете, что в возрасте 20-ти лет он, по собственным словам, не умел доказать истину своей религии иначе, как сославшись на непререкаемый авторитет церкви. Баварские иезуиты по части своих педагогических талантов, несомненно, и в подметки не годились своим французским собратьям, фабриковавшим сотнями в своих коллежах весьма ученых защитников веры. Это счастливое обстоятельство, надо думать, и обусловило большое свободомыслие молодого профессора и его пламенную ненависть к своим бывшим наставникам. В профессорской университетской распре между сторонниками «просвещения» и сторонниками иезуитов он принимает сначала сторону первых, но затем, оттолкнутый мелочностью и невысоким духовным уровнем своих товарищей, становится как бы вне партий. Стремясь найти себе точку опоры вне мира ученых педантов, он прежде всего обращается в сторону масонства: орден представляется его неискушенному взору чем-то вроде святилища, где можно обрести и высокие истины и сочувственную поддержку его собственным идеальным стремлениям. Но изучение масонских сочинений и знакомство с масонской практикой скоро открывают ему печальную правду: вместо совершенного знания посвященным подсовываются избитые и бессодержательные сентенции, вместо плодотворной деятельности на благо людей в ложах занимаются чародейством и алхимией. Он видит еще и многое другое, не менее отталкивающее: нетерпимость ко всем инакомыслящим, не только из внешнего мира, но и в самом же масонстве; мелочную грызню между «системами» и отдельными ложами; схоластические споры по совершенно бессмысленным вопросам; чисто католическую иерархию с непогрешимыми папами во главе и, наконец, обскурантизм, вражду к действительному просвещению и истинному знанию, доходящую, особенно у розенкрейцеров {Орден розенкрейцеров — рыцарей злато-розового креста — был самой реакционной формой масонства и не без основания подозревался в связи с католической церковью и иезуитами. Орден этот служил прибежищем всяким проходимцам, и в то же время главную массу его сторонников составляло высшее дворянство. Со вступлением на прусский королевский престол Фридриха Вильгельма (1786), находившегося под их влиянием, розенкрейцеры стали оказывать самое гибельное влияние на всю жизнь этой страны. Гонения на просветителей, свирепые цензурные стеснения, подчинение народного образования бюрократически-поповской опеке и т. д. — все это проводилось непосредственно масонами-розенкрайцерами.}, до самых последних пределов. Тогда Вейсгаупт задумывает на собственный страх и риск основать тайное общество, которое под его управлением поставило бы себе все те цели, которые первоначально рисовались ему наличными в масонстве, а раньше всего — совершенствование человеческой личности и содействие счастью братьев-людей. Более конкретных представлений о своих задачах, вероятно, в первое время Вейсгаупт не имел и сам. Но во всяком, случае можно думать, что он вовсе не помышлял о противопоставлении нового общества масонству, взятому в его идеальных, так сказать, стремлениях, т. е. что дело шло, в сущности, об «очищении» масонства от тех форм его, которые Вейсгаупту представлялись наносными, случайными и противоречащими масонству «первоначальному» и древнему. По крайней мере впоследствии, когда иллюминатам удавалось добиваться преобладания в какой-нибудь масонской ложе, они реформировали ее иерархию, упрощали церемониал, словом, «очищали», но не уничтожали.

Первыми членами нового общества были преимущественно студенты Ингольштатдского университета и ближайшие друзья основателя. Всю свою энергию Вейсгаупт вкладывает в дело расширения общества, привлечения к нему новых адептов. Именно здесь прежде всего и в полной мере проявляется «иезуитизм» его: неразборчивость в средствах, употребляемых для достижения цели. «Наши люди, — поучает он своих эмиссаров, — должны быть предприимчивы, ловки, вкрадчивы»… «Ищите прежде всего знатных, могущественных, богатых». Он советует своим приверженцам в случае нужды итти на унижения, только бы получше овладеть человеком. На себя он берет окончательную шлифовку новообращенных: «Вы, мои люди, не заботьтесь ни о чем, кроме привлечения мне сторонников. Старательно изучайте их, полируйте… Об остальном позабочусь я сам» {«Масонство», т. I, стр. 114, ст. А. Васютинского «Орден иллюминатов».}.

В переписке со сторонниками постепенно намечается организация ордена. Как и в масонстве, она делится на степени, каждая из которых дает соответствующую норму знания и посвящения в цели ордена. Так, в приготовительной степени воспитывается воля принимаемых, их разуму дается сила. Среди сочинений, предназначенных для этого, наряду с классическими писателями (Эпиктет, Марк Аврелий, Плутарх) и новыми моралистами имеется скептик Монтэнь. В первой степени занимаются, между прочим, исследованием характеров исторических деятелей прошлого и настоящего. При переходе в следующий класс наиболее достойные уже не только познают, но и искореняют в себе предрассудки. Литература, рекомендуемая для достижения этой цели, имеет совершенно определенный характер: это — сочинения Гельвеция, Робинэ и «Система природы» Гольбаха.

Вейсгаупт еще сам не знает, сколько всего будет степеней. Этот вопрос разрешится в будущем. Он надеется также, что постепенно в процессе развития общества создадутся основы новой морали, нового воспитания и новой религии. У самого него, очевидно нет нужных для создания нового учения знаний и способностей. Организационная сторона поэтому преобладает над программной. «Он сам не совсем знал, — говорит Маутнер, — чего он хотел, но тем не менее с известным умением употреблял те понятия, которые служили оружием энциклопедистам, а вскоре затем должны были стать лозунгами революции: добродетель, счастье человечества, религия разума, борьба с деспотизмом».

Период накопления сил продолжался приблизительно пять лет — от 1776 до 1781 года, когда были выработаны устав и основные положения ордена. Здесь все почти было заимствовано от масонства и представляет мало интереса. Отметим только, что и иллюминаты старались внушить всем и, конечно, в первую очередь светским властям, что орден не преследует никаких целей, вредящих государству, религии и добрым нравам, при чем, однако, вопрос об отношении к деспотизму и суеверию политично обходился ссылкой на будущие поколения и гений, которые его со временем разрешат. Робкому характеру немецкого Просвещения, прямым порождением которого было иллюминатство, вполне соответствовали, также и положительные задачи: пробуждение в людях гуманных и общественных чувств, защита угнетенной добродетели, распространение полезных знаний и т. д. Антирелигиозная тенденция сказывалась, между прочим, во введении нового летоисчисления (персидского?) и нового календаря с особенными названиями для месяцев и дней недели.

На этом развитие общества, вероятно, остановилось бы, если бы Вейсгаупт не нашел могучей поддержки в лице барона Адольфа фон-Книгге (1752—1796), молодого, пылкого масона, обладавшего неисчерпаемым запасом энергии. Книгге к моменту своего знакомства с Вейсгауптом и иллюминатами был уже разочарован в традиционном масонстве и искал путей к его реформе. Орден иллюминатов указывал ему такой путь, а то обстоятельство, что он находился еще в стадии формирования, давало надежду на возможность влить более определенное и более радикальное содержание в намеченные робким Вейсгауптом формы.

Книгге делается главным миссионером и пропагандистом иллюминатства. Без устали разъезжает он из одного конца немецких государств в другой, вербуя новых членов во всех кругах общества, вплоть до царствующих особ. К ордену примыкают даже выдающиеся просветители — писатели, ученые, философы. Вместе с тем Книгге много внимания уделяет организационному вопросу, ставя себе задачей включить в орден или подчинить ему все немецкое масонство. С этой целью он разрабатывает довольно сложную систему степеней посвящения, в которых находят себе место и степени масонские.

Тайные и высшие цели ордена теперь приобретают полную ясность. Это ни более ни менее, как уничтожение всех светских и духовных властей.

Посвящение в эту тайну, естественно, совершается постепенно, и вся тайна известна лишь верхушке ордена. Так, только во втором классе, охватывающем 4—6 степени, начиналось преподавание принципов демократии и естественной религии, деизма. Посвященные в него уже приобретали «знание», что мораль есть искусство в зрелом возрасте не иметь нужды в светских властителях и что свобода и равенство есть основа религии Иисуса Христа. Христос, мол, не основал никакой новой религии, но учил лишь религии разума или символу веры ордена иллюминатов. В третьем и высшем классе, делившемся в свою очередь на две степени, иллюминат узнавал уже, что задача ордена — всяческими путями, вплоть до коварства и обмана, приобрести неограниченную власть во всех областях общественной жизни, подчинить своему влиянию все классы общества вплоть до государей и даже папы и привести этой подпольной работой весь мир к величайшей революции. Но только высшая степень ордена знала, какие задачи ставят себе его начальники. Этих начальников должно было быть два — маг и государь (rex). Маг уничтожает не только все положительные религии, как выдумки честолюбивых обманщиков, но и естественную религию, т. е. делает мир атеистическим. Государь же совершает социальную и политическую революцию, в результате которой горожане и крестьяне возвращаются к патриархальному или анархическому укладу {См. Fr. Mauthner Der Atheismus, Bd. III. S. 366.}.

В этом утопическом до наивности плане нашел свое выражение весь политический и религиозный радикализм Книгге, человека совершенно оторванного от действительности, потерявшего всякую связь с собственным классом, не приставшего к буржуазному Просвещению своей страны и оттого воспарившего на крыльях мечты так высоко, как не поднимались самые смелые французские просветители, под влиянием которых он находился. Вейсгаупт, увлеченный сначала, повидимому, его фантазиями и, может быть, тешившийся мечтой стать, как глава ордена, всесильным властелином мира, скоро идет на попятный, и между ним и Книгге начинаются трения, обостряются отношения, и с полной ясностью для каждого из них встает вся несовместимость их религиозных и политических идеалов. В 1784 году Книгге вышел из ордена.

Вейсгаупт, однако, недолго наслаждался нераздельной властью. 22 июля 1784 г. баварским правительством был издан указ, закрывающий все масонские и иллюминатские ложи, а в мае 1785 г. начинаются преследования иллюминатов. Вейсгаупт был лишен профессорской должности, ему предложено было выступить перед академическим сенатом с публичным исповеданием своей веры, наконец, он был изгнан из Ингольштадта. Чтобы избежать неминуемого ареста, он бежит из Баварии и находит прибежище у одного из своих высокопоставленных сторонников, тайного иллюмината герцога саксенготского. Многие из членов ордена были заключены в монастыри и тюрьмы, многие подверглись изгнанию и лишь лица, принадлежавшие к высшему дворянству, как завлеченные в тайное общество хитрыми разночинцами, отделались сравнительно легко. Мирабо, бывший в личной связи с иллюминатами, говоря об этом правительственном терроре, писал, что несчастных подвергали всему, кроме смертных казней и пыток. «Так силен был дух времени, что смертной казни не осмелились пустить в ход, несмотря на весь тиранический характер преследования».

При разгроме ордена иллюминатов баварскому правительству удалось захватить его архивы. Кроме того, по горячим следам была спущена свора ищееки доносчиков, добавившая к неоспоримым фактам много клеветы и лжи. Все это вместе дало прекрасный материал в руки врагов просвещения и прежде всего иезуитов, стоявших за спиной баварского правительства. Иллюминаты обвинялись в самых ужасных преступлениях, не только политических, но и уголовных. Послушать иезуитов, так все они были крайними анархистами и безбожниками, злодеями, действовавшими с помощью кинжала и яда, а глава их Вейсгаупт даже конкретно был обвинен в кровесмесительстве и детоубийстве. И поскольку в захваченных бумагах имелись доказательства не совсем благовидных поступков отдельных лиц, поскольку интриганство и обман были сознательно приняты руководителями, как средства для достижения поставленных целей, оправдываться было трудно, если не невозможно. Общественное мнение оказалось — в первый момент, по крайней мере, — не на стороне иллюминатов. «Люди простодушные забыли только, — говорил по этому поводу А. Н. Пыпин {«Русское масонство», Петроград, 1916, стр .304.}, — что эта безнравственность была еще больше у тех, кто теперь строго осуждал ее, что оправдание средств целями было основным и постоянным принципом самих иезуитов, которыми они пользовались гораздо больше, чем иллюминаты, что розенкрейцеры, не задумываясь над средствами, привлекали к себе людей столь сильных, как король прусский и т. д. Вейсгаупт в сравнении с ними был только наивен тем, что высказывал прямо то, что они старательно скрывали, и, кроме того, его бумаги были захвачены целиком, а розенкрейцерских бумаг захвачено не было».

Против иллюминатов, затем, говорил радикализм их руководителей в вопросах политических и религиозных, их явная приверженность к французской философии. Мы знаем, как слабо было развито просвещение в Германии и как редко случались там истинно свободные от предрассудков умы. А тут вдруг обнаруживается крайность во взглядах совсем как у безбожных французов! Современники в огромной массе своей ей были поражены и возмущены. Ведь даже такой «просвещенный» человек, как знаменитый историк Шлоссер, выражал сожаление, что «в числе баварских старшин иллюминатства… находилось слишком много людей, вместе с католицизмом отвергнувших все теологические принципы», т. е. попросту говоря, атеистов.

Естественно, что, хотя преследование ограничилось почти исключительно Баварией, дальнейшему существованию ордена был нанесен непоправимый удар. Падение морального авторитета иллюминатства в результате разоблачений и клеветнического похода всех реакционеров и обскурантов было, затем, облегчено и в значительной степени обусловлено начавшимся еще до преследований разладом среди членов общества. Ссора между Вейсгауптом и Книгге, — чисто по-немецки, как говорит Маутнер, — из семейной превратилась в общую драку между иллюминатами разных провинций. Авторитет начальников был подорван, человеческие слабости выступили на место дурманящей тайны, глаза раскрылись на взаимный шпионаж в среде ордена, на пороки и распущенность многих членов, принятых по званию и положению, а не по внутренним достоинствам, радикализм одних стал колоть глаза умеренности других, зависть, соперничество, злоба тяжелым туманом покрыли все.

Под развалинами иллюминатства, как тайного общества отличавшегося всеми пороками, свойственными подобного рода искусственным организациям, не были, однако, похоронены лежавшие в основе его прогрессивные идеи. «Многие минервалы (так назывались посвященные первых степеней иллюминатства), — говорил впоследствии один из близких свидетелей, — до сих пор с благодарностью и глубоким чувством вспоминают, как эти школы оживляли их трудолюбие, пробуждали и развивали любовь к наукам, вливали в сердца восприимчивость ко всему доброму и благородному» {Цитир. у А. Н. Пыпина, стр. 307.}. Даже Шлоссер находит, что «несмотря на злоупотребления, которым подвергались тайные учреждения иллюминатства; орден этот очень сильно содействовал внесению света в средневековой мрак мрачнейших областей Германии». Быть может, лучше всех оправдывал иллюминатов великий оратор французской революции Мирабо. «Они копировали орден иезуитов, — говорил он {Приведено в цитиров. выше работе А. Васютинского.}, — но ставили перед собою прямо противоположные цели. Иезуиты хотели приковать людей к жертвенникам суеверия и деспотизма; иллюминаты же думали, что, применяя те же средства, благоразумие и настойчивость, они будут в состоянии обратить против своих противников преимущества, которые заключаются в отсутствии внешнего ритуала, видимого главы, и, таким образом, у них будет в руках все для того, чтобы просветить людей и дать им счастье и свободу».

В настоящее время было бы совершенно нестоящим делом подробно разбирать ошибки и заблуждения вождей иллюминатства. Тайные общества масонского типа давно сами доказали свою нежизненность. Они неизбежно бывали оторваны от основных течений общественной мысли данной эпохи, а в лучшем случае, как иллюминатство, были лишь отражением этих течений в кривом зеркале моды. Ибо масонство во всех своих разновидностях было именно модой больше всего. И только то обстоятельство, что эта мода привилась в Германии так широко и прочно, следует объяснить немецкой действительностью — полным отсутствием путей для проявления социально-политической деятельности, а затем, — вялым и нерешительным характером немецкого Просвещения вообще, его несамостоятельностью, склонностью итти на поводу энергичных и пронырливых «начальников», часто неизвестных, но окутанных величественным ореолом тайной власти и знания. Следует, впрочем, заметить, что многие сторонники Просвещения, даже вступая в иллюминатство, выражали сомнение в том, что целей просвещения можно добиться такими путями.

В иллюминатстве больше всего сказывалось влияние французского Просвещения предреволюционной эпохи. «Своего» в нем почти только и было, что его форма. И именно благодаря влиянию французской философии, при всей отсталости формы, его содержание было резко-антирелигиозным. Книгге, бесспорно, в иллюминатский период своей жизни был атеистом. Возможно, что в области религиозных вопросов к крайним взглядам склонялся и Вейсгаупт. То обстоятельство, что в иллюминатских степенях главными пособиями для достижения «высшего знания» были сочинения Робинэ, Гельвеция и Гольбаха, позволяет высказать предположение, что проповедуемое этими философами материалистическое мировоззрение разделялось не только Вейсгауптом и Книгге, но и их ближайшими друзьями.