Разговаривать с детьми, как философ
Я считаю, это возможно – говорить с детьми так, как говорил бы философ. Под этим я подразумеваю общение с ребенком, как с равным, а не как с подчиненным. Это самый верный способ покинуть материнский кокон, и стратегия работает со всеми, кто боится расправить крылья. Если не путать философский подход с установкой, когда ребенку говорят «Ты свободен, делай что хочешь» (такие воспитание ни к чему хорошему не приведет), то с ним можно далеко пойти. Равным, по определению, считается тот, кто готов брать ответственность, в то время как подчиненный находится во власти другого, будь то родитель, монарх, потакающий слабостям терапевт.
С самого начала каждый ребенок, благодаря самому факту его прихода в этот мир, может считаться участником пока еще неосознаваемого решения, жить ему или умереть. Процесс обучения ребенка принятию ответственности не надо представлять как нечто насильственное; это просто способ общения с ним, позволяющий ему совершить выбор. Одна из моих клиенток, которая растила сына одна, хотела просто поработать над формулировками. Мы вместе составили для нее маленькую речь. Ниже приводится примерный разговор, который, в конце концов, состоялся между ней и ее пятилетним сыном, разговор о доступном ему психологическом выборе.
У тебя есть возможность выбирать
Твой биологический отец не хотел становиться отцом. Он сказал, что в глубине души знает, что не сможет быть хорошим папой, и исчез еще до твоего рождения и никогда больше не появлялся. Но ты, похоже, хотел родиться, несмотря ни на что, и вот ты здесь. В пять лет ты уже знаешь, как быть сильным и здоровым мальчиком. Сейчас ты должен понять еще кое-что: у ребенка может быть много разных отцов. Это совсем необязательно должен быть тот, кто дал одну свою маленькую клеточку. Многие дети родились, вовсе не зная о том, откуда эта клетка взялась. Иногда мама получает ее от доктора в пробирке. Человек, который дал свою клетку, всего лишь часть отца, и эту часть ты получил.
Когда дедушка учит тебя пользоваться электродрелью, он дает тебе то, что мог бы дать твой отец. В некотором роде это даже лучше, ведь дедушка знает об инструментах намного больше всех, с кем я знакома. Твой учитель плавания, которого ты обожаешь, учит тебя плавать, как мог бы это делать отец. Мой брат, который приглашает тебя погостить в домике у озера каждое лето, любит тебя, как любил бы отец. Ты можешь оценить это. Моя сестра, настоящая хулиганка, учит тебя, как завязывать веревку в сложные узлы и как драться ногами в стиле кун-фу. Хотя она девушка, она может дать тебе многое из того, что мог бы дать сыну отец. Если ты захочешь, то сможешь от каждого из них научиться всем этим штукам, которым мог бы научить тебя отец. Со временем ты, возможно, поймешь, что все это помогло тебе самому стать хорошим отцом.
Эта женщина очень мало говорила с сыном как мать с ребенком; вместо этого она использовала тон товарища по путешествию. Она не настаивала на том, что мальчик находится на ее ответственности; вместо этого она указывала ему на возможности, которые открыты перед ним, если только он захочет ими воспользоваться. Всякий раз, когда кто-то выражает потребность или плачет от боли, возникает соблазн принять на себя роль Великой Матери и дать человеку поддержку, которой ему не хватает. Материнский рефлекс – естественное явление с теми, кого мы любим. Однако опытный терапевт видит также и теневую сторону материнской роли и чувствует, когда время Великой Матери прошло. Послание «Иди ко мне, мой маленький» содержит в себе и другое: у меня есть сила и власть, которых нет у тебя, я забочусь о тебе, но берегись, потому что я контролирую твое счастье. Общение с детьми в философском ключе, напротив, учит их брать ответственность на себя. Это инициация в мир, где правит отцовский принцип.
Глава 11
Незримость души
Кем вы хотите быть в этой игре? Многие видеоигры начинаются с того, что игрокам предлагается выбрать себе идентичность. Глубинный психологический анализ начинается с похожих вопросов. Чтобы ощущать себя участником жизненной игры, человек выясняет, как она называется. Какие могут возникнуть препятствия? Кто кому угрожает? Кто мои враги, а кто – союзники? Какие у меня инструменты, средства, возможности? Что определяет победу и когда игра действительно окончена? На протяжении большей части истории человечества целью игры было физическое выживание; в наши дни толпы несчастных все чаще страдают от депрессии, тревоги, суицидальных настроений и психосоматических заболеваний. Но есть и игра в героя, где самое главное – обнаружить врага и сразиться с ним.
Пока лишениями было принято считать голод, холод, жестокость и короткую продолжительность жизни, психосоматическим болезням уделялось мало внимания. В Европе в Средние века выживал один ребенок из трех. Эпидемия могла внезапно унести жизни двух третей населения деревни. Инфицированные раны почти всегда приводили к гангрене, и человек начинал гнить заживо. Не было ничего необычного в том, чтобы потерять все зубы, умереть от родильной горячки или скрючиться от ревматизма – и все это в возрасте до тридцати лет. Эти болезни были такой же нормой, как и вши в бороде, клопы в постели и тухлое мясо на обед. Физические и биологические катастрофы наряду с повсеместной нищетой были неотъемлемой частью жизни и не казались чем-то стоящим обсуждений. Трудно понять, что имеют в виду историки, утверждающие, что в средневековом обществе бедность, голод и эпидемии не считались социальными и коллективными проблемами. В те времена никто не думал, что с такими проблемами можно или нужно бороться; в современном развитом обществе такую позицию невозможно даже вообразить. Тогда же казалось, что даже сами бедняки не слишком переживали по поводу своей бедности. Конечно, они испытывали голод, телесные страдания и боль, вызванную несправедливостью и жестоким обращением, однако они были частью культуры, которая не рассматривала «бедность» как социальную проблему. Физическое страдание не обсуждалось, подобно тому как сексуальность не обсуждалась в викторианских салонах. Голод и холод были сугубо личными телесными переживаниями и часто сопровождались чувством стыда. Тело всегда знает, что для него представляет угрозу; тем не менее на протяжении всего периода средневековья культура была слепа к физическим страданиям бедных и обездоленных, потому что для их тел страдание считалось «нормальным».
Единственным ритуалом, принятым в культуре, было обращение со своими горькими жалобами к Богу в храме. «Miserere, Miserere» – «Помилуй мя, Боже»1. Страдание не было темой в искусстве, аргументом в политических дебатах или удобным поводом для героев, стремящихся спасать других. Жизнь заведомо воспринималась как юдоль печалей. Хорошую жизнь бедняки надеялись обрести лишь в раю. Такая установка существовала вплоть до XIX века, а где-то сохранилась до сих пор.
Произведения Виктора Гюго и Чарльза Диккенса стали поистине революционным явлением. Они не призывали к сочувствию и переменам, так как, будучи художниками, знали, что назидательные и морализирующие истории плохо продаются, и оба были невероятно популярны у всех социальных слоев. Именно благодаря своему художественному гению, а не моральным проповедям они сумели привнести тему бедности в коллективное сознание. Революционным в их поступке было то, что они показали бедность образно, и образы эти были не такими, как те, что навязывала церковь. Они создали мифологию, которая проливала свет на трагедию эксплуатации. Люди начали понимать, что происходило не только с бедными и обездоленными, но и непосредственно со структурой их культуры. Романы Гюго и Диккенса тронули огромные массы людей, которые откликнулись на них, начали меняться, усвоили новое представление о том, что такое бедность. Бедность наконец-то была представлена в образах, вынесена на обозрение, оживлена посредством историй, которые с этих пор начали проникать в песни, пьесы, картины, анекдоты о богатых и жадных и речи политиков, продвигающих свои программы.
Функцией литературы, искусства, а также глубинной психологии является поиск образов, которые распахивают сердца и заставляют нас видеть то, что находится там, в нашей психологической реальности. Диккенс с бедным Оливером Твистом, Гюго и его милая маленькая Козетта и восхитительный Жан Вальжан, приговоренный к пожизненному заключению за украденную буханку хлеба, не оставили равнодушным ни одно сердце. Их муки, воплощенные в художественной форме, сделали зримой архетипическую реальность, которая до того не замечалась, никак не называлась и не затрагивалась. Их отчаяние, как и отчаяние всех тех, кто страдал от бедности, тюремного заключения, одиночества, было отделено от стыда. Их боль обрела величие человеческой трагедии. Задача глубинной психологии – сделать подобное с томящимися в неволе, угнетенными, изголодавшимися, озябшими и одинокими душами. Без художественной трансформации не может быть смены мифа.
Психологическое страдание, вызванное разбитым сердцем, – вот, пожалуй, единственное исключение, которое всегда привлекало внимание художников. Любовное томление – вот чувство, породившее больше песен, чем поглощенность человека Богом. Человечество обладает давней и прекрасной исторической традицией выражать страдания разбитого сердца с помощью искусства: в поэзии, живописи, танце, в печальной или бравурной музыке для всевозможных инструментов. Фаду, прекрасная песнь-плач, до сих пор исполняемая в некоторых деревнях Португалии, – это одна из многих мирских традиций, как и американская музыкальная традиция блюза и кантри, выражающая всем понятное горе тяжко страдающего сердца. Слова меняются, а чувства остаются теми же: «Я одинок, мне не хватает тебя. Неужели ты не вернешься? Я тоскую, я плачу, мне больно. Ты разбиваешь мне сердце. Без тебя жизнь бессмысленна».
Если прежде бедность была очевидной, но оставалась психологически незримой, поскольку не воспринималась как нечто достойное внимания, то сегодня мы игнорируем явный всплеск депрессии, зависимостей и психосоматических заболеваний. На наших глазах наступает банкротство либидинальной экономики, и это затрагивает миллионы людей. Заинтересованный человек, отследив быстрый рост доходов фармацевтических компаний, без труда может получить статистику беспрецедентного роста психологического страдания. При этом эпидемиологический характер психологических расстройств остается почти незамеченным, как будто для этих душ страдание нормально. Сколько людей регулярно чувствует себя слишком истощенным для занятий любовью, осознает свою психологическую кастрированность? Сколько тех, кто слишком много работает, слишком быстро ест, слишком мало спит, слишком долго простаивает в пробках, имеет дело с невыносимым начальником или несносными детьми, осознает, что стресс их убивает? Сколько агрессивных детей, посещающих отвратительные школы, живущих с перенапряженными родителями, осознает, что «адаптация» для них состоит в том, чтобы свыкнуться с чувством одиночества, никчемности и ненужности?
Депрессия – вот форма, которую принимает отчаяние (я использую старое слово вместо психологического понятия) в обществе изобилия. Наша душевная боль существует обособленно, она в основном неосознаваема, психологически незрима и не может выражаться так же остро, как физические страдания прошлых поколений. Даже если есть надежное жилье, нет угрозы голода, заработана хорошая пенсия, денег хватает не только на базовые потребности, все равно ощущается боль, которая становится тем сильнее оттого, что вызывающие ее драмы – не того рода, что вдохновляли на прекрасные псалмы «Мизерере». Современное психологическое страдание чаще проникает исподволь, как холод, который, окутав целые нации, держит их неподвижными перед экранами телевизоров2, пока замерзают их сердца3. Популярность горестных песнопений, кажется, сошла на нет тогда же, когда перестали петь колыбельные.
Сегодняшние несчастные души страдают от того, что можно назвать эмоциональным переохлаждением, так как смерть души – это, по сути, процесс, весьма напоминающий смертельное переохлаждение: та же тихая покорность перед лицом надвигающейся сонливости, когда нет сил для борьбы. Холод проникает в душу так же, как он пронизывает тело, смертоносный процесс разворачивается медленно, незаметно, поступательно и бесшумно. Такую форму приобретает страдание в нашей изобильной среде. Оно совсем не похожа на геенну огненную. Преисподняя в наши дни – пространство психологическое, она выглядит как душевное обморожение, а вовсе не пылающий огонь, воображаемый средневековыми христианами. Человек одинок и потерян в этом ледяном аду. В нем нет даже сообщества грешников. Преобладающее чувство – это не страстное стремление к Богу, а ощущение оставленности всеми, включая Бога, отсутствия какого-либо интереса окружающих к страдающему человеку. Эмоциональное переохлаждение не вдохновляет на песни: не слышно ни похоронных стенаний, ни трогательных поэтических строк. В соборах со сводчатыми потолками больше не поют псалмы «Мизерере», исчез аромат ладана, огромные органы, церковные хоры. Нет больше тех ритуалов, которые прежде возвышали опыт и выражение личного страдания. Честно говоря, я не жалею об этом, потому что система верований, прилагаемая к ним, требует от меня больше, чем я могу принять. Однако равноценной замены им создано не было.
В чем заключаются наши ритуалы страдания? Сегодняшним обледенелым душам предлагается страдать бесстрастно – тихо и вежливо. Нет больше слов, песнопений, коленопреклонения с воздетыми в молитве руками. Виктор Гюго и Чарльз Диккенс от психологического страдания – это романисты, кинематографисты, театральные режиссеры, поэты, авторы песен. Однако чего-то не хватает: нет союза между двумя разобщенными мирами, потому что художники и клиницисты пренебрегают друг другом.
Мы не видим эмоционального переохлаждения, но не потому, что отсутствует необходимый клинический материал. Таких исследований в избытке, но имеющиеся данные нас как будто не трогают или, по крайней мере, не мотивируют к действию. Например, в знаменитой работе Шпица о проблеме военных сирот был сделан вывод о том, что дети, лишенные ласковых объятий и любви, умирают. Необходимость проведения эксперимента для того, чтобы напомнить нам о таком очевидном факте, сама по себе указывает на утрату инстинкта4. За сто лет до Шпица Джейн Адамс, которая включила материнский уход и обучение в программу миссии Халл Хаус в Чикаго (открытого ею в 1889 году), знала то, что должно быть известно каждому родителю: «Нам говорят, что „воля к жизни“ в каждом младенце пробуждается благодаря материнской любви, перед которой невозможно устоять, благодаря физиологической радости от рождения ребенка, а высокий уровень смертности в детских учреждениях продолжает расти из-за «обездоленных младенцев», которых никто не „уговаривает жить“»5.
Такая неспособность благополучно развиваться была в очередной раз трагически продемонстрирована на примере детей в детских домах, организованных Чаушеску6. У находившихся там детей были удовлетворены все физиологические нужды, но дети были лишены поцелуев, объятий, ласки, беспечности игры в «ку-ку», щекотки, смеха и ежедневного переживания сложных взаимодействий. С клинической точки зрения, их среда была безупречной, но при этом оставалась эмоционально холодной, в ней не было места ни сильным чувствам, ни напряженному ожиданию. В ней не было даже слез. Эти дети редко плакали, но, тем не менее, умирали от того, что Шпиц назвал «госпитализмом», а я – эмоциональным переохлаждением. Есть и другие слова: эмоциональная депривация, дефицит социальной стимуляции, недостаточное отзеркаливание, низкая самооценка, отсутствие образа себя. У поэтов свои названия: печаль, тоска, разбитое сердце, одиночество.
Спустя пятьдесят лет после исследования Шпица мы только начинаем задаваться вопросом: «А может быть, все одинокие, брошенные люди, не только младенцы, столь ранимы из-за сходных причин?» Все новые и новые эпидемиологические исследования подтверждают: да, конечно же, так оно и есть, разбитое сердце вполне может расстроить иммунную систему. Данные тридцатилетних исследований в области социологии, психологии и психосоматической медицины убедительно свидетельствуют о том, что больше всего страдают от эмоциональной депривации пожилые люди и подростки. Но наше общество по-прежнему живет в неведении, подобно средневековым королям, не обращавшим внимания на голод в стране, или Марии-Антуанетте и ее недалекому супругу, развлекавшимся, пока их подданные умирали от лишений.
Одному из моих пациентов, образованному, приспособленному в жизни человеку, понадобилось два года анализа, прежде чем он «увидел», как сильно повлиял на него развод родителей, случившийся двадцатью годами ранее.