Вторая «переоценка ценностей», «сверхчеловек» и «вечное возвращение».

Одна из главных последних книг Ницше называется «Антихрист. Проклятие христианству». В ней Ницше разоблачает ядовитую «силу» христианства и призывает к борьбе с ней.

Христианство совершило переоценку ценностей, извратив и оболгав ценности здоровой жизни и навязав человечеству ценности упадка и гибели. Спасти человечество можно лишь совершив обратную переоценку. В глазах отравленного христианством человека такая переоценка будет торжеством аморальности и нигилизма (отрицание абсолютного). Но если мы вспомним, что само христианство есть аморальное отрицание истинных ценностей, то мы поймем, что борьба с ним в высшей степени моральна и является жизнеутверждающей.

Таким образом, своей философией Ницше осуществляет вторую переоценку ценностей. Ее суть состоит в том, что ложные христианские ценности отбрасываются; и восстанавливаются те ценности, которые присущи самой жизни и которые изначально вдохновляли человечество и вели его по пути развития. Тот, кто призван сокрушить христианство, - Антихрист. И этот человек – Ницше. Он не называет себя прямо Антихристом, но по всему видно, что именно на эту роль претендует Ницше.

Своим творчеством философ открывает новую эру расцвета человечества. Преодолев христианский нигилизм, человечество вернется на стезю здоровой жизни и явит еще более великие творения, чем те, которые мы обнаруживаем в архаических эпохах. Бурный поток жизни, освобожденной от удушающих объятий всеотравляющих христианских ценностей, вновь устремится навстречу прекрасному, сильному, великому. Так долго сдерживаемая животная сила человека, наконец, реализуется во всей своей мощи и, в итоге, явит человеческий тип, превосходный во всех отношениях – «хищный зверь, роскошная, похотливо блуждающая в поисках добычи и победы белокурая бестия».

««Сверхчеловек» в то же время есть высший биологический тип, который относится к человеку, как последний относится к обезьяне. Ницше не связывает возникновение «сверхчеловека» с какой-либо человеческой расой настоящего времени. Так, современные немцы, по его мнению, имеют очень мало общего с древними германцами, воплощавшими в себе тип «сверхчеловека». «Сверхчеловека» необходимо вырастить, но Ницше не дает для этого никаких «евгенических» рецептов». (19, С. 182) Его «Так говорил Заратустра» является настоящим гимном сверхчеловеку. Но я не решаюсь перевести это «поэтическое» произведение в несколько сухих наукообразных тезисов.

Из ницшеанской критики христианства может быть сделан вывод об атеизме Ницше. Но утверждать категорически, что Ницше был атеистом, было бы опрометчиво.

Ницше был широко известен как атеист. Одно время он собирался вновь поступить на службу в какой-либо университет, но отовсюду получил отказ. Наибольшие надежды Ницше возлагал на Лейпцигский университет – половина философского факультета этого университета состояла из его друзей и добрых знакомых. Но ректор ответил ему, что ни один немецкий университет не примет в число своих профессоров атеиста и признанного антихристианина.

Но общее мнение о Ницше как об атеисте было не совсем верным. Правда, отчасти и сам Ницше провоцировал его. В ряде своих произведений он называет себя атеистом и ополчается против религиозной веры.

«Я знаю атеизм отнюдь не как результат, ещё меньше как событие; он разумеется у меня из инстинкта. Я слишком любопытен, слишком загадочен, слишком надменен, чтобы позволить себе ответ, грубый, как кулак. Бог и есть грубый, как кулак, ответ, неделикатность по отношению к нам, мыслителям, - в сущности, даже просто грубый, как кулак, запрет для нас: вам нечего думать! ...». (12. 2, С. 708) ««Верой» называется нежелание знать истину». (12. 2, С. 678) «Самая скромная доза ума, чтобы не сказать приличия, должна была бы привести этих толкователей к тому, чтобы они убедились, сколько вполне ребяческого и недостойного в подобном злоупотреблении божественным перстом. Со столь же малой дозой истинного благочестия мы должны бы были признать вполне абсурдным такого Бога, который лечит нас от насморка или подает нам карету в тот момент, когда разражается сильный дождь, и, если бы он даже существовал, его следовало бы упразднить. Бог как слуга, как почтальон, как календарь, — в сущности, это только слово для обозначения всякого рода глупейших случайностей. «Божественное Провидение», в которое теперь еще верит приблизительно каждый третий человек в «образованной» Германии, было бы таким возражением против Бога, сильнее которого нельзя и придумать». (12. 2, С. 678 – 679)

Скорее всего, эти суждения Ницше спровоцированы борьбой с христианством. В пылу этой борьбы он впадал в крайности, что было весьма типично для него. Признаюсь, я вообще воспринимаю Ницше как большого путаника и фантазера. Похоже, он был почти не способен к систематическому мышлению. Философ все время порывался написать фундаментальный, систематичный и, возможно, наукообразный труд, но так его и не написал. И дело не только в болезнях, постоянно мучавших Ницше. Его мышление было слишком поэтичным, слишком эмоционально обремененным для такого труда. В силу этих особенностей своего мышления философ часто увлекался и в пылу полемики делал такие суждения, которые не совсем точно отражали его весьма смутную позицию. Это, впрочем, не мешало ему в других местах делать прямо противоположные утверждения. Кажется, его суждения зависели не столько от его «системы», сколько от его ощущений и эмоций.

Так что, не стоит всерьез воспринимать его декларации об атеизме. Атеизм, как позиция рациональная и реалистичная, был чужд его возбужденной экзистенции. Ницше долго и яростно сражался с христианским Богом. Он торжественно провозгласил: «Бог умер!Бог мертв! И это мы его умертвили!...» (выделено мной – С. Ч.). Но речь идет, прежде всего, о христианском Боге – «вера в христианского Бога перестала заслуживать доверия». «В одном из набросков к «Заратустре» он писал: «Вы называете это саморазложением Бога; однако это только его линька: - он сбрасывает свою моральную шкуру! И вы скоро его должны увидеть вновь, по ту сторону добра и зла»». (19. С. 183)

Христианский Бог – это Бог рабов. Сильный человек, и уж тем более сверхчеловек, не нуждается в этом Боге. У него есть свои Божества, которые благословляют его на великие дела.

«Народ, который ещё верит в самого себя, имеет также и своего собственного Бога. В нём он чтит условия, благодаря которым он поднялся, — свои добродетели…если народ погибает, если он чувствует, что окончательно исчезает его вера в будущее, его надежда на свободу, если покорность начинает входить в его сознание, как первая полезность, если добродетели подчинения являются необходимыми условиями его поддержания, то и его божество должно также измениться. Оно делается теперь пронырливым, боязливым, скромным, советует «душевный мир», воздержание от ненависти, осторожность, «любовь к другу и врагу». Оно постоянно морализирует, оно вползает в каждую частную добродетель, становится божеством для отдельного человека, становится частным лицом, космополитом... Некогда божество представляло собою народ, мощь народа, всё агрессивное и жаждущее власти в душе народа — теперь оно только лишь благое божество... Поистине, для богов нет иной альтернативы: или они есть воля к власти, и тогда они бывают национальными божествами, — или же они есть бессилие к власти — и тогда они по необходимости делаются добрыми...». (12. 2, 642 – 643)

«Философ, как мы понимаем его, мы, свободные умы: как человек, несущий огромнейшую ответственность, обладающий совестью, в которой умещается общее развитие человека, - такой философ будет пользоваться религиями для целей дисциплинирования и воспитания так же, как иными политическими и экономическими состояниями. Избирательное, дисциплинирующее, т. е. всегда настолько же разрушающее, насколько творческое и формирующее, воздействие, которое может быть оказано с помощью религий, многообразно и различно, смотря по роду людей, поставленных под их опеку и охрану. Для людей сильных, независимых, подготовленных и предназначенных к повелеванию, воплощающих в себе разум и искусство господствующей расы, религия является лишним средством для того, чтобы преодолевать сопротивление, чтобы мочь господствовать: она служит узами, связующими властелина с подданными, она предает в его руки их совесть, выдает ему то скрытое, таящееся в глубине их души, что охотно уклонилось бы от повиновения; если же отдельные натуры такого знатного происхождения, вследствие высокого развития своих духовных сил, обладают склонностью к более уединенной и созерцательной жизни и оставляют за собой только самый утонченный вид властвования (над избранными учениками или членами ордена), то религия может даже послужить средством для ограждения своего покоя от тревог и тягот более грубого правления и своей чистоты от необходимой грязи всякого политиканства. Так смотрели на дело, например, брамины: с помощью религиозной организации они присвоили себе власть назначать народу его царей, между тем как сами держались и чувствовали себя в стороне от правления, вне его, как люди высших, сверхцарственных задач. Между тем религия дает также некоторой части людей, подвластных руководство и повод для подготовки к будущему господству и повелеванию, - тем медленно возвышающимся, более сильным классам и сословиям, в которых вследствие благоприятствующего строя семейной жизни постоянно возрастают сила и возбуждение воли, воли к самообузданию: религия в достаточной степени побуждает и искушает их идти стезями, ведущими к высшему развитию духовных сил, испытать чувства великого самопреодоления, молчания и одиночества; аскетизм и пуританизм почти необходимые средства воспитания и облагорожения, если раса хочет возвыситься над своим происхождением из черни и проработать себя для будущего господства. Наконец, людям обыкновенным, большинству, существующему для служения и для общей пользы и лишь постольку имеющему право на существование, религия дает неоценимое чувство довольства своим положением и родом, многообразное душевное спокойствие, облагороженное чувство послушания, сочувствие счастью и страданию себе подобных; она несколько просветляет, скрашивает, до некоторой степени оправдывает все будничное, все низменное, все полуживотное убожество их души. Религия и религиозное значение жизни озаряет светом солнца таких всегда угнетенных людей и делает их сносными для самих себя; она действует, как эпикурейская философия на страждущих высшего ранга, укрепляя, придавая утонченность, как бы используя страдание, наконец, даже освящая и оправдывая его. Быть может, в христианстве и буддизме нет ничего столь достойного уважения, как их искусство научать и самого низменного человека становиться путем благочестия на более высокую ступень иллюзорного порядка вещей и благодаря этому сохранять довольство действительным порядком, который для него довольно суров, - но эта-то суровость и необходима!». (12. 2, 287 – 288)

В заключение изложения философии Ницше я упомяну его идею «вечного возвращения». Я специально оставил эту идею напоследок, поскольку плохо ее понимаю, а, значит, и не нахожу в себе смелости детально излагать ее.

Ницше придавал этой идее прямо-таки «сакральное» значение. Однажды он вздумал изложить ее своему другу. Ницше говорил о ней шепотом полным ужаса и потрясения. Но причин к подобной экзальтации я не нахожу. Идея «вечного возвращения» позаимствована философом у стоиков. Таким образом, история этой идеи к моменту ее «открытия» Ницше насчитывала две тысячи лет. Почему Ницше воспринимал ее столь роковым образом мне не ясно[51]. Да и формулировал он ее всякий раз сверхпоэтично, что, в итоге, оставляет ощущение загадочности ее ницшеанской трактовки.

Говоря о «вечном возвращении», Ницше утверждает, что все в мире движется циклично и рано или поздно повторяется вновь. Сильный человек знает это. Он знает, что его страдания повторятся вновь и он готов к этому: «это-то и была жизнь? Ладно! Еще раз!»

«Кто, подобно мне, долго старался с какой-то загадочной алчностью продумать пессимизм до самой глубины и высвободить его из полухристианской, полунемецкой узости и наивности, с которой он предстал напоследок в этом столетии, именно, в образе шопенгауэровской философии; кто действительно заглянул когда-нибудь азиатским и сверхазиатским оком в глубь этого образа мыслей, отличающегося самым крайним мироотрицанием из всех возможных образов мыслей, и заглянул сверху - находясь по ту сторону добра и зла, а не во власти и не среди заблуждений морали, как Будда и Шопенгауэр, - тот, быть может, именно благодаря этому сделал доступным себе, даже помимо собственной воли, обратный идеал: идеал человека, полного крайней жизнерадостности и мироутверждения, человека, который не только научился довольствоваться и мириться с тем, что было и есть, но хочет повторения всего этого так, как оно было и есть…». (12. 2, 284)

Ницше и XIX век.

Выступление Ницше было нонсенсом для благочестивого, моралистичного и благонамеренного XIX века. Сначала образованное сообщество игнорировало философию Ницше. В итоге же молодые представители этого общества с восторгом приняли ницшеанство как новую Благую Весть.

Сам Ницше претендовал на то, что он полностью разрывает какие-либо отношения и преемства с тысячелетней европейской культурной традицией и создает новое мировоззрение для нового мира. И его противники, и его поклонники были согласны с ним.

Противники Ницше считали его безумным отступником, сманивающим человечество на путь порока и гибели. Ницшеанство было для них симптомом той болезни духа, которую несет безбожное Новейшее время. Но они верили, что благонамеренное и цивилизованное человечество преодолеет этот соблазн и не уклонится в сторону на своем пути к торжеству Разумного, Доброго, Вечного.

Поклонники Ницше воспринимали его как великого пророка, который возвестил начало нового, жестокого, но прекрасного мира. Для них Ницше также оказывался вне рамок всей предшествующей культурной традиции и, прежде всего, вне рамок философии и культуры XIX века.

Отчасти и те и другие правы. «Европа XIX века напоминала хорошо ухоженный и окультуренный садик. Двадцать пять лет революционных и наполеоновских войн отбили у европейцев охоту к всеобщей войне. Развитие капитализма, породившее технологический и научный взрыв, представляло будущее в весьма радужном свете. Общей верой являлась вера в прогресс. Романы Жюля Верна являются прекрасным образцом тех иллюзий, которые лелеяли разум европейцев того времени. В этих романах мы видим мир Европы бодро марширующим по пути прогресса науки, техники и нравственности. Если здесь и появляются злодеи, то их фигуры оказываются плоскими и почти нереальными – еще одно усилие цивилизации, и эта тень зла исчезнет навсегда.

XIX век – это время ренессанса религии (И этот ренессанс парадоксальным образом разворачивается на фоне все большей секуляризации, обмирщения общества – динамичная, стремительно эволюционирующая сложная культура может являть противоположные тенденции.) Впервые грамотность распространяется среди широких масс настолько, что теперь люди могут узнать о Слове Божьем не из уст полуграмотного священника, а непосредственно обратившись к Святому Писанию. Кроме того, распространение образования способствует развитию рефлексивных навыков людей. Эти навыки позволяют им более точно, более последовательно сопоставлять Закон Божий со своей жизнью и пытаться преобразовывать ее в соответствии с ним.[52] В итоге, европейское общество XIX века твердо и сознательно верит в Бога и старается всеми силами являть пример хорошего христианства. XIX век – век благотворительности и филантропических обществ.

Европеец XIX века разумен, организован, порядочен и сдержан. Корсеты носят как мужчины, так и женщины. Их духовная жизнь также схвачена корсетом разумности, порядочности и сдержанности. Даже сексуальность не возмущает упорядоченный мир европейца. Сексуальность подавлена и изгнана. Правда, она при этом никуда не делась – теневая, неофициальная, тайная и порочная сторона жизни в XIX веке имеет чудовищные размеры. Но эту сторону жизни стараются не замечать, хотя почти все в ней участвуют.

И вот посреди этого царства прогресса, разумности и христианского морализма вдруг появляется философ Ницше, который демонстративно и громогласно отрицает господствующие ценности. Если господствующая культура воспевает разум, то Ницше смеется над ним и отдает пальму первенства порыву, страсти, инстинкту. Если культура требует любить ближнего, то Ницше требует подавить ближнего, ибо выживают сильнейшие, и это хорошо! Если господствующая культура грезит о цивилизованном человеке, то Ницше воспевает приход человека-зверя, господство «белокурой бестии». На фоне XIX века Ницше смотрится очень странно – маргинал и сумасшедший. Но сегодня, оглядываясь на прошлое, мы видим, что Ницше одним из первых почувствовал те «тектонические» подвижки культуры, которые в XX веке обернулись полной катастрофой цивилизации XIX века. Цивилизованный и хорошо ухоженный садик Европы оказался разрушен в XX веке мировыми войнами, тоталитарными революциями, геноцидом и террором». (16, С. 448 - 449)

Но ни противники, ни поклонники Ницше не смогли понять, что Ницше и его философия в действительности являются закономерным явлением культуры XIX века.

XIX век – это промежуточный этап между крахом аграрного общества и возникновением современного индустриального общества. Он сохраняет многое из того, что характерно для культуры аграрного общества, и являет многое из того, что в развернутом виде реализовалось лишь в XX веке.

Массовая культура еще не возникла – массы, низшие слои общества еще слишком бедны, слишком бесправны, слишком задавлены непосильным трудом, чтобы финансировать и потреблять артефакты. (См. комментарий № 1)

Духовная культура XIX века почти полностью замыкается на интересах и потребностях высших классов. Эти классы достаточно богаты, чтобы иметь хорошее образование и досуг для содержательного и вдумчивого потребления высоких образцов духовного творчества. Старые культурные традиции все еще сильны, но дух Нового времени дает о себе знать. Обмирщение культуры, успехи науки девальвируют христианские ценности и христианские образцы. Абсолютизм эпохи деспотического господства религии разрушается и распадается на множество конкурирующих философий, идеологий и культурных традиций.

Христианство уже не господствует тотально над умами европейцев. Многие из них мало интересуются религией, но увлечены культурными, социальными и политическими вопросами. Однако тысячелетнее господство христианства все еще сказывается. Образованные европейцы мыслят рационально и интересуются мирскими проблемами, но делают они это по-старому, то есть в рамках религиозного абсолютизма. Бог и ценности христианства перестали быть для них абсолютами. Но «свято место пусто не бывает». Теперь европейцы служат иным абсолютам: Нация, Государство, Красота, Добро, Справедливость, Человеколюбие и т. д. Эти новые абсолюты они называют «принципами» и воспринимают тех, кто этим принципам не служит, как дикарей или животных.

Философия Ницше возникает и развивается в рамках именно этого всеобщего культурного тренда. Ницше больше не верит в христианского Бога и ниспровергает христианские ценности. Но мыслит он по-прежнему в рамках старого религиозного абсолютизма. Просто теперь для Ницше абсолютами являются ценности духовной культуры и ее творцы.

В этом Ницше также не оригинален. Распад христианской культуры породил, в том числе, и такое любопытное явление, как «культурный фетишизм». Это понятие мне представляется весьма полезным для описания и понимания сущности современной культуры.

Культурный фетишизм – феномен, возникший в последние два столетия. Фетишами называют различные предметы сакрального значения, которым поклоняется первобытный человек. Культурный фетишизм – это восприятие элементов, ценностей и предметов духовной культуры в качестве Абсолютов, которым человек должен служить. Их знание, сохранение, почитание (а еще лучше - создание) и усвоение придает смысл и значение человеческой жизни. Жизнь вне служения этим абсолютам бессмысленна, бесполезна, порочна и, возможно, не нужна.

Культурный фетишизм – это разновидность более общего постхристианского фетишизма. В качестве фетишей могут восприниматься не только элементы духовной культуры, но и политические, этические, этнические и прочие феномены.

В качестве прекрасного образца «культа» духовных фетишей может служить круг поклонников и почитателей Вагнера.

«Титан Вагнер держал в плену этих людей и защищал их от проклятых “проблем и загадок”, и людей, казалось, удовлетворяла мысль, что они были только тенью чужого величия. Они ни о чем не размышляли, но восторженно повторяли преподанные им формулы. Собралась целая группа гегельянцев, и Вагнер представлял для них как бы вторичное воплощение их учителя. Последователи Шопенгауэра были в полном составе: им сказали, что Вагнер переложил на музыку философскую систему Шопенгауэра; было в Байрейте несколько молодых людей, истинных немцев, называвших себя “идеалистами”. “Мое искусство, - заявил им Вагнер, - знаменует собой победу германского идеализма над галльским сенсуализмом”. Гегельянцы, последователи Шопенгауэра, идеалисты – все сливались в общем чувстве триумфальной гордости. Они праздновали успех». (17, С. 141)

Последовательно и ярко позиция культурного фетишизма проявилась в письме супруги Вагнера Козимы Вагнер Фридриху Ницше (естественно, сама она не подозревала, что выражает позицию культурного фетишизма, напоминая адресату очевидные и неоспоримые истины). Дело в том, что в своей брошюре «О вреде и пользе изучения истории» Ницше не упомянул о Вагнере ни разу. В вагнерианском кругу все были неприятно изумлены этим обстоятельством. Козима Вагнер решила напомнить Ницше о подлинных источниках его творчества: «“Только то, что Вы были приобщены к страданию гения, дало вам возможность оценить нашу культуру с общей точки зрения, - пишет она ему, - и только в ней черпаете Вы чудесную силу творчества, и я уверена, что она переживет все наши керосиновые и газовые звезды. Может быть, Вам не удалось бы так хорошо распознать одним взглядом всю пестроту видимости, если бы Вы так глубоко не соприкоснулись с нашей жизнью. Из того же источника почерпнули Вы иронию и юмор, и то, что корнем своим они имеют общие страдания, дает им совсем иную силу, чем если бы они были простой игрой ума”». (Цит. по 17, С. 121; курсив мой – С. Ч.)

Как видим, здесь присутствуют основные идеи культурного фетишизма. Образованный, талантливый человек – всего лишь керосиновая или газовая звезда на фоне подлинного светила – гения. Лишь приобщенность к его страданиям (непременно к страданиям, и никак иначе! Довольный, жизнерадостный гений – нонсенс и обман. Сказывается двухтысячелетнее господство христианства) позволяет такому человеку прикоснуться к подлинной реальности и оставить свой скромный след в истории. Об этом следует помнить, и по этим «маякам» должно править курс своей жизни.

Позиция культурного фетишизма была и остается общим местом для любого образованного человека последних двух столетий. Разделял ее и Ницше, естественно, не осознавая этого. (По большому счету, его схватка с Вагнером – схватка за первенство в пантеоне культурных фетишей). Конечно, он сознательно выражал эту позицию, защищал и проповедовал ее. Но он не замечал, что реализует всего лишь исторический предрассудок своей эпохи. Логика этой схемы представлялась ему наиболее адекватным и истинным взглядом на положение вещей.

Распад тотального христианского абсолютизма породил множество частных абсолютистских систем светского характера, то конкурировали друг с другом, то вступали в союзы различного рода. При этом, как правило, они не конфликтовали открыто со своей матрицей – христианством, но пытались вступить с ней в симбиоз за счет частичной ассимиляции и деформации христианской матрицы.

Ситуация с Ницше любопытна тем, что он почти с самого начала выступил как последовательный проповедник позиции культурного фетишизма, не желая вступать в компромиссы с какой-либо иной абсолютистской системой. С самого начала он рассматривал достижения высокой культуры и их творцов в качестве конечной цели существования человечества. Лишь прекрасный мир высоких образцов духовной культуры способен оправдать это отвратительное кишение пошлых страстей, желаний и потребностей, которое являет человечество в своей повседневной жизни. Эта жизнь представляется Ницше жалкой и иллюзорной. И он страдает от того, что как человек он также принужден время от времени участвовать во всем этом. «Все мелочи его обыденной жизни внушали ему странное непреодолимое отвращение. “Все непередаваемое музыкой, - пишет он, - отталкивает меня и делается отвратительным… Я боюсь реальной действительности. По правде говоря, я не вижу больше ничего реального, а одну сплошную фантасмагорию”. (17, С. 86)

Всю свою жизнь философ мыслил себя в качестве великого учителя человечества, который должен помочь ему осознать подлинное назначение существования. Вот почему он вновь и вновь возвращается к проблеме воспитания. «Что значит “преподавать”, “воспитывать” людей? Это значит направлять их умы по такому пути, чтобы общий уровень развития возвысился если не до понимания, то, во всяком случае, до всеобщего уважения гениальных произведений». (17, С. 86)

Приняв за точку отсчета именно эту позицию, Ницше с решительностью «свободного ума» пытается преобразовать всю ценностную базу общества. Он восхищен высоким взлетом античной культуры и именно ее берет за образец, к которому должно стремиться любое общество. Задаваясь вопросом: как стал возможен этот необыкновенный расцвет античной культуры? – Ницше приходит к выводу, что одним из главных его условий было наличие рабства.

«“Возможно, что такое познание ужаснет нас, - пишет он, - но чувство ужаса – это необходимое последствие каждого более или менее глубокого познания. Природа всегда таит в себе ужас, даже когда из ее рук выходят самые прекрасные творения. Закон природы состоит в том, что культура в своем триумфальном шествии одаряет только ничтожнейшее, привилегированное меньшинство, и для того, чтобы искусство достигло своего полного расцвета, необходимо, чтобы массы оставались рабами. Наше поколение имеет обыкновение противополагать грекам два принципа, кстати сказать, оба измышленные, для того, чтобы успокоить общество, рабское по своему духу, но не могущее без страха и тревоги слышать самое слово “раб”. Мы говорим о “достоинстве человека” и “достоинстве труда”. Совсем иной язык у греков. Они простодушно заявляют, что труд унизителен, ибо невозможно, чтобы человек, занятый добыванием хлеба, стал когда-нибудь артистом. Признаем же следующую истину, как бы жестоко она ни звучала в наших ушах: рабство необходимо для развития культуры; это – истина, не оставляющая никакого сомнения в абсолютной ценности бытия. Это орел, клюющий внутренности Прометея, творца культуры. Страдания людей, живущих в нищете, должны быть еще сильнее, чтобы самое ограниченное число жителей Олимпа могло создать мир искусства. Ценой труда низших классов, путем так называемого неоплаченного труда, привилегированный класс должен быть освобожден от борьбы за существование и, тем самым, получить возможность творить, удовлетворять все новым потребностям. И если можно сказать, что Греция пала оттого, что носила в себе рабство, то гораздо справедливее будет другое мнение: мы погибаем потому, что у нас нет рабов”». (Цит. по 17. С. 74 – 75)

«Каково происхождение рабства? Как создалось подчинение раба, “слепого крота культуры”? “От греков мы узнаем, - говорит Ницше, - побежденный принадлежит победителю, с женою и детьми, с имуществом, плотью и кровью. Власть дает первое право, и нет такого права, которое по существу своему, не было бы присвоением, захватом, насилием”. Таким образом, мысль Ницше возвращается к первоначальной точке своего отправления: сначала его вдохновляла война, и он снова возвращается к ней. Война создала рабство; в страдании и трагедии люди создали красоту; надо их глубже погрузить в страдание и в трагедию, чтобы удержать в людях чувство красоты». (17, С. 75)

Это открытие – рабство является необходимым условием для существования высокой культуры – заставляет Ницше пересмотреть свое отношение к современной морали и современным ценностям. Общество, в котором он жил, неуклонно продвигалось в сторону демократии, равноправия, феминизма, защиты прав человека. Все эти явления, по мнению Ницше, способны лишь погубить общество и его культуру. Он решительно отвергает эти веяния времени. Вместе с тем, ему все более и более становится подозрительно христианство. Он хорошо осознает, что главным источником всех этих пагубных явлений был и остается христианский гуманизм.

Продолжая размышлять о причинах высокого взлета эллинской культуры и о причинах ее гибели, он обнаруживает, что в основе удивительного расцвета древнегреческого общества лежит необыкновенный источник жизненной силы, явленный молодым варварским народом. Древние греки появляются на исторической сцене из темных веков варварства. Они полны творческой мощи и жажды господства. Именно эти силы породили удивительный расцвет их культуры. Но постепенно цивилизация, демократия, рассудочная мораль и распоясавшийся демос (народ) задушили этот жизненный порыв и убили древнегреческую цивилизацию.

Так Ницше обнаруживает еще более высокую ценность, чем изысканная духовная культура. Эта ценность – жизнь, выражающаяся, в непреодолимой воли к власти. С этого момента философия Ницше постепенно эволюционирует от позиции культурного фетишизма к позиции абсолютизации ничем не сдерживаемых порывов самодовлеющей и всепобеждающей жизни. Культурные фетиши не перестали быть значимыми для философа. Но он слишком хорошо видит, что они - лишь следствие бурления здоровой, ничем не сдерживаемой жизненной энергии. Культ творца высоких артефактов культуры теперь преобразуется в философии Ницше в культ сильного человека, реализующего мощь своих жизненных порывов. Истинный гений – это лишь частный случай, одно из воплощений сильного человека.

Очарование силой и величием сверхчеловека гармонично совпало с ухудшением физического и экзистенциального здоровья самого философа. Чем больше Ницше погружался в болезни и депрессии, тем более он грезил о сильном человеке, являющем здоровую мощь тела и духа. Философ не мог не замечать этого контраста. Но осознавал он его весьма превратно.

Психотерапия в то время еще не была изобретена, а интеллектуальных сил Ницше было недостаточно, чтобы самому создать некий ее аналог. Именно поэтому он пребывал в таком же экзистенциально-невменяемом состоянии, в каком пребывают люди от рождения до смерти, с той лишь разницей, что степень экзистенциальной невменяемости у философа была еще более высокой. Чем сильнее невроз, тем более фантастично представление о самом себе. А невроз Ницше был столь силен, что в итоге перерос в психоз.

Таким образом, размышляя о контрасте между собственной жизнью и своим идеалом, Ницше приходил к выводу, что он самый сильный и самый здоровый человек в истории. Но грандиозность задач, которые он призван решить, и величие цели, к которой он стремился, разрушили его здоровье. Дух же его не только не потерпел ущерба, но и поднялся на небывалую высоту. На этой высоте страшно одиноко и холодно, ибо упадок человечества почти уничтожил тех, кто смог бы составить философу компанию «на высоте шести тысяч футов над Байрейтом»: «Лучше жить среди льдов, чем под теплыми веяниями современных добродетелей». (12. 2, 63)

Есть и еще одно экзистенциальное обстоятельство, обусловившее эволюцию Ницше к идее сверхчеловека. В этом экзистенциальном обстоятельстве также преломляется дух эпохи.

Как я уже писал выше, XIX век – это век тотального господства морали, добродетели и приличий. Этос[53] «приличного человека» в этом веке достигает своего пика. Эта достаточно уникальная ситуация возникает на грани перехода европейских стран от аграрного состояния к современному. Древняя аристократия аграрной эпохи оказывается все более теснимой новыми буржуазными слоями, хотя все еще господствует в социальной иерархии. Но теперь она уже не может объяснить себе и другим причины этого господства, ссылаясь только на благородство крови, право меча или Божью волю. Все эти идеи развенчаны веком Просвещения и успехами науки. Теперь аристократия объясняет причину своего господства тем обстоятельством, что она является эталоном изысканного вкуса, образования и чести. Аристократическое благородство удивительным образом сплавляется с высокой образованностью и высокой культурой, преобразуясь в особый этос «джентльмена».

Я не случайно употребил именно термин «джентльмен». Феномен «джентльмена», присущий английскому обществу в XIX веке, идеально иллюстрирует эту ситуацию. Джентльмен – это человек, чье благородство (во всех отношениях и смыслах) объясняет и оправдывает его господство над низшими классами. Особенно важно то, что джентльменом может быть не только дворянин, но любой представитель высших социальных слоев – «социальное благородство» теперь распространяется и на буржуазные слои. Низшие же классы характеризуются как вульгарные, пошлые, неблагородные. На бытовом уровне сознания их представители маркируются как люди, которые «не умеют себя вести».

Этот удивительный сплав чувства социального превосходства, жесточайшей школы «приличного поведения» и приобщенности к высокой культуре и образованию охватывает все стороны жизни «человека из высшего общества». С детства этого человека воспитывают в соответствующем духе, прививая ему чуть ли не на уровне физиологии отвращение ко всему пошлому, вульгарному, низкому.

Ницше получил именно такое воспитание. Но в его случае этот «аристократический» дух прошел дополнительную возгонку за счет двух обстоятельств. Во-первых, Ницше был «нарциссом», то есть человеком, полагающим себя в высшей степени превосходящим всех остальных. Во-вторых, Ницше принадлежал к низшему слою «приличного» общества. Его семья не имела дворянского статуса, родовых владений, титулов. Она приобщилась к высшему обществу лишь за счет личных добродетелей ее представителей, их образования и их деятельности. Воспитанный в духе человека из высшего общества, Ницше всегда тяготился тем обстоятельством, что он не принадлежит к родовой аристократии. Вот почему семейная легенда о графах Ницких как основоположниках их рода была столь любима им с раннего детства. Семейный невроз, породивший эту легенду, стал его личным неврозом. Всю свою жизнь он соотносил свои поступки, мысли и чувства с этим мнимым аристократическим происхождением. И часто в разговоре с родными он вставлял: «Мы, графы Ницкие…»

Таким образом, на примере философии самого Ницше блестяще подтверждаются его же слова: «… каждый инстинкт властолюбив; и, как таковой, он пытается философствовать». (12. 2, С. 245) Философия Ницше должна была доказать прежде всего ему самому, а затем уже другим, что Ницше принадлежит к обществу высших людей. Сначала способ доказательства опирался на культурный фетишизм, затем - на идею сверхчеловека.

Вот почему в его способе философствования такую роль играет чувство чистоплотности. Этот комплекс почти без изменений и преобразований перекочевал из повседневной жизни семьи Ницше в его философию. Его семья гордилась строгостью и благочестивостью своих нравов и с младенчества прививала ему отвращение к телесной и духовной нечистоплотности. И этот же принцип отвращения к нечистоплотности провозглашается Ницше одним из главных методов его философии:

«Мне присуща совершенно жуткая впечатлительность инстинкта чистоты, так что близость - что говорю я? - самое сокро