Философия истории и социальная философия Ницше.
В своем постижении истины Ницше руководствовался двумя «фактами». «Фактом» чудовищной деградации и распада современного ему общества и фактом удивительного расцвета античной цивилизации. Взирая на вульгарность, пошлость, тупость, приземленность века нынешнего и сравнивая его с блестящими веками архаической Греции, он задавался вопросами: Каким же образом человечество так низко пало? Что послужило причиной этого падения? И есть ли надежда на его возрождение?
Отвечая на все эти вопросы, Ницше приходит к выводу, что основанием блестящего расцвета архаической Греции, впрочем, как и других древних цивилизаций, был здоровый дух молодых народов, еще не отравленный гнилью морали рабов. Эти народы творили себя и свою историю во всей полноте своих природных сил. Они инстинктивно с самого своего рождения руководствовались естественными законами жизни и исповедовали истинные ценности. Они ценили благородство, силу, мощь, смелость и мужество. Они не стеснялись покорять и властвовать. Именно это бурление молодого «варварского» духа столь блестяще выразилось не только в создании великих империй и царств, но и в создании великолепных образцов искусства, науки и философии.
Итак, все лучшее, что было в этих народах, концентрировалось в их господствующих классах. Именно эти классы творили империи и великие произведения искусства.
В «Рождении трагедии» взлет древнегреческого гения Ницше связывает «с цветением «дионисийского духа», инстинктивной силой здоровья, буйством творческой энергии и чувственной страстью в полной гармонии с природой». (15. С. 269) По мере роста античной цивилизации «дионисийское» начало дополняется «аполлоновским» началом, выражающем дух меры, соразмерности, рациональности. В лучшие времена греческой цивилизации эти два начала гармонично сочетаются и порождают прекрасные образцы древнегреческого искусства. Но очень скоро «аполлоновское» начало начинает преобладать и душить «дионисийское». Это начало конца античной цивилизации. И у истоков этой скверны стоит Сократ. Сократ – выразитель духа низших классов.
Низшие классы подчинялись классам высшим и своей службой обеспечивали их творчество. Естественно, время от времени рабам хотелось сбросить это иго и насладиться разнузданной свободой. Но они смиряли себя, понимая, что восстание повлечет за собой схватку с сильными. Сама мысль о том, что им придется в открытой борьбе столкнуться с сильными людьми, вызывала в них ужас. Слабый человек не любит и боится насилия – страх парализует его.
Но однажды слабые обнаружили средство, которое могло обеспечить им победу без какой-либо открытой борьбы с сильными. Это средство – духовное насилие. Они поняли, что если отравить дух сильного человека и внушить ему ложные ценности, ценности слабости и декаданса, то у них появится шанс на победу. Невозможно слабому человеку победить сильного в открытой борьбе. Но если перед этой борьбой отравить дух сильного человека, то тот сдастся без боя.
В Древней Греции отравителем духа сильных выступил Сократ. Он был рупором толпы, демоса, недовольного господством аристократии.
«Сократ по своему происхождению принадлежал к низшим слоям народа: Сократ был чернью. Нам известно, мы даже видим это, как безобразен был он. Но безобразие, являющееся само по себе возражением, служит у греков почти опровержением. Был ли Сократ вообще греком? Безобразие является довольно часто выражением скрещенного, заторможенного скрещением развития. В другом случае оно является нисходящим развитием. Антропологи среди криминалистов говорят нам, что типичный преступник безобразен: monstrum in fronte, monstrum in animo. Но преступник есть decadent. Был ли Сократ типичным преступником? — По крайней мере этому не противоречит то знаменитое суждение физиономиста, которое казалось таким обидным друзьям Сократа. Один иностранец, умевший разбираться в лицах, проходя через Афины, сказал в лицо Сократу, что он monstrum, — что он таит в себе все дурные пороки и похоти. И Сократ ответил только: «Вы знаете меня, милостивый государь!» —
На decadence указывает у Сократа не только признанная разнузданность и анархия в инстинктах; на это указывает также суперфётация логического и характеризующая его злоба рахитика. Не забудем и о тех галлюцинациях слуха, которые были истолкованы на религиозный лад, как «демония Сократа». Все в нем преувеличено, buffo, карикатура, все вместе с тем отличается скрытностью, задней мыслью, подземностью. — Я пытаюсь постичь, из какой идиосинкразии проистекает сократическое уравнение: разум = добродетели = счастью — это причудливейшее из всех существующих уравнений, которому в особенности противоречат все инстинкты более древних эллинов.
С появлением Сократа греческий вкус изменяется в благоприятную для диалектики сторону; что же происходит тут в сущности? Прежде всего этим побеждается аристократический вкус; чернь всплывает наверх с диалектикой. До Сократа в хорошем обществе чурались диалектических манер: они считались дурными манерами, они компрометировали. От них предостерегали юношество. Также не доверяли всякому такому предъявлению своих доводов. Благопристойные вещи, как и благопристойные люди, не носят своих доводов так прямо в руках. Неприлично показывать все пять пальцев. Что сперва требует доказательства, то имеет мало ценности. Всюду, где авторитет относится еще к числу хороших обычаев, где не «обосновывают», а повелевают, диалектик является чем-то вроде шута: над ним смеются, к нему не относятся серьезно. — Сократ был шутом, возбудившим серьезное отношение к себе: что же случилось тут, собственно?» (12. 2, С. 564 – 565)
Дело Сократа продолжил его ученик Платон. «… Платон – трус перед реальностью, - следовательно, он ищет убежища в идеале…» (12. 2, С. 627) Но жизненная сила греков была столь велика, что Сократу, Платону и их последователям не удалось ее полностью подавить. Кроме того, античная цивилизация внезапно получила новый импульс к развитию за счет активизации духа римского народа.
Для уничтожения блеска античной жизни понадобился более сильный, более коварный удар. И этот удар нанесли евреи. «Евреи - народ, "рождённый для рабства", как говорит Тацит и весь античный мир, "избранный народ среди народов", как они сами говорят и думают, - евреи произвели тот фокус выворачивания ценностей наизнанку, благодаря которому жизнь на земле получила на несколько тысячелетий новую и опасную привлекательность: их пророки слили воедино «богатое», «безбожное», "злое", "насильственное", "чувственное" и впервые сделали бранным слово "мир". В этом перевороте ценностей (к которому относится и употребление слова "бедный" в качестве синонима слов: "святой" и "друг") заключается значение еврейского народа: с ним начинается восстание рабов в морали». (12. 2, 315)Евреи стоят у истоков восстания рабов в морали. Успешно же завершило это восстание христианство. Эта религия является прямым продолжением иудаизма и является квинтэссенцией того рабского духа, который был в религии евреев. «Христианская вера есть с самого начала жертвоприношение: принесение в жертву всей свободы, всей гордости, всей самоуверенности духа и в то же время отдание самого себя в рабство, самопоношение, самокалечение... Современные люди с притупленным по части всякой христианской номенклатуры умом уже не испытывают того ужасного суперлативного потрясения, которое для античного вкуса заключалось в парадоксальной формуле: "Бог на кресте". До сих пор никогда и нигде не было еще ничего, что по смелости могло бы сравниться с той смелостью поворота, с тем одинаково страшным, вопросительным и проблематичным пунктом, каковой представляла собою эта формула: она предвещала переоценку всех античных ценностей. Это Восток, глубокий Восток, это восточный раб мстил таким образом Риму и его благородной и фривольной терпимости, римскому "католицизму" веры, - и, конечно, не вера, а свобода от веры, эта полустоическая и улыбающаяся беззаботность относительно серьезности веры, - вот что возмущало рабов в их господах и возмутило их против господ». (12. 2, 278)
«В иудейском "Ветхом Завете", в этой книге о Божественной справедливости, есть люди, вещи и речи такого высокого стиля, что греческой и индийской литературе нечего сопоставить с ним. С ужасом и благоговением стоим мы перед этими чудовищными останками того, чем был некогда человек, и в нас рождаются печальные думы о древней Азии и её выдавшемся вперед полуостровке, Европе, которой хотелось бы непременно выглядеть перед Азией в значении "прогресса человека"» (12. 2, 282)
Но ничего подобного мы уже не можем обнаружить в «Новом Завете». Если в «Ветхом Завете» все еще угадываются следы дел великих и сильных людей, то в «Новом Завете» всецело господствует дух раба.
«— Что из этого следует? То, что хорошо делают, если надевают перчатки при чтении Нового Завета. Близость такой массы нечистоплотности почти вынуждает к этому. Мы так же мало желали бы общения с «первыми христианами», как и с польскими евреями, — не потому, чтобы мы имели что-нибудь против них: те и другие нехорошо пахнут. — Напрасно высматривал я в Новом Завете хотя бы одну симпатичную черту: там нет ничего, что можно бы было назвать свободным, добрым, откровенным, честным. Человечность не сделала здесь ещё и своего первого шага, — недостает инстинктов чистоплотности... В Новом Завете только дурные инстинкты, и даже нет мужества к этим дурным инстинктам. Сплошная трусость, сплошное закрывание глаз и самообман. Всякая книга кажется чистоплотной, если её читать вслед за Новым Заветом…» (12. 2, С. 671)
«Не следует украшать и выряжать христианство: оно объявило смертельную войну этому высшему типу человека, оно отреклось от всех основных инстинктов этого типа; из этих инстинктов оно выцедило понятие зла, злого человека: сильный человек сделался негодным человеком, «отверженцем». Христианство взяло сторону всех слабых, униженных, неудачников, оно создало идеал из противоречия инстинктов поддержания сильной жизни; оно внесло порчу в самый разум духовно-сильных натур, так как оно научило их чувствовать высшие духовные ценности как греховные, ведущие к заблуждению, как искушения». (12. 2, 634 – 635)«Сострадание вообще противоречит закону развития, который есть закон подбора. Оно поддерживает то, что должно погибнуть, оно встаёт на защиту в пользу обездоленных и осуждённых жизнью; поддерживая в жизни неудачное всякого рода, оно делает саму жизнь мрачною и возбуждающею сомнение…этот угнетающий и заразительный инстинкт уничтожает те инстинкты, которые исходят из поддержания и повышения ценности жизни: умножая бедствие и охраняя всё бедствующее, оно является главным орудием decadence — сострадание увлекает в ничто!.. Не говорят «ничто»: говорят вместо этого «по ту сторону», или «Бог», или «истинная жизнь», или нирвана, спасение, блаженство... Эта невинная риторика из области религиозно-нравственной идиосинкразии оказывается гораздо менее невинной, когда поймёшь, какая тенденция облекается здесь в мантию возвышенных слов, тенденция, враждебная жизни». (12. 2, 636)
«Мы, другие, имеющие мужество к здоровью и также к презрению, как можем мы не презирать религию, которая учила пренебрегать телом! которая не хочет освободиться от предрассудка о душе! которая из недостаточного питания делает «заслугу»! которая борется со здоровым, как с врагом, дьяволом, искушением! которая убедила себя, что можно влачить «совершенную душу» в теле, подобном трупу, и при этом имела надобность создать себе новое понятие о «совершенстве», нечто бледное, болезненное, идиотски-мечтательное, так называемую святость; святость — просто ряд симптомов обедневшего, энервирующего, неисцелимого испорченного тела!.. Христианское движение, как европейское движение, с самого начала есть общее движение всего негодного и вырождающегося, которое с христианством хочет приобрести власть». (12. 2, С. 677)
«Ни мораль, ни религия не соприкасаются в христианстве ни с какой точкой действительности. Чисто воображаемые причины («Бог», «душа», «Я», «дух», «свободная воля», — или даже «несвободная»); чисто воображаемые действия («грех», «искупление», «милость», «наказание», «прощение греха»). Общение с воображаемыми существами («Бог», «духи», «души»); воображаемая наука о природе (антропоцентрическая; полное отсутствие понятия о естественных причинах); воображаемая психология (явное непонимание самого себя, толкование приятных или неприятных всем общих чувств — как, например, известных состояний nervus sympathicus — при помощи символического языка религиозно-моральной идиосинкразии, — «раскаяние», «угрызение совести», «искушение дьявола», «близость Бога»); воображаемая телеология («Царство Божье», «Страшный суд», «вечная жизнь»)… У кого единственно есть основание отречься от действительности, оклеветавши её? — У того, кто от неё страдает. Но страдать от действительности — это значит самому быть неудачной действительностью...». (12. 2, 641 – 642)
Суть восстания рабов в морали, коим и является христианство, - переоценка ценностей. Все подлинные ценности здоровой жизни христианством выворачиваются наизнанку и объявляются антиценностями, то есть абсолютным злом. А все, что оказывается враждебным жизни, объявляется благим и высоким. Ценности рабов, то есть ценности «неудачной действительности», навязываются сильным. В итоге, сильные люди умаляются, а вместе с ними умаляется и сама жизнь. С момента торжества христианства человечество устремляется под уклон к деградации и разложению.
Две тысячи лет господства христианства ныне явили закономерный результат – опошленное, деградирующее человечество. «… в Европе в течение восемнадцати веков господствовало единственное желание - сделать из человека возвышенного выродка…» (12. 2, 290) Ныне на этом хорошо «удобренном» поле взрастают новые цветы декаданса – демократия, либерализм, социализм, феминизм и прочие ядовитые и отвратительные сорняки.
«… христианство до сих пор было наиболее роковым видом зазнайства человека. Люди недостаточно возвышенного и твёрдого характера для того, чтобы работать над человеком в качестве художников; люди недостаточно сильные и дальновидные для того, чтобы решиться на благородное самообуздание и дать свободу действия тому первичному закону природы, по которому рождаются и гибнут тысячи неудачных существ; люди недостаточно знатные для того, чтобы видеть резкую разницу в рангах людей и пропасть, отделяющую одного человека от другого, - такие люди с их «равенством перед Богом» управляли до сих пор судьбами Европы, пока наконец не появилась взлелеянная их стараниями, измельчавшая, почти смешная порода, какое-то стадное животное, нечто добродушное, хилое и посредственное, - нынешний европеец...». (12. 2, 288 – 290)
«Для посредственностей быть посредственностью есть счастье; мастерство в одном, специальность — это естественный инстинкт. Было бы совершенно недостойно более глубокого духа в посредственности самой по себе видеть нечто отрицательное. Она есть первая необходимость для того, чтобы существовали исключения: ею обусловливается высокая культура. Если исключительный человек относится к посредственным бережнее, чем к себе и себе подобным, то это для него не вежливость лишь, но просто его обязанность... Кого более всего я ненавижу между теперешней сволочью? Сволочь социалистическую, апостолов чандалы, которые хоронят инстинкт, удовольствие, чувство удовлетворённости рабочего с его малым бытием, — которые делают его завистливым, учат его мести... Нет несправедливости в неравных правах, несправедливость в притязании на «равные» права... Что дурно? Но я уже сказал это: всё, что происходит из слабости, из зависти, из мести. — Анархист и христианин одного происхождения.». (12. 2, С. 686)
«Христианин и анархист: оба decadents, оба не способны действовать иначе, как только разлагая, отравляя, угнетая, высасывая кровь, оба — инстинкт смертельной ненависти против всего, что возвышается, что велико, что имеет прочность, что обещает жизни будущность... Христианство было вампиром imperii Romani; за ночь погубило оно огромное дело римлян — приготовить почву для великой культуры, требующей времени. — Неужели всё ещё этого не понимают?». (12. 2, С. 687)Распространение этих пагубных учений указывает на последнюю степень деградации человечества. Всеобщее расслабление достигло той степени, когда религия слабости уже не в состоянии господствовать над расслабленным обществом. Эта религия сама распадается на множество мелких, но от этого не менее зловредных, извращений.
Но в том, что человечество достигло дна, есть и положительная сторона – безмерная опасность христианской переоценки ценностей становится все более очевидной и эта очевидность побуждает немногие здоровые силы человечества к яростной борьбе с разложением и гибелью. Ницше – философ, который собирается возглавить эту борьбу.